— Довольно разговоров! — визгливо орал, расталкивая всех, какой-то низенький злобный священник с всклокоченной бородой и бегающими свиными глазками. — Раздевайте их и приступайте к распятию!
Последние слова были обращены к римским солдатам, полукружием стоявшим за мрачным центурионом.
— Не раздавай приказаний тем, кем не командуешь, иудей, — резко сказал последний. — Мои солдаты исполняют свой долг по отношению этих двух, — указал он на разбойника и менялу, — ибо они осуждены проконсулом; а что до несчастного Назорея, он отдан вам, вы и делайте с ним, что хотите. Рука римского солдата не прикоснётся к нему. Но я сделаю то, что должен сделать…
И с этими словами центурион обернулся и сделал знак стоявшему сзади солдату. Тот подал ему деревянную окрашенную ярко-красной краской табличку с написанными на ней по-еврейски, по-гречески и по-римски словами:
«Иисус Назорей, Царь Иудейский».
Центурион прибил её одним ударом молотка к возглавию креста Галилеянина. Из уст сомкнувшихся подле саддукеев и священников вырвался крик злобного негодования.
— Сними это, солдат, сними тотчас же! — кричали они, и маленький священник попытался было сорвать табличку, но был отброшен в сторону могучей рукой центуриона.
— По приказанию наместника кесаря, Понтия Пилата! — властно возгласил он и поднял руку вверх. — Если вам не нравится надпись, идите к консулу и требуйте отмены, но пока, клянусь Юпитером, не советую никому мешать римскому солдату исполнять отданное ему повеление! Приступайте к делу, — коротко бросил он приказание своим солдатам.
Те молча подошли к разбойнику и меняле. Первый сам сбросил с себя одежду и лёг на крест, не отрывая ни на секунду глаз от кроткого, измождённого, но сиявшего каким-то внутренним светом лица Галилеянина, стоявшего, сложив руки, у своего креста.
Отвратительная сцена началась с менялой, который кричал, визжал и кусал руки раздевавшим его солдатам.
Маленький священник, уже оправившийся от удара центуриона, о чём-то быстро пошептался с группой саддукеев и наконец подбежал к нему и стал что-то торопливо говорить, размахивая руками и указывая то на лежавшего уже на кресте разбойника, то на визжавшего менялу. Выражение неизъяснимого отвращения и презрения пробежало по мужественному лицу солдата.
— Клянусь Юпитером, — сквозь зубы пробормотал он, — сколько низости кроется в душе твоей, священник. Какому Богу ты служишь? Кровь, по-твоему, тебе запрещено проливать, а лгать, обманывать и предавать можно? Но ты прав: два этих негодяя — тоже иудеи, и относительно их я не имею приказаний, а ты назначен распорядителем казни. Делай что хочешь, я мешать не буду.
Священник бросился к солдатам и остановил их. Изумленный разбойник поднялся с креста и недоумевая смотрел на священника и подошедших к нему саддукеев. Тут же рядом поставили и дрожавшего полуголого менялу, как-то по-собачьи трусливо глядевшего вокруг.
— Слушайте, вы! — визгливо кривлялся перед ними священник. — Мы сейчас будем ходатайствовать перед консулом о прощении вас, но с условием, что вы совершите казнь' над этим богохульником, — указал он на Галилеянина. — Нам нельзя проливать кровь, и у нас нет своих палачей, а римляне не желают совершать над ним казни, ибо не они его судили. Ну? Хотите вы?
Меняла сразу как-то подпрыгнул и кинулся в ноги священнику.
— Возьмите, возьмите меня! — вопил он. — Я всегда буду верно служить вам!
Священник одобрительно кивнул головой, лукаво ухмыльнувшись.
— Ну а ты что скажешь? — спросил священник у разбойника.
— Ты хочешь, чтобы я пригвоздил его, — кивнул он головой на Галилеянина, — ко кресту?
— Ну да, — нетерпеливо подтвердил священник.
Гневно сверкнули глаза разбойника. Он глубоко вздохнул и ожесточенно плюнул прямо в глаза священнику, затем повернулся, и, раздвинув толпу, подошёл к своему кресту и снова молча лёг на него.
Сзади послышалось одобрительное рычание центуриона:
— Клянусь Юпитером! Из него вышел бы бравый солдат.
Священник очнулся от неожиданного оскорбления, и пена бешенства и ярости оросила его губы.
— Прибивайте его, прибивайте! — визжал он и, подбежав к лежавшему на кресте разбойнику, ударил его обутой в сандалию ногой в голову.
Но тут солдаты, по знаку центуриона, оттолкнули его и молча взялись за своё страшное дело. Не прошло и трёх минут, как огромный крест с висевшим на нём гигантским окровавленным телом разбойника как-то печально поднялся над толпою и тяжело ушёл в землю. Ни одного стона не вырвалось из крепко сжатых уст казнимого: на перекошенном от страдания лице ярко горели одни только глаза, неотступно глядевшие на Галилеянина.
А Он поднял руку и, как бы благословляя разбойника, что-то тихо прошептал.
И мои глаза, глаза Посвящённого высшей степени, ясно увидели, как чьи-то нежные, едва заметные даже для меня, крылья осенили голову вознесённого на крест разбойника и любовно затрепетали над ним…
А отвратительный меняла уже торопливо хлопотал около неподвижно стоявшего Галилеянина, срывая с него одежду.
Свою адскую работу он пересыпал гнуснейшими ругательствами и насмешками, искоса поглядывая на окружающих, как бы стараясь своим поведением заслужить одобрение толпы.
Но лица саддукеев и священников пылали только лицемерием и злобой, а лица солдат были мрачны и угрюмы. Толпа сгрудилась около него, сдерживаемая полукружием солдат.
— Аргивянин! — сказал мне стоявший подле меня Арраим. — Близится миг Великой Жертвы. Чувствуешь ли ты, как затаилась от ужаса природа? Пусть замолкнет злоба, хотя бы во дни великих страданий, когда была испита Чаша за весь Мир! Можете понять, что едина середина всего Сущего. Не может быть двух средоточий вращения, и безумны те, кто не принимает величия Беспредельности: такого мерою измеряется Жертва Несказуемая. Когда в природе земной поспешала Жертва принятия всех проявлений всего Мира, нет слов на языках человеческих описать причины этого священного геройства. Можно собрать все слова превысшие, но лишь сердце в трепете устремления поймет славную красоту». ]
И верно, как будто жизнь кипела только в толпе на Голгофе; всё прочее вокруг замерло в каком-то оцепенении: не было ни дыхания ветерка, ни полёта птиц, ни треска насекомых; солнце стало красным, но сила его лучей как будто стала жарче, знойнее, удушливее; от горизонта надвигалась какая-то густая, жуткая мгла…
— Смотри, Аргивянин! — послышался вновь голос Арраима.
И вот на потемневшем фоне синевато-чёрного неба я, Фалес Аргивянин, увидел вдруг чьи-то скорбные, полные такой невыразимой, нечеловеческой муки глаза, что дрогнула моя застывшая в Холоде Великого Познания душа от несказанной тайной Мистерии Божественной Печали.
И я, Фалес Аргивянин, чей дух был подобен спокойствию базальтовых скал в глубине океана, почувствовал, как жгучие слезы очей моих растопили лёд сердца моего…
То были глаза Бога, вознесённого людьми на крест.
И противным, воющим диссонансом ворвался сюда визг менялы, обманутого священником и ныне с ожесточением терзаемого римскими солдатами…
Ещё момент — и три креста осенили вершину Голгофы…
— Написано ибо: «и к злодеям причтен» — услышал я произнесённые рядом слова и, обернувшись, увидел молодого Иоанна, который полными слез глазами глядел на своего Учителя и Бога.
Залитая дивным светом любви, не выдержала моя душа, и порывисто взял я его за руку. Он вздрогнул и посмотрел на меня.
— Мудрый эллин! — сказал он. — Вот где встретились мы с тобою… Ты предсказал это, Мудрый. Я знаю, ты любишь моего Учителя. Не можешь ли ты попросить римлянина, чтобы он допустил ко кресту Мать Господа моего?
Но только я собрался исполнить просьбу Иоанна, как увидел центуриона, подходившего к нам с Арраимом.
— Этот знатный эфиопянин, — сказал он, указывая на последнего, — прибыл от Понтия Пилата с приказанием для меня выполнить желание матери распятого «Царя Иудейского». Он сказал мне, что она здесь и с тобою, ученик Распятого. Где она и чего она желает? Клянусь Юпитером! Я выполню всё, что могу и даже больше, ибо никогда душа моя не болела так, как теперь, при виде этой гнусной казни невинного… Погляди, — и он гневно указал на группу саддукеев и священников, омерзительно кривлявшихся в какой-то сатанинской радости у подножия креста, — погляди! Я многое видел на своём веку, но, пусть разразит меня гром, никогда не видел более густой крови, чем пролившаяся сегодня, и более гнусных людей, чем твои соотчичи, ученик Распятого!
И он, отвернувшись, с отвращением плюнул.
— Мы хотим просить тебя, римлянин, чтобы ты допустил ко кресту Мать моего Учителя, — мягко сказал Иоанн.
— И чтобы она слышала все издевательства и насмешки, которые сыплют на голову её страдающего сына эти дети Тартара? — спросил римлянин.
— Впрочем, я помогу этому делу. Проси сюда женщину и иди с нею сам, — и центурион подошёл ко кресту.
— Довольно! — зычно крикнул он.
— Ваше дело сделано. Ваш «Царь» висит на кресте. Уйдите отсюда прочь. Дайте место священным слезам матери!
Гневно косясь на центуриона и недовольно ворча, отхлынули от креста саддукеи и священники.
Тихим шагом, опираясь на руку Иоанна, подошла ко кресту закутанная в покрывало Женщина и с немым рыданием припала к окровавленным ногам Распятого.
С Божественной кротостью глянули вниз очи Бога, страдающего муками человеческими.
— Иоанн! — раздался тихий голос.
— Даю тебе свою мать: отдай её им… Мать! Сойди с высот твоих и иди к ним…
И вновь поднялись очи Спасителя и остановились на группе, которую составляли я, Фалес Аргивянин, Арраим и центурион.
Невольно глянул я на Арраима. Обратив очи свои на Спасителя, самый могучий Маг на Земле был весь порыв и устремление; я понял, что один лишь знак с креста — и всё вокруг было бы испепелено страшным Огнём Пространства…
И тихо-тихо прозвучало с креста:
— Отче! Прости им, не знают, что делают…
Низко склонилась под этим укором голова Арраима, великого Мага планеты.
— Клянусь Юпитером! — изумлённо прошептал возле меня центурион. — Он прощает им! Да он воистину Божий Сын!
Я, Фалес Аргивянин, жадно следил за всем, ибо сердце моё было переполнено вместо Холода Великого Познания потоком Любви Божественной; и увидел я, как очи Бога обратились к разбойнику, в несказанных муках не отрывавшему взора от Господа. Не то стон, не то рычание было ответом на взгляд Бога.
— Где Царство твоё, распятый Царь? — мучительно вырвалось из растерзанной груди разбойника. — Где б ни был Ты, кроткий, возьми и меня с собой!
— Ныне же будешь со мною в Царстве моём, — послышался тихий ответ с креста.
И снова увидел я, как затрепетали невидимые крылья над головою первого избранника Божия — разбойника с большой дороги, и какая-то тень легла на лицо его; он глубоко вздохнул, и голова его опустилась на грудь.
— Клянусь Юпитером! — недоумённо прошептал стоявший подле меня центурион. — Что за дивные дела творятся сегодня? Да ведь он никак уже умер!
— Смотри, Аргивянин! — как-то особенно торжественно сказал мне Арраим, и рука его легла на плечо моё.
И вот мгла, которая давно уже стала собираться на горизонте, придвинулась ближе и стала мрачнее. И я, Фалес Аргивянин, увидел, как из неё выросли два гигантских чёрных крыла, похожих на крылья летучей мыши, как отверзлись два огромных кроваво-красных ока, как вырисовывалось чьё-то могучее, как дыхание Хаоса, гордое чело с перевёрнутым над ним треугольником — и вот, всё это неведомое, неимоверно тягостное «что-то» опустилось на Голгофу.
И во мгле грянул страшный удар грома, и могучим толчком потрясения ответила ему земля.
Раздался вой людской толпы, которая, околевая от ужаса, кинулась во тьме бежать куда попало, падая в рытвины и ямы, давя и опрокидывая друг друга.
А чёрная мгла склубилась в гигантское круглое тело, как тело Змея, и медленно вползла на Голгофу, о, чудо из чудес Космоса! Голова с кроваво-красными очами приникла к окровавленным ногам Распятого. И мои уши, уши Великого Посвящённого, услышали своеобразную гармонию Хаоса, словно поднимавшуюся отдалёнными раскатами грома из неведомых бездн Творения. То был голос самого Мрака, голос Великого Господина Материи Непроявленной в Духе . Он сказал:
— Светлый Брат! Ты взял к себе слугу моего, возьми же к себе и его Господина…
— Ей гряди, Страдающий! — еле слышно прозвучал ответ с креста.
— И семя жены стёрло главу Змия! — послышался мне металлический шёпот Арраима. — Свершилось Великое Таинство Примирения. Гляди, Аргивянин!..
И тут перед моими глазами развернулась такая дивная картина, которую мне не увидеть никогда, хотя бы биллионы Великих Циклов Творения пронеслись предо мною.
Вспыхнул Великий Свет, и сноп его, широкий, как горизонт, восстал к Небу. И в снопе Света этого я увидел голову Распятого, такую божественно-прекрасную, озарённую таким несказанным выражением Любви Божественной, что даже хоры архангельские не могут передать того.
И вот рядом с головой Бога, ушедшего из плоти, вырисовалась другая голова, прекрасная гордой, но человеческой красотой: ещё не разгладились на ней следы страдания великого, ещё не ушли совсем знаки борьбы космической, но очи не были уже кроваво-красными, а сияли глубинами неба полуденного и горели любовью, неведомой людям, обращённой ко Христу-Победителю.
— Рождение нового Архангела! — прошептал Арраим.
И тут же, между двумя этими гигантскими фигурами, трепетал белый комочек света, радостно скользивший около груди Господа. То была освобождённая душа разбойника с большой Тирской дороги.
И точно струна гигантской арфы оборвалась в небесах, и тихий звук пронёсся над землёю:
— Свершилось!
И поползло с холма тело обезглавленного Змея, рассеиваясь в пространстве. Стало светлее.
Обуреваемый происшедшим, я подошёл ко кресту вместе с Арраимом и, посмотрев на Распятого, увидел глаза Его, ещё живые, но духа в них не было. То была одна человеческая плоть, страдающая, бесконечно добрая, бесконечно любящая, бесконечно просветлённая, но увы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13