вот он. Нынче
Вдова мне отдала его, но прежде
С тремя детьми полдня перед окном
Она стояла на коленях воя.
Шел дождь, и перестал, и вновь пошел,
Притворщица не трогалась; я мог бы
Ее прогнать, но что-то мне шептало,
Что мужнин долг она мне принесла
И не захочет завтра быть в тюрьме.
Какой десерт к завтраку, к обеду. Полдня перед окном, стоя на коленях, выла баба, рыдали дети. А где все это время был Альберчик? Почему не заступился, молодой и пылкий? Не видел? не слышал? Или привык к таким сценам: к вою за окном и похохатыванию папаши?
Ну и не удивляйтесь, барон, что вырастили убийцу.
Собака! пес! повешу! – Альбер раскричался ужасно. Но кому он кричит? Слуге? Вот такая у них сердечная дружба, что господин посвящает раба в свои пылкие чувства? Скорее, он кричит отцу. Тот либо сам подслушивает, либо послал кого-нибудь. В этом рыцарском замке стены наверняка имеют уши. Альбер этими криками «работает на публику». А на кого работает Иван?
Слуга донесет, обязательно донесет. Служит он молодому, но зарплату-то получает у старого. Так пусть же донесет и о бурном протесте почтительного сына: «Вы знаете, он даже хотел немедленно повесить Соломона. Кричал: «Иван! веревку!»
* * *
«Иван, веревку!» – дельное предложение. Но какое странное имя…
Средневековая Европа, граф Делорж, Клотильда, герольды, герцог, и даже бродягу зовут Тибо, и расплачиваются дублонами, и вдруг – «Иван! веревку!».
Да-с, господа в этой пьесе могут называться как хотят – хоть Клотильдами, хоть Делоржами. Но народ в этой местности зовут Иваном. Имя более точное, чем все учебники географии.
Иван?! Это мог бы быть Фанфан, Жан-Жак… Ошибка? Таких ошибок не бывает. Если бы Пушкин сам не заметил, друзья бы указали. И, может быть, указали, а он усмехнулся и оставил. Это не ошибка, это сигнал. Пушкин нам подмигнул. Подмигнул с той нарочитой откровенностью, с какой актер подмигивает в водевиле – так, чтобы и галерка увидала. Увы, даже столь толстого намека русский-советский театр ни разу не заметил, ни разу никак не отыграл этого «Ивана», невесть откуда врезавшегося в страну Альберов и Делоржей. Театр в некотором смысле даже старался не замечать «Ивана», как воспитанные люди не замечают чужой неловкости, расстегнувшейся пуговки… Они как бы прощали Пушкину «ошибку».
* * *
МОЦАРТ
Бессонница моя меня томила
И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня я их набросал.
Еще одно общее мнение – Пушкин, мол, сама легкость, легкомысленность – игрок, кутила, ветреный любовник, прыгал, как обезьяна…
Ну, иногда, в ссылке, где возможности проявлять легкомыслие резко ограничены, – писал. От нечего делать.
Собственных серьезных мыслей у легкомысленного человека мало. Оригинального, захватывающего сюжета ему тоже не выдумать. Вот он и брал старые истории, вертел их со скуки, кругом сугробы, телевизора нет, не все же с Ариной Родионовной в «пьяницу» играть.
И вот от скуки – переписывает старый ужастик об ожившей на кладбище статуе, о приходе мертвеца в разгар любовной сцены…
Зачем он пишет «Каменного гостя»? Зачем столько труда? Чтоб изложить всем известную легенду о Дон Гуане? Или там есть что-то свое?
Донжуан Пушкина – как в насмешку – однолюб. Во всяком случае, он не ходок. У него в голове одна Лаура, только Лаура. Потом он, правда, влюбится в Донну Анну, но совмещать нескольких сразу, ухитряться (по выражению Чехова) «и тут, и там» – нет. Трудно сказать, сколько дней, а может, недель Дон Гуан, переодетый монахом, живет лишь тем, что изредка видит Донну Анну, когда она приходит поправить могилку. А ведь Пушкин чуть ли не наизусть знал бродячий сюжет в исполнении Мольера, где Дон Жуан даже не по очереди с двумя, а сразу с двумя, внаглую. Наш не таков.
ЛЕПОРЕЛЛО
Теперь которую в Мадрите
Отыскивать мы будем?
ДОН ГУАН
О, Лауру!
Я прямо к ней бегу являться.
И Лаура его любит. Ждет не дождется, когда он сбежит из ссылки. И даже не скрывает своих чувств от поклонников, хахалей.
ГОСТЬ
Какие звуки! сколько в них души!
А чьи слова, Лаура?
ЛАУРА
Дон Гуана.
ДОН КАРЛОС
Что? Дон Гуан!
ЛАУРА
Их сочинил когда-то
Мой верный друг…
ДОН КАРЛОС
Твой Дон Гуан безбожник и мерзавец,
А ты, ты дура.
ЛАУРА
Ты с ума сошел?
Да я сейчас велю тебя зарезать…
ДОН КАРЛОС
Виноват, Лаура,
Прости меня. Но знаешь: не могу
Я слышать это имя равнодушно…
ЛАУРА
А виновата ль я, что поминутно
Мне на язык приходит это имя?
ДОН КАРЛОС
Так ты его любила.
(Лаура делает утвердительно знак.)
Очень?
ЛАУРА
Очень.
ДОН КАРЛОС
И любишь и теперь?
ЛАУРА
В сию минуту?
Нет, не люблю. Мне двух любить нельзя.
Теперь люблю тебя.
Ну! Следовало сразу перейти к делу. Но дон (может быть, отстегивая шпоры, снимая сапоги, развязывая тесемки) начинает разводить философию. Упускает время. Упускает случай.
ДОН КАРЛОС
Скажи, Лаура,
Который год тебе?
ЛАУРА
Осьмнадцать лет.
ДОН КАРЛОС
Ты молода… и будешь молода
Еще лет пять иль шесть. Вокруг тебя
Еще лет шесть они толпиться будут,
Тебя ласкать, лелеять, и дарить,
И серенадами ночными тешить,
И за тебя друг друга убивать
На перекрестках ночью. Но когда
Пора пройдет, когда твои глаза
Впадут и веки, сморщась, почернеют
И седина в косе твоей мелькнет,
И будут называть тебя старухой…
Напрасно он увлекся своей рацеей. Входит Дон Гуан, начинается и заканчивается стычка. Дон Карлос падает.
ЛАУРА
Убит? прекрасно! в комнате моей!
Что делать мне теперь, повеса, дьявол?
Куда я выброшу его?
ДОН ГУАН
Быть может
Он жив еще.
ЛАУРА
Да! жив! гляди, проклятый,
Ты прямо в сердце ткнул – небось не мимо,
И кровь нейдет из треугольной ранки,
А уж не дышит – каково?.. Эх, Дон Гуан,
Досадно, право. Вечные проказы —
А всё не виноват… Откуда ты?
Давно ли здесь?
ДОН ГУАН
Я только что приехал
И то тихонько – я ведь не прощен.
ЛАУРА
И вспомнил тотчас о своей Лауре?
Что хорошо, то хорошо. Да полно,
Не верю я…
ДОН ГУАН
Нет, моя Лаура,
Спроси у Лепорелло. Я Лауры
Пришел искать в Мадрите.
(Цалует ее.)
ЛАУРА
Друг ты мой!..
Постой… при мертвом!..
А что ж такого?..
Через некоторое время герой спохватился, поглядел на труп, на отдельно лежащие сапоги и задумался:
ДОН ГУАН
Лаура, и давно его ты любишь?
ЛАУРА
Кого? ты видно бредишь.
Но на этом замечательном месте веселая часть кончается. Пока они дрались и кувыркались, мы вместе с ними забыли, что вокруг ужасный век, ужасные сердца.
Назад, в начало!
Открываем «Каменного гостя», и сразу перед нами Испания. Испания, надо сказать, весьма условная. Этакий «испанский набор» – доны, серенады, гитары… Это могла бы быть Италия, Венеция, но ежели не дож, а дон – значит, Испания.
ДОН ГУАН
Достигли мы ворот Мадрита! скоро
Я полечу по улицам знакомым,
Усы плащом закрыв, а брови шляпой.
Как думаешь? узнать меня нельзя?
ЛЕПОРЕЛЛО
Да! Дон Гуана мудрено признать!
Таких, как он, такая бездна!
ДОН ГУАН
Шутишь?
Да кто ж меня узнает?
ЛЕПОРЕЛЛО
Первый сторож,
Гитана или пьяный музыкант,
Иль свой же брат нахальный кавалер
Со шпагою под мышкой и в плаще.
ДОН ГУАН
Что за беда, хоть и узнают. Только б
Не встретился мне сам король. А впрочем
Я никого в Мадрите не боюсь.
ЛЕПОРЕЛЛО
А завтра же до короля дойдет,
Что Дон Гуан из ссылки самовольно
В Мадрит явился – что тогда, скажите,
Он с вами сделает.
ДОН ГУАН
Пошлет назад.
Уж верно головы мне не отрубят.
Легкий, шутливый, непринужденный разговор, почти болтовня. Однако это «из ссылки самовольно» – очень похоже на Пушкина…
Какая интересная страна эта Испания. Кто бы ни опознал сегодня ночью Дон Гуана: сторож, цыганка, музыкант или свой же брат аристократ, – завтра же до короля дойдет.
Завтра – видимо, потому только, что сейчас уже ночь, король спит, и ради такой ерунды будить его не станут. Но уже утром шеф полиции доложит его величеству о самовольном…
Это не молва. Молва так быстро не доходит. Значит, Мадрит набит доносчиками. Значит, всем известно, что Дон Гуан – ссыльный, опальный, и кто ни опознает, тут же побежит стучать.
Лепорелло говорит о повальном стукачестве как о вещи несомненной. Он не предполагает, что «быть может, до короля дойдет», а утверждает: «завтра же». И Дон Гуан не возмущается, не вступается за честь братьев-кавалеров, а утешает себя тем, что голову ему не отрубят, всего лишь сошлют назад.
Не такая уж условная страна.
Нарочно ли ссыльный, поднадзорный, невыездной Пушкин нарисовал такую Испанию или это у него само получилось – мы никогда не узнаем.
Ссыльные, доносчики, завистники, убийцы, ненавистный скупой отец, молодой бессердечный отцеубийца – не поймешь, то ли средневековая Европа, то ли Болдино, осень 1830 года, то ли просто Россия, то ли просто Земля.
...2001
Глубокая река

Великая Октябрьская революция 1910 года продолжается
Ялта, где растет золотой виноград!
Ялта, где ночами цикады звенят!
Ялта, где мы счастливы были с тобой, –
Там, где солнце горит,
И, целуя гранит, кипит прибой!
Романс
Вы влюбились в нечто невообразимо прекрасное. Любили долгие годы, мечтали овладеть предметом своей любви. Добрались. И – начинаете кромсать, и от Прекрасного остается огрызок. Разве это поступок нормального человека?
Пьес тысячи. Драмы, водевили, фарсы, комедии, трагедии – выбирай. Но сто лет назад в Москве – впервые в мире – Художественный театр решает поставить не пьесу.
«Братья Карамазовы» – огромный роман Достоевского. Затея сумасшедшая. Немирович-Данченко – сам опытный драматург – бьется над инсценировкой, то есть пытается превратить роман в пьесу. Сокращает, сокращает, сокращает и – смиряется с необходимостью играть даже этот маленький остаток в два вечера. Решение для театра тяжелое: очень сложно убедить зрителей, что каждый должен купить два билета и два вечера подряд быть в театре.
Театральный расчет прост. Одна страница текста, если читать его вслух (не тараторить), – две минуты. Шестьдесят страниц – два часа.
Булгаков в «Театральном романе» смешно описывает собственные мучения. Переделывая роман «Белая гвардия» в пьесу «Дни Турбиных», он наткнулся на техническое препятствие:
«Осенило! Сидя у себя в комнатушке, я вслух сам себе читал пьесу. Когда дочитал, вышло, что чтение занимает три часа. Тут я сообразил, что бывают антракты, во время которых публика уходит в буфет. Прибавив время на антракты, я понял, что пьесу мою в один вечер сыграть нельзя. Я вычеркнул одну картину. Это сократило спектакль на двадцать минут, но положения не спасло. Я вспомнил, что помимо антрактов бывают и паузы. Так, например, стоит актриса и, плача, поправляет в вазе букет. Говорить она ничего не говорит, а время-то уходит.
Надо было еще что-то выбрасывать из пьесы, а что – неизвестно. Все мне казалось важным, а кроме того, стоило наметить что-нибудь к изгнанию, как все с трудом построенное здание начинало сыпаться. Тогда я изгнал одно действующее лицо вон, отчего одна картина как-то скособочилась, потом совсем вылетела, и стало одиннадцать картин. Дальше, как я ни ломал голову, как ни курил, ничего сократить не мог».
Да, дорогие граждане, так оно и есть. Артисты на сцене задумываются, пьют чай, обнимаются и ничего при этом не говорят, а время идет. Да еще антракт. Вот тебе и три часа. В 19:00 начало – в 22:00 конец. Ну в 23:00, ну в полночь, – уж больше пяти часов спектакль идти никак не может.
Тысячи лет театр обходился пьесами. И все шло хорошо, пока не появилась великая русская литература, то есть Достоевский. Душевное потрясение, которое получал читатель, – это был такой соблазн, отказаться от которого театр не мог.
В «Бр. Карамазовых» тысяча страниц – две тысячи минут – тридцать пять часов непрерывного говорения, без чая, без вздохов.
Что делать режиссеру-инсценировщику? Он читает роман как меню в шикарном ресторане. Это буду, это не буду, это слишком остро – врачи не велят; это люблю, но не осилю – брюхо не выдержит; а это – да, не удержусь, но, пожалуйста, половинку.
Зачем вообще было это затевать? А затем, что ничего, равного Достоевскому по психологической силе, Немирович-Данченко не видел. И правильно. Равного нет.
Беда еще в том, что Достоевский – не Тургенев, нет пейзажей, которые в тексте можно сократить, а вместо этого нарисовать и развесить на тряпках. И они будут висеть, занимая место, но не занимая времени, которого так мало. У Достоевского только мысли, разговоры и невероятно театральное нагромождение событий; сейчас, можно сказать, кинематографическое, как в боевиках, – встречи, погони, пьянки, скандалы, немыслимые роковые совпадения.
Согласитесь, насмешка: Немирович выбрал роман за гениальность – а значит, в нем нет ничего лишнего, у гениев не бывает воды. И своими руками вычеркнуть девять десятых?! Господи, да оставьте от любого шедевра одну десятую – и шедевра уже нет. Так, огрызок, осколок.
Потом понеслось. Ставили «Воскресение» (шестьсот страниц), «Войну и мир» (тысяча триста страниц), «Идиота» (семьсот пятьдесят), «Мертвые души» (семьсот).
Соблазн поставить великую литературу… Ну хоть кусочек великой литературы. И неизбежное мучительное кромсание.
Чехов – всемирно признанный драматург. Пожалуй, единственный русский драматург, которого перечисляют в одном ряду с Шекспиром. Весь мир ставит «Три сестры», «Вишневый сад»…
Кама Гинкас сперва поставил в ТЮЗе рассказ Чехова «Черный монах» (32 страницы). Успех был очень большой. Потом он поставил «Даму с собачкой» (17 страниц). Успех очень большой.
«Черный монах» идет два часа без антракта. И «Дама с собачкой» идет два часа без антракта. Если семнадцать страниц читать в нормальном темпе, уйдет тридцать четыре минуты. Полчаса. Значит, полтора часа остается для игры.
Страсть двигала Гинкасом точно та же: страсть режиссера к настоящей литературе. А сокращать не пришлось.
И уродовать не пришлось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41