– Что именно припасено? Данцигер говорил что-нибудь точнее?
– Больше ничего не знаю.
Мы все устало замолчали.
– Рей, – обронил Гиттенс, – а если Брекстон тебя опять найдет?
– Да плевал я на него. Пусть является. Хоть один, хоть со всей своей командой!
– Это несерьезно, Рей. Ты же понимаешь, что они с тобой сделают.
– Плевать! Я ни в чем не виновный. К тому же у меня букашка.
Мы все трое удивленно уставились на него. Что за букашка?
Ратлефф сделал жест, словно он вводит иглу в вену. Мы враз сообразили – СПИД.
– Да, у меня букашка. Поэтому некогда мне в тюрьме рассиживаться. И Брекстона бояться – жалко времени. Пусть приходит. Смерть смерти не боится.
15
Если существует рай для полицейских, он должен выглядеть как кафе «Коннотон».
Рай скромный, не высшей категории, но полицейским, возможно, другой и не положен.
Продолговатый вместительный зал, красивые дубовые панели. За бесконечно длинной стойкой несколько барменов в белых накрахмаленных сорочках с закатанными рукавами. Сорочку дополняет солидный черный галстук с массивной заколкой.
На стене огромный американский флаг.
А рядом еще больший флаг – ирландский триколор.
У стойки сесть нельзя – стульев нет, только металлическая штанга, на которую можно ногу поставить.
Когда мы втроем – Гиттенс, Келли и я – вернулись из Лоуэлла и примерно в половине восьмого зашли в «полицейский рай», он был полон – вдоль стойки стояло много-много мужчин. Стояли как пеликаны – задравши одну ногу.
Мы взяли по запотевшей бутылке «Роллин рока» и сели за столик в глубине зала.
– Сюда, считай, одни полицейские ходят, – сказал Гиттенс. И действительно, публика состояла почти на сто процентов из копов. Одни были в голубой униформе, другие в штатском, но в таких одинаковых ветровках и брюках, так что в их принадлежности к полиции можно было не сомневаться. Были тут полицейские пузатые и тощие, высокие и коротышки, с короткими усами, с пышными усами, с потрясающе огромными усами и совсем без усов. Одни имели вид громил – пакеты мышц. Другие были явно не слабаки, но выглядели изящней – и курсировали к бару и обратно выработанной походкой в стиле Джона Уэйна.
Не просидели мы и пары минут, как к нам стали подтягиваться знакомые Гиттенса. То один, то другой подходил пожать ему руку и перекинуться парой слов.
Многие и с Келли были знакомы, а кто его лично не знал, тот про него хотя бы слышал. Они были рады встретить живую полицейскую легенду. Кое-кто присаживался за наш столик, подтягивая стул из-за соседнего стола. Временами вокруг нас образовывалась группа из шести – восьми, а то и дюжины полицейских.
Атмосфера была фамильярно-дружественная, раскованная, и скоро даже я перестал ощущать себя чужаком и желторотым.
В какой-то момент разговор перескочил на Данцигера. Один розовощекий молодой парень в штатском спросил: – Как продвигается расследование касательно Данцигера?
Возникла короткая напряженная пауза: прокурор, так сказать, двоюродный брат полицейского – и его убийство воспринимается болезненно всеми слугами закона.
– Да ничего пока что не слышно, – ответил Гиттенс. – Никто не хочет колоться.
– Свинство это, – сказал розовощекий в штатском. – Неслыханная наглость – пришить юриста! У нас тут, слава Богу, не какая-нибудь банановая республика, где прокуроров щелкают как куропаток!
– Ну да, у нас тут не Сицилия!
– Ничего, Брекстон все равно не заживется!
– С чего ты взял?
– Да этого зверюгу свои же скоро грохнут. Он всех уже достал!
– Твоими бы устами да мед пить! – насмешливо протянул единственный темнокожий полицейский за нашим столом.
– Ха! Вот посмотришь, я прав окажусь.
– А помните, как Брекстон скинул Джемила Саггса с крыши?
– Эта история уже с бородой.
– Ну не так уж давно это и было. Кажется, в девяносто втором. Или в девяносто третьем.
– Кто такой был этот Джемил Саггс? – спросил я. Один из полицейских охотно просветил меня:
– Саггс изнасиловал маленькую девочку в квартале Гроув-Парк. Как, бишь, ее звали? Фамилия Уэллс. А имя... кто помнит?
– Какое-то африканское.
– Никита?
– Никита.
– Точно, Никиша Уэллс. Семь лет пацанке было. Саггс ее изнасиловал и скинул с крыши – чтобы она его не заложила. А через несколько дней кто-то сбросил с той же крыши самого Саггса. По слухам, Брекстон лично.
– Вот это я называю мелкое убийство, – хохотнул один из копов. – Наказать скромным денежным штрафом – долларов этак сто, не больше.
– А впрочем, это одни слухи. Может, зря народ на Брекстона грешит.
– Надо было лучше расследовать это дело, – сказал все тот же зубоскал. – Если Брекстон и впрямь порешил ублюдка Саггса – надо было Брекстону медаль на грудь!
– А ты что думаешь, Гиттенс?
– Я точно знаю, что Саггса казнил Брекстон, – сказал Гиттенс.
Он заявил это настолько уверенно, что все кругом замолчали. Произведя нужный эффект и выдержав паузу, Гиттенс продолжил:
– Да, Саггса казнил именно Харолд. Он мне сам в этом признался.
– Харолд?! Ну ты, Гиттенс, молоток! Брекстон для тебя уже просто Харолд. С каких это пор вы с ним побратались?
– Не цепляйся к словам!
– Ты что, и впрямь с Брекстоном лично знаком?
– Знаком! Ха! Да я его еще мальчишкой знал. Я в то время как раз трудными подростками занимался.
– Отпад! И чего же ты его не засадил – за Саггса? Раз уж он сам трубил об этом на всех углах.
– На всех углах он не трубил. Он только мне сказал. А засадить его... Смешные вы, ребята, такого, как Брекстон, хрен посадишь, пока он сам сесть не захочет.
Речь Гиттенса произвела маленький фурор.
Друзья-приятели реагировали на его слова по-разному.
Одним претила претензия на почти что дружбу с матерым рецидивистом. Другие, наоборот, смотрели на него с почтением – коллега прошел огонь, воду и медные трубы и с самим Брекстоном на дружеской ноге!
Третьи улыбались про себя: заливает Гиттенс, цену себе набивает!
Так или иначе, но всеобщее любопытство Мартин Гиттенс возбудил. Что-что, а любопытство он возбуждать умел – этого у него не отнимешь!
– Говори что хочешь, – сказал один из полицейских постарше, – только не называй при мне Брекстона Харолдом. Меня с души воротит от такого панибратства.
– Если ты, Гиттенс, так хорошо Брекстона знаешь, скажи вот этому парню из Мэна, чтоб он к Брекстону на пушечный выстрел не приближался. А то влипнет по молодости-глупости.
«Парень из Мэна» – это про меня. Что я из какого-то там Версаля – все сразу забыли. А штат Мэн – запомнили.
Гиттенс ободряюще улыбнулся мне. Дескать, не робей, я не дам тебя заклевать.
– Да, с Брекстоном шутки плохи, – сказал Гиттенс. – Он парень с головой, поверьте мне на слово. Среди этой публики он единственный по-настоящему умный. Еще старшеклассником он сколотил свою первую команду – их в народе звали «ребята на горячих тачках». Теперь все его одногодки хвастаются, что были теми самыми «ребятами на горячих тачках». На самом деле в шайке было шесть-семь парней, не больше. А заправлял всем Брекстон.
– Что значит – «ребята на горячих тачках»? – спросил я.
– А ты сообрази: что такое «горячая тачка»?
– Украденная машина?
– Умница! И эти ребятки были виртуозами своего дела. Машины угоняли пачками. В одну ночь побили рекорд – пятьдесят машин угнали в Дорчестере. Пятьдесят! И ни разу ни один из них не сел за свои подвиги. Ловили – а наутро выпускали. Неизменно находился какой-нибудь юридический крючок, и ребята выходили сухими из воды. Нас тогда мутило от злости. Опять ловить – и опять выпускать. Маразм.
– А с несовершеннолетними всегда такая мутота. Цацкаются с ними, пока не вырастают закоренелые преступники.
Другой полицейский горячо возразил:
– Если каждого парнишку сажать за украденную машину!.. Вспомни себя – что мы по молодости только не делали! А выросли нормальными людьми.
– Может, ты и угонял тачки по молодости, а меня Бог миловал. Что ты мне ни говори, а я буду на своем стоять: каждого пацана, пойманного с поличным, надо сажать. Урок. Чтоб не повадно было. А чему мы их учим? Что можно вывернуться. Сегодня украденная машина сошла с рук, а завтра и что похуже!
– Сажай их, не сажай – эти ребятишки, похоже, рождаются со стальными яйцами. Их ничем не проймешь.
После короткой паузы розовощекий молодой полицейский сказал:
– У меня, Гиттенс, не идет из головы твой разговор с Брекстоном. Если он тебе признался в убийстве Саггса, отчего ты его не дожал? Признание есть – можно прищучить.
– Да, Гиттенс, при всей двусмысленности того дела с Саггсом защищать убийцу – не дело!
Гиттенс опять выдержал актерскую паузу.
– А я доложил о его признании, – наконец сказал он. – Да только прокурор послал меня куда подальше: что Брекстон мне в разговоре один на один сказал – это не доказательство. Письменное признание он не даст. А других улик против него нет. Стало быть, нечего и волну гнать. У меня лично сложилось впечатление, что прокуратура просто не хотела связываться.
Воцарилось задумчивое молчание.
Потом один из полицейских произнес:
– Если бы прокурор Эндрю Лауэри был парень покруче, он бы с этим Брекстоном и его ватагой давно бы одним махом покончил.
Остальные насмешливо зашумели.
– Нет, я серьезно, – продолжал тот же полицейский. – Надо предложить Брекстону личную амнистию: если он сдаст всех своих, то мы его на все четыре стороны отпустим. Даже поможем сменить фамилию и лицо и навсегда исчезнуть. ФБР умеет проделывать такие фокусы.
– Чушь порешь. Брекстон своих ни за что не продаст!
– Просто Лауэри подхода к нему не ищет. Оно и понятно: Лауэри темнокожий, Брекстон темнокожий. Если они сговорятся, у Лауэри будет бледный вид перед новыми прокурорскими выборами – все станут говорить: ага, черная рука черную руку моет. Поэтому Лауэри и позволит Брекстону куролесить дальше.
– Странное у тебя представление о законе. Отпусти убийцу, чтобы посадить десяток убийц... В какой такой академии этому учат?
– Не знаю. По-моему, настоящий прокурор таких Брекстонов обязан обезвреживать – не мытьем так катаньем. Подкупить, опутать – по мне, делай что угодно, лишь бы этот дьявол навеки сгинул из Мишн-Флэтс.
– Пустые разговоры. Брекстон своих не продаст, – убежденно заявил пузатый коп, сидевший рядом со мной.
Гиттенс загадочно сбочил голову.
Словно хотел сказать: как знать, как знать...
Много позже я узнал, что в офисе Гиттенса над его столом висит фотография Никиши Уэллс – той самой семилетней девочки, которую изнасиловал и сбросил с крыши негодяй по фамилии Саггс.
На фото – весело смеющаяся девочка в красной юбочке и белой блузке, две косички забавно торчком.
Я спросил Гиттенса, почему он сохранил этот снимок и повесил на самом видном месте.
Он ответил, что хорошо знал родителей Никиши и ее саму. А фотографию повесил – «чтоб всегда помнить, для кого мы работаем».
Тогда мне это показалось исчерпывающим объяснением.
Теперь, задним числом, я жалею, что мне не пришло в голову углубить этот вопрос и настоять на менее общем ответе.
Мне бы уже тогда спросить его прямо: скажите на полном серьезе, как вы оцениваете то, что Брекстон расправился лично с убийцей Никиши?
Было бы очень интересно услышать ответ Гиттенса – разумеется, если бы он ответил на полном серьезе и откровенно.
16
На следующее утро, не совсем свежий после шумного пивного вечера в кафе «Коннотон», я направился в отдел спецрасследований бостонской прокуратуры.
Келли отказался меня сопровождать – сослался на какие-то таинственные личные дела. Я не стал его расспрашивать. Было ясно, что он не расположен посвящать меня в свои секреты.
Отдел спецрасследований находится в безликой многоэтажной коробке из стекла и бетона – такие строили пачками в семидесятые годы. Сама прокуратура в другом месте – в старинном здании суда.
Думая об отделе спецрасследований огромного города, вы представляете себе, очевидно, что-то вроде особенно большого и особенно оживленного полицейского участка: масса столов, озабоченные люди снуют туда-сюда, звонят телефоны, стрекочут пишущие машинки, полицейские ведут парней в наручниках, кто-то срывается с места и, на ходу надевая куртку, бежит к выходу...
На самом деле отдел спецрасследований больше похож на бухгалтерскую контору. Кстати, на том же третьем этаже, где отдел спецрасследований, действительно помещаются несколько бухгалтерских контор и кабинет дантиста.
Внутри тоже ничего броского, обычная мебель. Единственное, что указывает на специфику работы, – плакат на стене:
ОБЩЕСТВО, КОТОРОЕ НЕ ПОМОГАЕТ СЛУГАМ ЗАКОНА, ПОМОГАЕТ ПРЕСТУПНИКАМ!
На время расследования убийства Боба Данцигера Кэролайн Келли назначили главой отдела.
Мы встретились с ней в приемном зале, она любезно провела маленькую экскурсию по комнатам и познакомила меня с несколькими своими сотрудниками, в том числе и с юристом, совершенно лысым пузатым коротышкой по имени Фрэнни Бойл.
У Бойла был такой ядреный бостонский акцент, словно он играл в телекомедии про бостонцев.
– Всегда к вашим услугам, – сказал он, энергично пожимая мне руку. – Какие вопросы – пожалуйста, в любое время. В лю-ю-юбое время!
Кэролайн Келли осведомилась, все ли с ним в порядке. От Бойла так и разило вином.
Для десяти утра запах чересчур крепкий!
Пожимая руку Бойла, я сразу понял природу его красного, в синеватых прожилках носа картошкой.
– Линии, со мной все о'кей. Просто расстроен. Скоро похороны Данцигера. Аутопсия длилась чертову уйму времени.
– Фрэнни, я вижу, ты расстроен очень сильно. Выглядишь – хоть тебя самого хорони. Так что брось все дела и иди домой, отдохни как следует.
Секунду поколебавшись, Бойл благодарно кивнул, схватил куртку и был таков.
Когда он исчез, я спросил у Кэролайн:
– Линии? Он назвал вас Линии?
Кэролайн сердито тряхнула головой и ничего не ответила. Но ее взгляд ясно сказал: не вздумайте называть меня Линии!
– Фрэнни – это особая история. Долго рассказывать.
Она подвела меня к бывшему офису Данцигера – дверь была словно перечеркнута двумя желтыми лентами. На белой нашлепке традиционный текст:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47