Может, не приглашать?
– Ерунда, – сказал почему-то я, совсем видно охересевши. – Хочется – приглашайте.
Не знаю, не знаю, зачем я так сказал, надо было, конечно, его останавливать. И он, пожалуй, удивился. Кажется, он ожидал, что я стану отговаривать.
Нерешительно он было отошел от стола, но тут же вернулся.
– Стесняюсь почему-то, – сказал он, снова шагнул было и снова как бы вернулся.
– Обычно я не решаюсь оставить ее одну, а сегодня вы рядом. Поговорите с ней о чем-нибудь, развлеките немного. Только хересу ей не наливайте… боржоми.
И он окончательно отошел от стола.
Я подлил боржоми Генриэтте Павловне, нацедил себе хересу и сказал соседке:
– Ну вот мы и одни. Должен сказать, что вы мне тоже сразу понравились.
Генриэтта Павловна смущенно стала сползать на пол, и я уже довольно бесцеремонно подхватил ее за талию и поплотнее усадил в кресло.
– Откровенный разговор, – продолжал я, – все-таки лучше вести вдвоем. Нет, мне нравится ваш спутник. Очень милый и добрый, я это сразу понял. Дело не в хересе, но все-таки бутылка, подаренная сосне – это жест. Иной-то прохожий может и за задницу, простите, ущипнуть или ножичком в спину, а тут все-таки… Но главное не в этом… вот, к примеру, сейчас я беседовал с барменом, ну только буквально что… и каждое слово как будто в пустоту или в вату. Не люблю я вату… Вы знаете, я уж тут подумал, не пригласить ли мне в ресторан Красную Сосну. Это вы с вашим другом навели меня на такие мысли.
Генриэтта Павловна изумительно молчала. Огромнейшие ее ресницы были предельно добродушны, никакого намека на темную мысль не мелькало на ее слегка подкрашенном лице. Чего я отказался с нею потанцевать?
– Тут зашел разговор о семейной жизни, – продолжал я, склоняясь к плечу дамы. – Все-таки, главное – понимание и, я бы сказал, ласковая терпимость. Именно ласковая терпимость – основа долголетней любви.
Я размахивал, кажется, немного руками, поясняя свои мысли, и даже показывал на пальцах что такое «ласковая терпимость». Почему-то эта самая «ласковая терпимость» казалась огромной находкой моего практического ума.
– Надо отметить еще и другое, – настаивал я, чувствуя, что Генриэтта Павловна согласна со мной не во всем. – Во-вторых… надо отметить…
Отметить я более ничего не успел. За столиком, где сидела невнятная толстуха, вызрел скандал.
– Отойди! – выкрикивала она.
Мужчина же, пришедший с нею, какой-то вроде мотоциклиста без шлема, что-то яростно шептал печальному господину, который топтался у их столика.
– Вы печалите, – внятно говорил маленький господин. – Вы печалите меня. Огорчаете душу.
– Отойди!
– Не обращайте внимания, – шепнул я Генриэтте Павловне. – Сейчас это как-нибудь уляжется. Хотите хересу?
– Вы нарочно унижаете меня, – слышался голос маленького господина. – И зря, зря… Ладно, я уже сам расхотел танцевать с вами, буду танцевать со своими ботинками.
Тут он быстренько скинул свои лаковые с высокими каблуками штиблеты, прижал их к груди и заскользил в носках по паркету. К сожалению, он плакал.
– Господи, – вздохнула Генриэтта Павловна. – Ну, дитя же, дитя…
Подбежали два официанта. Бесцеремонно, но… демонстрируя все-таки ласковую терпимость, стали подталкивать его к столику. Подскочил и я.
– Эта женщина, – жаловался он, упираясь и бровью показывая на толстуху, – она не понимает и не может понять…
– Генриэтта Павловна скучает, – уговаривал я.
Оглянувшись, я вдруг заметил, что какой-то человек подошел к Генриэтте Павловне, дернул за волосы и, засмеявшись, отскочил в темный угол.
Он нуждался в немедленном наказании, и я побежал поскорее в этот темный угол, оставив на миг плачущего господина. Но я не мог найти этот угол. Весь зал состоял из таких темных углов, и в каждом смеялись и ели люди, вполне способные дернуть куклу за волосы.
– Отпустите, отпустите меня, – говорил официантам господин с бабочкой. – Отпустите, а то я упаду.
Официанты твердо держали его за локти.
– Отпустите, – жестко приказал я.
Они отчего-то послушались, и маленький господин быстро и ловко надел штиблеты.
– У меня закружилась голова, – рассмеялся он, беря меня под руку. – Давно не танцевал.
Мы поспешили к столу, где маялась Генриэтта Павловна. Несколько минут посидели молча.
– Не люблю, когда меня хватают за руки, – объяснил он мне и кивнул в сторону Генриэтты Павловны. – Она знает. Понимает это.
– Генриэтта Павловна вообще на редкость разумна, – заметил я. – У нее нет сестры или подруги?
– Она – сирота, – серьезно ответил он. – Когда меня хватают за руки, я отчего-то сразу начинаю падать, очень кружится голова. Я бы и сейчас, наверно, упал, да вспомнил вашу сосну. Вы знаете, что я вам скажу? Надо быть сосною. Вот уж кто крепко стоит на земле! И как держится за небо!… Но я, конечно, видел… видел, как падают сосны. Невыносимое зрелище.
Подошли официанты. Почему-то к этому столику они ходили вдвоем, к остальным все-таки поодиночке. Нутром, наверно, или чутьем чувствовали в кукле опасность.
– Угодно кофе? Мороженое? – спросил один, склоняясь к господину.
– Нет, неугодно, счет.
Официанты отошли к рабочему столику и принялись щелкать на счетах.
– Человек ходит не с человеком, – послышалось мне.
– Окажите любезность, – сказал маленький господин, вынимая бумажник, – возьмите деньги и отнесите им туда. У меня кружится голова, когда они подходят.
Я взял деньги и рассчитался. Господина с куклой нагнал в гардеробе и успел еще подать пальто Генриэтте Павловне. Официанты выскочили следом, стали прощаться, кланяться, приглашать.
Мы вышли на набережную. Шторм не утихал. Мельчайшие капли моря пронизывали воздух. Одинокие фигуры маячили под туманными фонарями.
– Ну что ж, – попрощался со мной маленький господин. – Привет Красной Сосне.
Я поцеловал руку Генриэтте Павловне, постоял еще на набережной, послушал, как шуршит и грохочет галька под подошвой волны.
Ялта ведь вообще славится своей галькой. Круглая, укатанная, голубиное яйцо, тигровый глаз, лилипутский баклажанчик – вечно шелестит она, пришептывает и звенит.
Господина с куклой я больше не встречал, хотя часто гулял по берегу, разглядывал прохожих, собирал гальку. Некоторые, особенно интересные, полосатые и клетчатые камешки, клал для чего-то в карман. Многие люди, между прочим, собирают зачем-то такие морские камни. Что они потом делают с ними – не знаю.

Солнечное пятно

Чужой и рыжий на крыльце моего дома спал огромный кот. Разморенный солнцем, он привалился к двери спиной и посапывал. Я кашлянул. Кот приоткрыл глазок. И это, доложу вам, был жуткий глазок, вполне бандитский. Изумруд и лазурь горели в нем.
Оглядев меня, облив лазурью, обдав изумрудом, глазок закрылся.
– Позвольте пройти.
Кот не шевельнулся.
– Вы не правы, – как можно мягче заметил я. – Ну, согласитесь, это мой дом, приобретенный недавно по случаю. Вы спросите, откуда у меня такие деньги? Я работал, уважаемый. Работал ночами, над-ры-ва-ясь! Позвольте же пройти мне в свою собственность.
Пока я нес эту белиберду, кот отворил оба глаза, слушая меня с интересом. На слове «над-ры-ва-ясь» он встал, потянулся и отошел в сторону, освобождая проход. Я открыл дверь.
– Прошу, – сказал я. – Пожалуйста, заходите.
Пропустив меня вперед, кот вошел следом. Он вел себя разумно, интеллигентно, но все-таки это был опасный кот. Его благородство было окрашено в рыжий пиратский цвет. Неслышно ступал он за мной, но я чувствовал за спиной его рыжее пиратство. Вошли в комнату.
– Располагайтесь, – предложил я. – Вот печь, вот табурет.
Гость оглядел печь и табурет и, заметив на полу солнечное пятно, падающее из окна, лег под солнце и задремал. Я отрезал кусок колбасы, которую берег для гостей, положил поближе к его усам. Он повел носом и отвернулся.
– Ну, это уже неправильно. Угощаю чем могу. Обидно.
Кот выслушал мое замечание, кивнул и опять задремал.
– Не понимаю, – сказал я. – В чем дело? Неужели не нравится колбаса? Странно. Многие любят. Вы сыты? Ночь, полная пиратств? А? Неужели птички? Cкажите честно, это так? Птички?
На слове «птички» котяра замурлыкал.
– Не могу приветствовать! – сказал я. – Не одобряю!
Пират с наслаждением развалился в солнечном пятне. Мотор мурлыканья работал ровно и мощно. Странно было, что при таком моторе кот никуда не ехал. Он грохотал, как большой мотоцикл с коляской.
Я сел к столу и занялся каким-то делом, скорей всего писательским скрипучим застольным трудом. Но дело не клеилось. Огненный и грохочущий бандит на полу отвлекал мысли в рыжую сторону. Отодвинув скрипучий свой труд, я достал кисть и акварель.
Кот приоткрыл глаз.
– Один набросок… приподнимите голову.
Гость приподнял голову, и я стал его рисовать.
Солнечное пятно двигалось по полу к закату. Кот пятился, перемещался вслед за пятном, за ним пятился и мой рисунок.
Солнечное движение не мешало мне. Рыжий сохранял позу, не опускал голову. Похоже, он понимал, что рисование котов – дело ответственное в наше время, важное дело. Когда пятно солнечное полезло на стенку, я кончил работу.
– На сегодня хватит.
Кот поднялся на ноги, размялся, потянулся, мельком оценил рисунок, что-то муркнул, вроде «неплохо», и, не прощаясь, вышел. Пожалуй, отправился пиратствовать. Просыпаясь иногда ночью, я слышал в палисаднике треск сирени, мягкие темные прыжки, кошачьи вздохи. Наутро кот снова поджидал меня на крыльце.
– Ну, как прошла ночь? Пиратство совершилось?
Котяро замурлыкал на полную мощь, и я понял: да, совершилось.
Я впустил его в комнату, и кот улегся в солнечное пятно на полу. Оно ему явно понравилось. Кажется, у меня в пятне ему было неплохо. Никто не трогал, не приставал. Так и повелось у нас. Каждое утро кот приходил, ложился на пол, дремал и мурлыкал, а когда пятно солнечное залезало на стенку, отправлялся пиратствовать.
Однажды он не нашел на полу солнечного пятна. Весьма недовольно поглядел на меня.
– Помилуйте, батенька, – сказал я. – Дождь на дворе. Пасмур. Откуда же взяться солнечному пятну? Переждем, лезьте на печку.
Кот вслушивался в мои слова, но не желал понять и постукивал когтями в пол, требуя пятна.
– Не могу, – разводил я руками. – Не в силах… Пасмур!
Неожиданное слово подействовало. Кот перестал метаться в поисках пятна, глянул мне в глаза.
«И у вас пасмур? – задумался он. – Нехорошо». Изумруд и лазурь потускнели в его глазах. Не прощаясь, кот вышел.
«Да что же это такое! – возмущенно подумал я. – Разве я виноват? Ведь не я же укладываю на пол солнечные пятна!» Начались долгие дожди. Серые капли колотились в тусклые стекла. Пасмур! Пасмур! Проходили ночи, полные дождя.
Но вот дождь рассеялся, вчера выглянуло и солнце. Скоро, наверно, объявится рыжий пират. Во всяком случае, солнечное пятно у меня на полу опять наготове.

Сиротская зима

Посвящается М. К.

1

Был серый, тусклый, был пасмурный, был вялый день. С утра шел снег. Он ложился на землю и лежал кое-как, с трудом сдерживаясь, чтоб не растаять.
Еловые ветки были для него слишком живыми и теплыми. На них снег таял, падал на землю мутными хвойными каплями. Скоро после обеда снег перестал, и я подумал, что пора возвращаться домой. Огляделся – и не узнал леса, окружавшего меня. Всегда узнавал, а тут растерялся. Забрел, видно, далеко, в чужие места.
Передо мной была заснеженная поляна, которая подымалась пригорком или, вернее, гривкой. Я решил взойти на нее, еще раз оглядеться и, если не узнаю леса… возвращаться к дому по собственным следам.
Перейдя поляну, я поднялся на гривку, огляделся. Нет, никогда я не видел этих елок и вывернутых пней, этой травы с пышными седыми метелками.
– Белоус, – вспомнил я. Так называется трава… А местечко-то гиблое. Не хочется лезть в чащу, в эти перепутанные елки. Надо возвращаться назад, по своим следам. Я оглянулся назад, на поляну, и обмер.
Прямо через поляну – поперек – был отпечатан мой след, след, по которому я собирался возвращаться. Он пробил снег до земли. А сбоку его пересек другой след, такой же черный и четкий.
Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке.

2

Человека с яблоком в кармане я почуял издалека. Я надеялся, что его пронесет мимо, но он шел прямо на меня.
В нескольких прыжках он вдруг круто свернул в сторону, поднялся на гривку и встал.
Этого человека я знаю давно. Сейчас немногие ходят по лесу, жмутся ближе к деревням. В общем-то, ходят трое.
Тот, первый, который гоняет зайцев.
Тот, второй, кто лает по-собачьи.
И этот – с яблоком в кармане.

3

Кто-то прошел у меня за спиной, пока я стоял на гривке… И елки черные, и серое меж елок – все посветлело у меня в глазах и все обесцветилось – только след чужой черным и четким остался в глазах.
Как же так? Почему я не слышал? Кто это прошел только что бесшумно за спиной? Я еще не знал, кто это прошел, и уже точно знал, кто это. Знал, а про себя как-то не мог назвать, не решался.
Готовый попятиться, спустился я с гривки и осторожно пошел к месту пересечения следов. Для чего-то и пот полил с меня.
Я посмотрел на следы. На свои, на чужие и на их пересечение.
Чужой след был много больше моего, шире, мощней, и спереди отпечатались кривые когти. Когти эти не были распластаны по снегу, они были подобраны.
В том месте, где следы наши пересеклись, он – прошедший за спиной – остановился. Он постоял, подумал и вдруг поставил свою лапу на отпечаток моей ноги. Он как бы проверил – у кого больше?

4

…И этот, с яблоком в кармане.
Никогда он не подходил ко мне так близко. Раньше, когда он приближался, я всегда отходил в сторону. Не хочу, чтоб меня видели, неприятно. И на людей нападает ужас.
Человек с яблоком в кармане подошел ко мне слишком близко. Надо было вставать.
Поднявшись, я вышел на поляну и увидел его спину, наверху, на гривке, в шуршащей траве. И хотя я знал, кто это… все-таки подошел понюхать его след.
От следа пахло тяжело – порохом, табаком, мокрой резиной, коровой и мышами. В деревне у них есть и крысы. А яблоко точно было в кармане.
Не удержавшись, я наступил на оттиск сапога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18