Стало быть, зим через двадцать, не раньше.
— А кем она вернулась после девятого райдера?
— Говорят, огненным зверем.
— Как же с ней управлялись до того, как Хранители вернули ей Ее Память?
— Да… Не представляю.
— Интересно, вот бы дожить да посмотреть: кем же она вернется на этот раз?
— При межрайдерном осеннем перелете мы будем пролетать третий райдер, но всего несколько секунд. Если успеем, посмотрим — кто там живет?
— Может и Королева нас заметит?
— Навряд ли, третий райдер втрое превышает площадь нашей планеты.
— Жаль, что он не приспособлен для нас. Королева, говорят, умела проводить Птиц на любой райдер. Она пробивала тоннель аж до сорок пятого райдера.
— Без нее мы дальше десятого не пробились бы никогда.
Это была правда. Королева обладала способностью ходить на любой райдер, а однажды даже повела патрульных Птиц на сорок пятый райдер, хотя это отняло у нее очень много сил. Сама же она могла пройти до самой границы Света, а граница эта лежала на расстоянии, по меньшей мере, двух тысяч райдеров. Древние, правда, говорили, что она никогда не ходила так далеко по причине того, что начиная с сорокового райдера миры были столь абсурдны по своему строению, что можно было потерять рассудок. Потенциальные же ее способности перехода не имели границ.
Говорили, что Королева родилась на нулевом райдере, куда всему живому путь был закрыт. Даже она сама много раз пыталась пройти на свою родину, но попытки были тщетны. Как она оказалась на Пятом райдере никто не знал. Когда Птицы обрели разум, она уже была здесь, а было это свыше миллиона зим назад. Все это время Она правила Пятым райдером, лишь иногда покидая его, чтобы пройти свое очередное перерождение и прийти обратно уже в другом обличье. Каждый раз, уходя, она завещала свою Память Хранителям, чтобы по возвращении они снова вернули ее.
Если обычные Птицы жили по пятнадцать-двадцать зим, то Хранители были Птицами особого порядка и жили по шестьдесят зим, а то и больше. Их были считанные единицы, и они почти никогда не покидали скал, дабы не подвергнуть опасности свой уникальный ум. Во время отсутствия Королевы правление райдером брали на себя Птицы, в частности Древние. В их обязанности входило не только управление своим миром, но и наблюдение за порядком и спокойствием на соседних райдерах, начиная с четвертого и кончая девятым. Несколько миров, правда, были неприспособленны для долгого пребывания в них Птиц, и приходилось проходить их насквозь `сквозным перелетом`.
Чтобы попасть на место зимовки Птицам теперь нужно было пройти четвертый райдер, `сквозным` пройти третий, где ныне пребывала Королева, и, по возможности, незаметно проскользнуть во второй, чтобы не всполошить местных жителей неожиданным появлением.
В назначенное время небо наполнилось миллионами Птиц, которые зависли в воздухе, ожидая `прохода`. Наконец, несколько Древних спустились на нижний поток ветра, зависли там и выстроились треугольником. Спустя минуту послышалась тихая мелодия песни, которая, начавшись со стороны треугольника Древних, переросла в могучий переливчатый звон, подхваченный остальными Птицами. Когда сила звука достигла апогея, воздух над степью стал дрожать, и возник маленький вихрь, который быстро увеличился до размеров огромного водоворота. В его центре появилась дрожащая черная точка, из которой немедленно ударила огромная молния, пройдя дугой над головами Птиц и ткнувшись в горизонт. Как только точка увеличилась до нужного диаметра, Древние издали резкий крик и ринулись в `проход`, а за ними посыпались с неба Птицы, сливаясь в один сверкающий поток. В течении десяти секунд серебристая река текла в переходный колодец, и когда последняя Птица проскочила в воздушную дыру, `проход` затянулся за ней и бушующий ветер стих. Степные кошки, встряхнувшись, поднялись из травы и, зябко поежившись, направились к скалам, которые отнесло ураганным ветром к тому времени на полторы лиги к северу. В свете встающего Зеленого солнца, искрясь, падал первый снег.
Умер Кактус. Мы завернули его в кусок простыни и похоронили на берегу, как истинно `морского` ежа. Для меня это было большим потрясением. За девять лет своей жизни мне впервые пришлось потерять друга. Я, наверное, долго плакал, солнце успело закатиться, и когда отец пришел ко мне было уже совсем темно. Сев напротив моей кровати, он молча перебирал фотографии.
— Возможно наш ежик сейчас гуляет по облакам и смотрит на нас сверху, а ты плачешь, — заметил отец, наклонившись ко мне, — пройдет немного времени и он снова родится, только, наверно, кем-то другим. Наверняка, человеком. Ведь ежа умнее его не было на свете, верно?
Я посмотрела на отца и слегка улыбнулась. Я представила, как наш Кактус родился обычным мальчиком и удивленно вращает по сторонам головой. Я `спросил`, какова же вероятность этого?
— Я думаю, очень большая, судя по его уму, — ответил отец.
— А теперь тебе пора спать. Может он во сне придет к тебе.
Я лег под одеяло и закрыл глаза. Я представил себе большое поле из облаков, на котором растет бело-оранжевая облаковая трава, из нее поднимается солнце и маленький белый облаковый ежик пасется на этом поле, довольно похрюкивая. Я мысленно позвал его и стал засыпать, надеясь, что он меня услышал, и во сне придет ко мне в гости. Может он там будет дружить с Винни-Пухом, Пятачком и многими другими, кто, конечно, живет на небе, в своем небесном лесу. Отец говорил, что все придуманное человеком где-то живет на самом деле. Может это там и есть? В таком случае я не боялась за своего ежика. Он не будет там скучать, он будет ходить в гости к Чеширскому Коту, а вечерами сидеть с Карлсоном на его крыше и, конечно, как папа с Томом, разговаривать о политике, спорте и другой приятной чепухе. А потом Карлсон будет его катать над крышами таинственного города с таким непонятным и каким-то колючим названием — Стокгольм.
Утро встретило меня сыростью и холодом. Я с трудом заставил себя вынуть ноги из-под одеяла и нащупал тапки. Я думала что еще очень рано, но, спустившись вниз, обнаружила часы, показывающие мне, что время обеда не за горами. Отец копался в машине на улице. Проглотив по пути стакан молока я вышел к нему.
— Хелло! — поприветствовал он меня.
Я кисло улыбнулся в ответ.
— Как сны?
Я ничего не помнила, раскалывающаяся голова свидетельствовала о нездоровой ночи. Возможно мне что-то и снилось, но мое сознание решило не посвящать меня в подробности моих сновидений. В горах гулял промозглый ветер. Второй день по утрам появлялся иней, к середине дня становящийся ледяной росой, блистающей абсолютно на всем, чего бы я ни касалась. Странные огоньки в горах почти совсем исчезли. Очевидно, холод и ветры им тоже были не по вкусу. Том, приезжавший позавчера, сообщил что собирается посетить своих мудрых соседей за мысом и спросит о дне прихода знаменитой молнии, так как время было самое подходящее. Это обстоятельство слегка разогнало мое черное настроение и дало надежду на некоторую отвлеченность от мыслей о еже.
Отец собирался в поселок. Я отпросился погулять и сразу после обеда направился к аллее, одевшись потеплее.
Странное дело, погода всегда меняет твое настроение как ей угодно. Конечно, не все к этому особенно восприимчивы, но уж если довелось обладать подобной зависимостью — пиши пропало. Иной раз, потягиваясь утром в постели и вспоминая удивительный, чудесный сон, которые только и бывают, как ранним утром, замечаешь нечто серо-розовое за окном, какой-нибудь мокрый снег или моросящий дождик, и все твое настроение вместе с лучезарной улыбкой опускается на уровень пола, и ты плетешься на улицу сказать вновь пришедшему дню нечто вроде:
— Ну вот опять, давно не виделись.
Зато солнце действовало на меня мощнейшим катализатором. Казалось, можно заниматься чем угодно, а лучше просто сидеть на крыльце, читать книжки или просто смотреть на небо. А вы умеете смотреть на небо?
Вы, наверняка, скажете: `Конечно!`, и будете, наверняка, не правы. Чтобы увидеть небо, надо долго-долго смотреть на него, сосредоточившись на одной точке и, уж конечно, не мигая. И тогда все пространство вокруг этой точки становится несоизмеримо глубоким и как бы проваливается. Если суметь удержать это боковое зрение, то можно заметить потоки ветра, рвущие облака, словно вату, которая сердясь за причиненное беспокойство, становится из белой темно серого цвета, или, соответственно, из желтой глубоко фиолетовой, что в сущности одно и тоже. Иногда, когда небо окончательно рассердится, оно принимает вид черной бездны, рыхлой и манящей своей глубиной, и если это не помогает, оно извергается тучей молний и рычит как рассвирепевший зверь, наступивший на раненую лапу. В такое время особенно страшно смотреть на это грозное чудище. Ласковая, и вместе с тем, свирепая пропасть низвергающегося пепельного мха затаскивает особенно сильно зазевавшегося слишком долго наблюдателя, а затем бьет по глазам голубоватой плетью, стремящейся достигнуть земли, и обнять ее и раствориться в ней. Обычно такие мои игры кончались легким шоком и продолжительным сердцебиением. А небо, как ни в чем не бывало, становилось опять нежным голубым полем, кружевной степью, по которой идут к долгожданному водопою печальные и величественные облака.
Облака. Это вечная не надоедающая кисть одного художника, который вот уже миллиарды лет рисует пейзажи, никогда не повторяющиеся ни в цветах, ни в композиции. Иногда, это чисто сюрреалистические картины с невиданными до сей поры сочетаниями школ искусств, иногда же это напоминает обычные закаты и рассветы, которые в неизмеримом числе продаются на улицах городов мира, и никогда не утратят своей новизны, вечная тема для художников и поэтов. Стоит задуматься, что если бы этот материал был совсем иной структуры, иной конфигурации, и если бы на небе были не звезды, а, например, летающие шары, или треугольники, парящие паралепипеды и, разражающиеся громом трапеции, то возможно, и картины были бы совершенно другой направленности, если сказать это мягко. Я все время об этом думаю, настолько часто, что перестала об этом задумываться. Это превратилось в извечно сопутствующую философию (это идиотское слово придумал не я), которая ходит по пятам, и ненавязчиво присутствует фоном для повседневных мыслей. А еще, по вечерам, я сижу у моря и представляю себе эти немыслимые, не нарисованные картины математического мира. И уж, конечно, именно там живут эти бесконечные формулы, ходящие на своих тонких ножках, и всевозможные тригонометры, сантиметры и много еще других мозгопитательных существ. А долгими вечерами какой-нибудь икс или игрек, напряженно сосредоточившись, рисуют закаты из треугольников и кубические облака, перетянутые гипотенузой ветров.
Я прошел уже пол аллеи, когда отец догнал меня.
— Я ненадолго уеду, веди себя хорошо. Не гуляй слишком долго, скоро начнется шторм — на небо поглядеть-то страшно! Я кивнул и направился дальше по направлению к сетке, которой заканчивалась дорожка, упираясь в скалы. Деревья, подножье которых уже покрывал иней, раскинули свои ветки, словно пытались уловить последние струйки тепла, а иные и вовсе скрючились, нервно съежились в ожидании зимы. Я был похож на врача, совершающего обход тяжело больных, и наблюдающего не умер ли кто за последнюю ночь? Больные — деревья, казалось, стонали, и молча, с пониманием своей участи, просили помощи. Если бы я мог забрать их всех в теплую комнату или переселить на юг, где всегда солнце, где не нужно со страхом все лето ждать зимы, не нужно торопиться вобрать в себя побольше тепла и света. И зачем только они селятся в таких неуютных местах.
Пока я добрался до конца аллеи, пошел моросящий дождь, растворяющийся в воздухе, как кофе в чашке, и незримо забирающийся в рукава и под воротник, добираясь до тела.
Я повернула обратно, попутно сменив свое зрение на другой спектр. Теперь я видела, как капли косыми иголками втыкались в листья, пытаясь их сбросить к уже падшим своим собратьям. Я поднял воротник, но дождь сразу ответил на это, и с новой силой принялся хлестать меня в спину, гоня домой, как непослушного теленка.
Съежась, подобно осеннему листу, я ускорил свой шаг. Громыхнул гром, обратив мой взгляд в сторону прибоя. Там уже начинался сабантуй, предшествующий буре. Я понял, что еще чуть-чуть и до дома будет трудно добраться, так как я вымок бы до нитки обязательно. Спустя пол минуты на меня обрушилась целая лавина воды, сопровождающаяся молнией и немедленным раскатом грома. Этим-то и была опасна местная погода. Можно было греться под солнцем и, буквально, через пять минут уже мокнуть под ливнем, тем более что сейчас он был как никогда холодный.
Не решаясь бежать дальше, я укрылся под большим разветвленным деревом, прижался к нему спиной и, задрав голову, принялся ловить ртом капли, прорывающиеся сквозь редкую листву. Так я стоял, наблюдая как вода разрушает последний оплот лета, превращая в дрожащую шелушащуюся кашу уцелевшие листья. Шторм разыгрался в считанные минуты и молнии засверкали подобно фейерверку.
И тут я ощутила сильные колебания воздуха, которые сразу подняли во мне воспоминания о `переходах`, сказочных огнях и их пожирателях. Центр этих колебаний, казалось, находился сразу за моей спиной, и сила вибрации росла с каждой секундой. Я в испуге отскочил от дерева и в этот миг что-то полыхнуло у меня в глазах, голубоватый свет заслонил все вокруг, и дерево неожиданно расступилось водоворотом, чернеющего на глазах воздуха. Я увидела это, сразу же вспомнив свои сны, благодаря которым я так долго предавалась депрессиям. Огромный черный тоннель разверст свою пасть и в конце его я увидела неясное зеленое свечение.
В следующее мгновение оттуда пронесся оглушающий переливчатый звон и на меня вдруг посыпались… птицы! Их были, наверно, тысячи, а может и больше. Они стремительно, сплошным бушующим потоком, неслись на меня, в последнюю секунду облетая мое лицо. Горная река из крыльев, перьев, клювов и завораживающей переливчатой песни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10