Вторым оказался буддийский монах, явившийся в Мир сам, удивительным образом пройдя интуитивно все стадии познания, которые дались мне лишь с помощью врожденных способностей и математики. Монах утверждал, что в "Махабхарате" и "Упанишадах" есть попытки понять суть перехода "в себя", вся индийская философия к этому шла, не хватило последней малости, которую он постиг, когда много дней истощал себя в земляном мешке, терзая плоть гнилой водой и червями. Тело его умерло, а монах вошел в Мир. В одном из измерений он оказался гиперпространственной струной, протянувшейся через всю Метагалактику, и это обстоятельство доставляло ему значительно больше хлопот, чем Аэцию - Пиренейский хребет. Ощущение, по его словам, было таким, будто в колено всадили иглу, мешающую двигаться.
Третьей была женщина. Она жила (будет жить?) в начале двадцать второго века в стране, которую она называла Центрально-Европейский Анклав. Мне почему-то обязательно захотелось узнать, красива ли она, будто это имело хоть какое-то значение. Алина Дюран вышла в Мир, будучи уже в преклонном возрасте, и шла тем же путем, что и я, - наука и врожденные способности. Возможно, в молодости она и была красавицей, но мне решила показаться на исходе трехмерной жизни - сухонькой птичкой с печальными глазами ангела.
Четвертый из нас никогда не существовал в трехмерии как человек. В наше пространство-время он выходил лишь однажды и был ужасом. Тем ужасом, который охватил сотни тысяч людей, живших двенадцать тысяч лет назад, когда огромные валы катастрофического цунами поднялись над берегами Атлантиды и понеслись на ее столицу, сметая ажурные строения, пирамиды, сады, храмы, фабрики, военные лагеря - в обломки, ошметки, кровь, смерть. Четвертый из нас, не имевший никогда своего имени, был и в других измерениях буен и несговорчив, и Аэций прямо посоветовал мне не связываться с этим типом.
- Ты не в ладу с собой, - сказал Аэций. (Сказал? Это слово не имело смысла. А какое? Пусть будет "сказал"). - Тебе не повезло. В своем трехмерии ты существуешь сразу в нескольких телах. Какой ты на самом деле? Кто?
Действительно, кто я? Я ненавидел себя за то, что погубил великую нацию, которая без таких инородцев, как я, не наделала бы глупостей и бед, не изводила бы себя в гражданской войне и за проволокой ГУЛАГа, не стала бы апатичной нацией застоя. Но я ненавидел себя и за то, что не мог понять: нет такой нации, которую можно свести в пути какими бы то ни было кознями. Теперь-то я знал это: люди - единое существо, и лишь при поверхностном - трехмерном - исследовании судьба народа в любое время зависит от внешних обстоятельств. Народы, нации - многочисленные пальцы одной руки, и рука эта пока напоминает руку сумасшедшего, пальцы ее отбивают безумную дробь, не заботясь о ритме.
Я ненавидел себя за то, что распял моего бога Христа, и ненавидел себя за то, что искал врага вовне, а не в себе, ибо нет для человека, народа, нации врага более страшного, чем он сам. Самая большая опасность не заметить опасности. Самый большой грех - не видеть собственного греха. И самое большое счастье - знать себя не только героем, но и смердом, гадом, рабом. Только сказав себе "Я раб", можно найти силы расправить плечи и вырваться на свободу.
Два моих трехмерных тела - Лесницкий и Зайцев - все еще были неподвижны, и то, что называют телепатией - выход на единое подсознание человечества, - свяжет теперь их навсегда.
Я - человек. И смогу заняться тем, чем должен заниматься человек разумный, осознавший, что он - часть Мира и что от его мыслей и действий может измениться не только он сам, не только дом его, не только ближайшее окружение, но вся Вселенная.
Я сместил себя во времени - на двести лет вперед, в измерение, где был частью общей памяти человечества. И стал болью. Я не представлял, что памяти может быть больно - так! Боль памяти о людях, погибших на всех континентах Земли в один день и час, в один миг - из-за того, что предки их совершили глупость. В двадцать первом веке ученые открыли многомерность Мира и решили, что теперь могут обойти запрет теории относительности. Полет к звездам сквозь иные измерения! Напролом! Как это обычно для людей - если идти, то напролом. Они построили машины для перехода между измерениями. Что ж, звезд они достигли. Но Мир един, и прорыв его сказался лет через сто, когда возвратная волна - боль Мира - достигла Земли и слизнула почти половину ее поверхности...
Теперь, когда я узнал, какие ошибки и преступления человечество совершит в будущем, когда я узнал о хаосе две тысячи тридцатого, о войне две тысячи восемьдесят первого, о том, как будут отравлены синтетическими продуктами два поколения людей в середине двадцать первого века, о национальных движениях по всему миру в конце двадцатого, когда я узнал даже время смертного часа человечества, когда я все это узнал, главным оказался единственный вопрос: что же мне делать? Что делать, Господи, чтобы ничего этого не было, что делать, Господи, сороконожке, застывшей в своем движении и не знающей, с какой ноги сделать следующий шаг?
Я и Патриот с ужасом смотрели в себя и не понимали, как мы могли допустить, чтобы в пятидесятых погиб физик Мильштейн, открывший многомерие и не успевший в него погрузиться. Я - Лесницкий, сидевший на корточках около газетного киоска, медленно поднял голову, и я - Зайцев, сидевший за столом в своей ленинградской квартире, медленно поднялся на ноги, и эти невинные движения вызвали отклик во всем моем многомерном теле: совесть Лукьянова чуть всколыхнулась, и следователь написал протест на постановление Тройки, но это не сохранило жизнь Мильштейну, подсознание убийцы Лаумера выдало "на гора" новый блестящий вариант операции, а подсознание общества...
Я не хочу, не могу, слышите, это слишком сразу, помогите, Аэций, монах, Алина!.. Господи, ты тоже, есть ты или нет тебя, - помоги!
Что сделаю я для людей? Что смогу?
СУДЬБА
Я сидел на корточках у газетного киоска, сердце билось о ребра, перед глазами плыли разноцветные круги, но голова была ясной, будто кто-то влажной тряпочкой протер все мои мозговые извилины, и мысль, едва включившись, была четкой и последовательной.
Две минуты одиннадцатого.
Что дальше? - подумал я. Легче мне от того, что я знаю правду о самом себе? Мне не нужен был теперь шнур, чтобы почувствовать, как в квартире на Васильевском острове Зайцев смахнул со стола крошки, оставшиеся после завтрака, и тоже вслушался в себя, не зная, как жить дальше.
Погоди, - сказал я. - Ты - это я. Не бойся. Ты ошибался. Теперь мы справимся.
Я брел по переулку, ноги были ватными, тумбы, колонны, я был памятником, сошедшим с постамента. Тяжело.
Что делать? Стать прорицателем, как Ванга? Я могу. Ванга не знает, откуда в ней представление о будущем, она заглядывает в себя и видит только часть реальности, смутные образы, потому что истинного знания в ней все же нет. Я могу больше, но не хочу.
Я могу лечить, как Джуна, которая тоже ощутила лишь часть себя, только часть, и не поняла истинной многомерной сути человека. Я могу больше. Но не хочу.
Я шел мимо витрин продовольственного магазина, пустой витрины с огромной колбасой из папье-маше - настоящей колбасы в этом магазине не было уже несколько месяцев. Я шел мимо очереди, исчезавшей в дверях магазина "Изумруд". "Как повысилось благосостояние наших людей, - подумал я, - надо же, очередь за драгоценностями!" У меня никогда не возникало этой проблемы, с моими ста восемьюдесятью в месяц я мог жить спокойно.
Что же делать мне в наше смутное время, когда на каждого ортодокса приходится три реформатора, готовых сокрушить все и всех? Я не хочу крушить, не хочу быть Патриотом, потому что никакой чужой народ не может сделать с моим то, что способен он сам сотворить со своей судьбой. Не хочу быть ни убийцей, ни следователем, ни даже обществом или Вселенной.
Я дошел до знакомого сквера, в аллее бегали малыши, две воспитательницы неопределенного возраста тихо беседовали, сидя на скамейке, не обращая внимания на ребятишек. Двое мальчиков бегали за третьим, плачущим, и кричали: "Турка! Турка!"
Я остановился. Господи, кто же - мы? Ведь есть подсознание и у нашего, потерявшего себя общества, и это подсознание тоже кому-то принадлежит. Человеку? Неужели - человеку? Или монстру с иной планеты? Динозавру из мезозоя? А может, наоборот - замечательно разумному созданию из далекого будущего, и для него темные инстинкты - лишь возможность на какое-то время ощутить себя не стерильно чистой мыслящей машиной, но существом эмоциональным, глубоко чувствующим?
Я присел на край скамьи. "Каждый из нас, - подумал я, - приговорен природой к высшей мере наказания, ответственности за весь Мир. Но жить с ощущением приговора невозможно. Невозможно приговоренному улыбаться рассветам".
Куда мы идем? Аэций, монах, Алина - знаете ли вы, куда мы все идем?
Пожалуй, свой путь я знаю. "Турка! Турка!" "Проклятый ниггер!" "Бей жидов!" Не хочу. Не будет этого.
От волнения мне показалось, что я забыл формулу погружения. Слова метались в пространстве мыслей, раскаленный обруч все теснее охватывал голову, и я знал, что делаю это сам - в пространстве совести.
Аэций встретил меня радостным возгласом, он ждал меня.
- Я не могу так жить, - обратился я к римлянину. Я не мог представить его себе целиком во всех измерениях, да это было и невозможно, Аэций явился передо мной в доспехах и шлеме, будто стоял, расставив ноги, в строе "свинья".
- Как - так? - удивился Аэций, и от его движения в одной из галактик местного скопления взорвалось сверхмассивное ядро.
- Люди убивают друг друга, - сказал я. - Люди! Убивают! Друг друга!
Я видел Мир своими глазами, и глазами Патриота Зайцева, и еще чьими-то, о ком прежде не имел представления; я должен был отыскать существо, чьим измерением совести стал мой мир, я должен был сказать, что я о нем думаю.
- Попробуй, - пробормотал Аэций, - но не советую. Мало ли кто это может...
Я не слушал. Видел: сосед бросается на соседа, в руке нож, в мыслях злоба - вчера они вместе пили чай и играли в нарды, сегодня они враги, потому что разная кровь течет в их жилах, разные общественные подсознания гонят их. Видел: толпа, руки воздеты, крики "Прочь!", и оратор, молодой, красивый, усики, горящий взгляд, напряженный голос: "Масоны! Из-за них в стране исчезло самое необходимое, стоят поезда, бастуют шахтеры, из-за них погибло крестьянство, ату!"
Я съежился и отступил перед этой волной ненависти, направленной прямо на меня - в лицо, в разум. Аэций поддержал меня, я падал на его сильные ладони, он говорил что-то, я не слушал. Вот еще: пыльная дорога, печет солнце, толпа, молодые ребята, в руках камни, палки, железные прутья. Крики. Что? Не пойму. Впереди на дороге - автомобиль, за рулем мужчина, смотрит на нас, в глазах ужас, руки стиснули баранку, ехать нельзя - куда? в толпу? Рядом с ним - женщина, глаза закрыты, рот зажат ладонью, чтобы не рвался крик. Вот - ближе. Удары. Мнется тонкий сплав. Нет!
Я вывалился на асфальт, в пыль, которая мгновенно забила мне ноздри, дыхание прервалось. Жара, духота, я - я, Лесницкий? - стоял, прижавшись к капоту, и слышал только хриплое дыхание множества людей. Закричал:
- Стойте! Аллах не простит! Это - люди! Не убивайте себя!
Вокруг меня образовалось свободное пространство. От меня отшатнулись, как от прокаженного, и я смог заглянуть в покореженную кабину. Поздно. Ничего не сделать. Меня мутило, но я смотрел, обязан был смотреть, чтобы знать, что могут сделать с человеком.
Подошел высокий парень, пряди спутанных волос спадали на глаза, я не видел их выражения, но это было неважно. Я знал, что в глазах ничего нет. Ничего. Пусто.
- Ты, - сказал он. - Ты - из этих? Как сюда попал?
Я протянул вперед руки и почувствовал, что мне пытаются помочь все существа и идеи, которые были частью меня.
- Люди! - сказал я и...
И где-то в созвездии Лисички, на расстоянии трехсот световых лет от Земли, вспыхнула Новая звезда. Закричал Зайцев от душевной боли, от неожиданной картины, которую он увидел. Замерло подсознание убийцы Лаумера. В полночь на развалинах дома, где нашел смерть Петр Саввич, появился блеклый призрак, подносящий к глазам окровавленные ладони. В подсознании общества двадцать первого века родился новый инстинкт, а в самом обществе - люди, желающие странного, и ход истории чуть изменился.
Аэций поддержал меня, отвел часть боли, иначе мог бы погибнуть целый мир на планете Альтаир-2, - теряя часть себя, среди боли, проникшей сквозь все мои измерения, я осознал и эту свою глубину, и поразился ей. Подобно маятнику, сознание мое раскачивалось от измерения к измерению, от прошлого к будущему, и вынырнуло опять в страшное утро шестнадцатого мая тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, и я на мгновение увидел себя на пустынной уже дороге в Ферганской долине, я лежал и смотрел в небо, и глаза мои были пусты, потому что меня больше не было в этом теле - так уходит жизнь из руки, отделенной от туловища.
И возник туннель, и свет в его далеком, почти невидимом конце, и я увидел всю свою жизнь, и поразился, и услышал голоса умерших родителей и даже бабки с дедом, погибших много лет назад в печах Аушвица.
Я крепко держался за Аэция, который говорил мне что-то ласковое, чего я не понимал сейчас, потому что не хотел уходить из этого жестокого, но моего, все равно моего мира.
Однако, эта смерть, видимо, задела жизненно важные функции, и вместе с Лесницким, страдая, будто насаженная на иглу бабочка, уходил из жизни Патриот - раскаленный шнур прошел сквозь сердце. И был еще один туннель, и еще свет в его конце, и еще одна моя жизнь...
Не удержал. Не смог.
- Аэций, - сказал я. - Как же без них? Не сумею.
- Придется, - отозвался римлянин. - Ты только сейчас и начинаешь жить, понимая себя.
- Нас слишком мало, - прошептал я.
- С тобой - пятеро. А будут миллионы.
- Ждать?
- Что предлагаешь ты?
Я протянул перед собой руки - две отрубленные руки.
- Я вернусь. Ничего еще не сделано.
Вздох.
1 2 3 4 5 6 7