https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/steklyannye/
— Ну тогда почеши вот тут вот, за ухом, да и ступай себе.Я присел, снял с ее морды два репейника и почесал, где просила. А она лизнула меня за это в нос.Из пасти ее пахнуло прокисшей ранеткой, и я очнулся.
Очнулся на полу, но принимать положение «сидя» из положения «лежа» не торопился. Решил набраться сил от мать сырой-земли. Хотя, конечно, там чистый бетон был. Но всё же.А Кротяра уже сидел за столом и надувал от возмущения щеки:— А вот это вот и вовсе сущее безобразие! Это уже, пожалуй, клевета, навет и разглашение государственной тайны в чистом виде.Он зачитал вслух, видимо пытаясь призвать в свидетели моего гнусного злодеяния камерные стены:— «Однажды Путин решил назначить своим пресс-секретарем продвинутого тележурналиста Леонида Парфенова. И сделал ему при личной встрече соответствующее предложение.Парфенов, будучи человеком умным, впрямую, конечно, отказаться не мог, а будучи порядочным, не мог согласиться. И находясь в столь затруднительном положении, ловко увел разговор от идеологических разногласий в область разногласий сугубо эстетических. И так витиевато фразы выстраивал, что Путин в конце концов окончательно запутался и доводам летописца эпохи внял. На том и расстались.И каждый, прощаясь, подумал о своем.«Ирония вашего положения, мистер Андерсен, состоит в том, что хотите вы этого или нет, но всё равно будете мне помогать», — припомнил чьи-то чужие слова Путин.«Путины приходят и уходят, а Парфеновы остаются», — в свой черед подумал о сокровенном Парфенов.И кто из двух этих актуальных господ был ближе к истине, неизвестно.Но, впрочем, чего гадать-то: время завтра покажет.Или намедни».— Три статьи минимум, — прикинул Крот, — и каждая лет по семнадцать-двадцать. Жаль, что у нас не как в Америке, а с учетом принципа поглощения меньшего наказания большим.Тут я психанул, вскочил и рванулся на этого гундоса. И вцепился ему в глотку. И кердык бы ему пришел, но он сумел дотянуться до кнопки вызова.Вертухаи в черном, лиц которых я так и не увидел, долго мудохали меня начищенными до пошлого генеральского блеска сапогами.Пока я совсем не отключился.
Очнулся там, где и упал, — на полу в кабинете старика-консультанта. Целым, но не сказать, что невредимым. Башка раскалывалась. Правда, связанным я не был.И первым, что я обнаружил, была шишка на макушке. Вторым было уяснение того печального обстоятельства, что теперь я безоружен. Мой пистолет перекочевал в руки подлого старика. Который, кстати, вновь усевшись на том краю стола, безмятежно перебирал листочки, любовно упакованные в мультиформу.Увидев, что я пришел в себя, он сказал как ни в чем не бывало:— Вот он, новейший перевод «Вещего дрозда». От Юрия… секундочку… Токранова. Чудесный, просто чудесный перевод.Я с трудом встал и дотащился до ближайшего стула, и когда опустил на него свой зад, старикашка, коварная какашка, прочел мне теперь, впрочем не на память, а с листа:
Свинцовый саван высотыи ветра скорбный стон.Столетья труп уже остыли в вечность погребен.Умолкло в мертвой мрачной мглебиенье бытия.И жизнь угасла на земле.И угасаю я.Но голос вдруг в ветвях возникиз немоты ночной.Прозрачный, чистый, как родник,он покачнул покой.Мятежный дрозд:и слаб, и мал,не виден никому —счастливой песней разрывалгустеющую тьму.Он исступленно, страстно пел.Он пел, а мир вокруг светлел,казалось, и теплел.И я подумал вдруг, что эта песня как ответна безнадежность тьмы,что близок радостный рассвет,которым грезим мы.
— Правда, замечательно? — досуже поинтересовался моим мнением старик.— Правда, — вынужден был согласиться я, хотя говорить мне теперь, по понятной физиологической причине, стало труднее.— И тема Спасения тут как-то так четче обозначена… — продолжал старик. — Близок радостный рассвет, которым грезим мы… Хорошо и ясно. Почти как у Тургенева в его «Дрозде». Помните? Вижу, не помните. Ну так послушайте.Он, никуда не торопясь, оттягивая удовольствие, открыл на закладке одну из книг, лежащих на столе, и зачитал из классика:— «Они дышали вечностью, эти звуки, — всею свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался — и не кончится никогда.Он пел, он воспевал самоуверенно, этот черный дрозд; он знал, что скоро, обычной чередою, блеснет неизменное солнце; в его песни не было ничего своего, личного; он был тот же самый черный дрозд, который тысячу лет тому назад приветствовал то же самое солнце и будет его приветствовать через другие тысячи лет, когда то, что останется от меня, быть может, будет вертеться незримыми пылинками вокруг его живого звонкого тела, в воздушной струе, потрясенной его пением».— Хорошо, — поцокал языком старик. — И тут вот еще:«Стоит ли горевать и томиться, и думать о самом себе, когда уже кругом, со всех сторон разлиты те холодные волны, которые не сегодня-завтра увлекут меня в безбрежный океан?Слезы лились… а мой милый черный дрозд продолжал, как ни в чем не бывало, свою безучастную, свою счастливую, свою вечную песнь!»— А вы говорите «на каждом заборе», — попенял мне старик, смахнув накатившую слезу. — Читать, батенька, надо было побольше, почаще и не только то, что пишут на заборах. Понятно?— Понятно, — ответил я и, еще раз потрогав шишку на голове, спросил: — А по башке за что?— Сам знаешь за что. Думаешь, я не понял, зачем заявился? Вынюхивать-шпионничать.Он съехал на «ты», и я врубился, что наш литературный вечер стал переходить из томной фазы в интимную.— Ага, значит, теперь у нас чисто пацанский разговор, — сказал я и спросил у него напрямую: — Тогда скажи-ка мне, козел старый, за что вы девчонку так строго на самом взлете? И всех остальных — за что?Старик повертел в руках пистолет, вытащил магазин, проверил наличие патронов и вставил обратно. До щелчка.— За что, спрашиваешь… — Он с трудом передернул тугой затвор, а потом сказал устало: — Она нарушила клятву и раскрыла тайну. И этим сама себе приговор подписала. Нарушила, раскрыла и подписала. Вот так. Ну а что касается остальных… Мы думали, что успели. Оказалось, нет. И мы не знаем, кому она… Поэтому и вынуждены были… И будем… А за «козла» ответишь.— Ты, дед, сумасшедший, да? — поинтересовался я.— Непосвященные часто принимают проявления Истинного Знания за опасную психическую болезнь, — спокойно ответил старик.Тут я попытался припереть его очевидным:— Как эзотерическими россказнями ни прикрывайся, но это полный беспредел — убивать человека только за то, что он узнал какое-то там слово.— Какое-то?! — заорал вдруг старик и даже с кресла вскочил. — Если бы «какое-то»! Ты дурак! Ты просто неумный дурак, ты не знаешь, что это за Слово. Если о нем станет известно каждому непосвященному, тут знаешь что начнется?— Что начнется?— А то и начнется. — Старик плюхнулся в кресло и замолчал.Он молчал минуты три. Я ждал. Мне ничего другого не оставалось.— Ядерная кнопка под пальцем младенца, — сказал наконец старик, но так, будто не мне говорил, а себе о чем-то напоминал.— Зачем убивать-то, если можно объяснить? — настаивал я.— Пробовали, не выходит, овсянке никогда не стать дроздом, — ответил старик и показал на свой перстень. — Только дрозд должен знать Слово. И дрозд, открывший тайну овсянке, должен умереть. Другим в назидание.— Сдается, рыцари вещего дрозда постепенно выродились в цензоров вещего дрозда.— Понимание того, что с чудом Спасения не всё так просто, приходит со временем, с опытом, со слезами и с кровью.— Хотели как лучше, а получилось как всегда, — хмыкнул я. — А после уже само по себе понеслось: были птицами рыцари, стали охотниками на птиц.— Охотники на больных птиц, — сделал маленькую поправочку старик. — Больную птицу убей, чтобы уберечь здоровых. Убей, не дрогнув. Палкой, веревкой, камнем.— Stick, String, Stone, — расшифровал я три Эс, нацарапанные на перстне.— Stick, string, stone, — трижды стукнул рукояткой пистолета по столу старик.— Ладно, допустим — но только на секунду, — что это всё не бред, что это правда. И что плохого в том, что кто-то этим вашим Словом спасет чью-то душу? Тебе лично, хреняка старая, это в западло? Тебе жалко?— Мне больно, — ответил старик. — То, во что это всё превратилось, не спасение души, а в лучшем случае непреднамеренное убийство, в худшем же — целенаправленное сведение счетов. Слишком процедура проста. Скажи трижды Слово, глядя человеку в глаза, — и нет человека. Есть камень тела и комочек света бесприютной души. Соблазн велик… Если бы всё было, как должно было быть: по всем ступеням посвящения и соблюдая предписанный древний ритуал, тогда… А так… Душу нужно к спасению готовить, а не выпихивать голой на космический мороз. Понятно?— Я буду над этим думать, — сказал я.Мои слова утонули в гулком звоне — напольные куранты начали отбивать наступивший час. Я насчитал двенадцать ударов.И потом еще один.Когда гул затих, я повторил:— Я буду над этим думать. Может быть, что-то и пойму.— Только поторопись, если хочешь успеть, — посоветовал старик и приказал: — Вставай, пора нам.Пришлось встать. Еще бы тут не встать. У старика в одной руке был грозный канделябр, а в другой — безотказный пистолет. К тому же снятый с предохранителя. А у меня ничего не было. Кроме шишки на голове, которая в те минуты была мне совсем-совсем неродной.Старик бодро направился к стеллажу, за которым скрывался потайной ход. Ну и я за стариком. Вернее, впереди него. Он там нажал на что-то — я не понял на что, потому как быстро случилось, — и стеллаж пошел крутиться. Старик подтолкнул меня в спину — шагай, мол…Я сразу понял, что он решил кончать меня не здесь, а в каком-то другом, более подходящем для этого потешного дела месте. И по тому, что мы начали топать по ступеням вниз, нетрудно было догадаться, где это место. Естественно, в подвале. Не хотел, видимо, старый хрыч портить ковер в своем кабинете. Действительно, зачем кровью мазюкать дорогостоящую вещь. Которая к тому же стоит на инвентарном учете.Мы спускались по узкому лазу. Не знаю, что это был за ход такой, но догадываюсь, что нечто технологическое. Подробней было невозможно рассмотреть — тьма кромешная навалилась. Правда, потом глаза слегка приноровились. Но всё равно я шел практически на ощупь, что было опасно — разъеденные здешней сыростью ступени крошились под ногами.В общем, было тесно, темно, где-то рядом, просачиваясь, капала вода, и для полноты впечатлений не хватало крысиного писка и шороха летучих мышей.Нет, вообще-то я вам много чего могу наплести про ту двенадцатиперстную кишку. Хоть в черно-белом формате, хоть в цветном. Про то, как оно всё там на самом деле было. Про шуршание мокриц, копошащихся в тучной плесени, например. Про то, что подступы к вечной бездне пованивали не кипящей смолой и даже не прописанной серой, а банальными канализационными стоками. Про то, что мрак на самом деле не пустая и рваная небыль, а густая и липкая быль. Про что-нибудь еще, чего я там нащупал, унюхал и во что вступил. Могу. Но не буду. Вас не проймешь, а самому лишний раз переживать нелучшие моменты недавнего прошлого не по кайфу. Не те флэшбэки.Сначала я там шел и гадал: выкручусь — не выкручусь? Потом подумал: а зачем гадать? Какая, собственно, разница? Как будет, так будет. В конце концов, смерть — это же не противоположность жизни, а ее часть. Норвежское дерево в норвежском лесу.Сделал себе такую фаталистическую анестезию и как-то так сразу успокоился. Да — будь что будет.Но только я успокоился, как идущий сзади старик, который не приближался ко мне ближе, чем на семь ступенек, взял и напугал меня. Я чуть не заорал от неожиданности. Шли себе такие в тишине, шли. И тут он вдруг опять за свое принялся. За стихи. Стал читать — замогильным, естественно, голосом. И проникновенно так. Разбивая плавность строф ритмом ступенек:
На захолустном полустанкеОбеденная тишина.Безжизненно поют овсянкиВ кустарнике у полотна.Бескрайний, жаркий, как желанье,Прямой проселочный простор.Лиловый лес на заднем плане,Седого облака вихор.
После этих строк он спросил не без ехидства:— Это-то хоть знаешь? — Я знал. И похвалился:— «Дрозды» Пастернака.И тут сам удивился тому, что Пастернака, а главное, конечно, тому, что «Дрозды». Я даже остановился от осознания этого факта. Но старик ткнул мне канделябром в спину, и я пошел. А он продолжил:
Лесной дорогою деревьяЗаигрывают с пристяжной.По углубленьям на корчевьеФиалки, снег и перегной.Наверное, из этих впадинИ пьют дрозды, когда взаменРаззванивают слухи за деньОгнем и льдом своих колен.
— Пастернак был рыцарем Ордена? — спросил я.— Кем он только не был, дрозд для дроздов, — ответил старик и погнал дальше:
Вот долгий слог, а вот короткий,Вот жаркий, вот холодный душ.Вот что выделывает глоткой,Луженной лоском этих луж.У них на кочках свой поселок,Подглядыванье из-за штор,Шушуканье в углах светелокИ целодневный таратор.
— Вы меня убьете? — спросил я, прервав его.— Да, — честно ответил старик. — Эпидемию нужно остановить. Пока она в пандемию не перешла.— А если я вам дам слово, что никому не выдам Слова? — случайно скаламбурил я.— А ты его знаешь? — спросил старик.— Нет, — ответил я.— Так как же ты можешь сохранить в тайне то, чего не знаешь?— Но я ведь его в принципе знаю? Ведь так?— Предполагаю, что знаешь. Чего б я тебя тогда сюда…— Ну?— Но ведь ты не знаешь, что именно ты знаешь. — На это мне нечего было ответить. Но и не ответить было стремно. И тогда я нараспев, чтоб не навзрыд, закончил за старика стихотворение:
По их распахнутым покоямЗагадки в гласности снуют.У них часы с дремучим боем,Им ветви четверти поют.Таков притон дроздов тенистый.Они в неубранном боруЖивут, как жить должны артисты.Я тоже с них пример беру.
Тут меня осенило.— Подожди, а ведь слово дрозда — что-то вроде слова Алистера Кроули. Так получается?— Кто бы сомневался, — ответил старик. — Только у Кроули это было Имя Бога, а слово дрозда — это Слово Его.— Выходит, Бог — он, по-вашему, типа дрозд?— Почему бы и нет.— Странно…— Чего же тут странного? А как ты Его себе, собственно, представляешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Очнулся на полу, но принимать положение «сидя» из положения «лежа» не торопился. Решил набраться сил от мать сырой-земли. Хотя, конечно, там чистый бетон был. Но всё же.А Кротяра уже сидел за столом и надувал от возмущения щеки:— А вот это вот и вовсе сущее безобразие! Это уже, пожалуй, клевета, навет и разглашение государственной тайны в чистом виде.Он зачитал вслух, видимо пытаясь призвать в свидетели моего гнусного злодеяния камерные стены:— «Однажды Путин решил назначить своим пресс-секретарем продвинутого тележурналиста Леонида Парфенова. И сделал ему при личной встрече соответствующее предложение.Парфенов, будучи человеком умным, впрямую, конечно, отказаться не мог, а будучи порядочным, не мог согласиться. И находясь в столь затруднительном положении, ловко увел разговор от идеологических разногласий в область разногласий сугубо эстетических. И так витиевато фразы выстраивал, что Путин в конце концов окончательно запутался и доводам летописца эпохи внял. На том и расстались.И каждый, прощаясь, подумал о своем.«Ирония вашего положения, мистер Андерсен, состоит в том, что хотите вы этого или нет, но всё равно будете мне помогать», — припомнил чьи-то чужие слова Путин.«Путины приходят и уходят, а Парфеновы остаются», — в свой черед подумал о сокровенном Парфенов.И кто из двух этих актуальных господ был ближе к истине, неизвестно.Но, впрочем, чего гадать-то: время завтра покажет.Или намедни».— Три статьи минимум, — прикинул Крот, — и каждая лет по семнадцать-двадцать. Жаль, что у нас не как в Америке, а с учетом принципа поглощения меньшего наказания большим.Тут я психанул, вскочил и рванулся на этого гундоса. И вцепился ему в глотку. И кердык бы ему пришел, но он сумел дотянуться до кнопки вызова.Вертухаи в черном, лиц которых я так и не увидел, долго мудохали меня начищенными до пошлого генеральского блеска сапогами.Пока я совсем не отключился.
Очнулся там, где и упал, — на полу в кабинете старика-консультанта. Целым, но не сказать, что невредимым. Башка раскалывалась. Правда, связанным я не был.И первым, что я обнаружил, была шишка на макушке. Вторым было уяснение того печального обстоятельства, что теперь я безоружен. Мой пистолет перекочевал в руки подлого старика. Который, кстати, вновь усевшись на том краю стола, безмятежно перебирал листочки, любовно упакованные в мультиформу.Увидев, что я пришел в себя, он сказал как ни в чем не бывало:— Вот он, новейший перевод «Вещего дрозда». От Юрия… секундочку… Токранова. Чудесный, просто чудесный перевод.Я с трудом встал и дотащился до ближайшего стула, и когда опустил на него свой зад, старикашка, коварная какашка, прочел мне теперь, впрочем не на память, а с листа:
Свинцовый саван высотыи ветра скорбный стон.Столетья труп уже остыли в вечность погребен.Умолкло в мертвой мрачной мглебиенье бытия.И жизнь угасла на земле.И угасаю я.Но голос вдруг в ветвях возникиз немоты ночной.Прозрачный, чистый, как родник,он покачнул покой.Мятежный дрозд:и слаб, и мал,не виден никому —счастливой песней разрывалгустеющую тьму.Он исступленно, страстно пел.Он пел, а мир вокруг светлел,казалось, и теплел.И я подумал вдруг, что эта песня как ответна безнадежность тьмы,что близок радостный рассвет,которым грезим мы.
— Правда, замечательно? — досуже поинтересовался моим мнением старик.— Правда, — вынужден был согласиться я, хотя говорить мне теперь, по понятной физиологической причине, стало труднее.— И тема Спасения тут как-то так четче обозначена… — продолжал старик. — Близок радостный рассвет, которым грезим мы… Хорошо и ясно. Почти как у Тургенева в его «Дрозде». Помните? Вижу, не помните. Ну так послушайте.Он, никуда не торопясь, оттягивая удовольствие, открыл на закладке одну из книг, лежащих на столе, и зачитал из классика:— «Они дышали вечностью, эти звуки, — всею свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался — и не кончится никогда.Он пел, он воспевал самоуверенно, этот черный дрозд; он знал, что скоро, обычной чередою, блеснет неизменное солнце; в его песни не было ничего своего, личного; он был тот же самый черный дрозд, который тысячу лет тому назад приветствовал то же самое солнце и будет его приветствовать через другие тысячи лет, когда то, что останется от меня, быть может, будет вертеться незримыми пылинками вокруг его живого звонкого тела, в воздушной струе, потрясенной его пением».— Хорошо, — поцокал языком старик. — И тут вот еще:«Стоит ли горевать и томиться, и думать о самом себе, когда уже кругом, со всех сторон разлиты те холодные волны, которые не сегодня-завтра увлекут меня в безбрежный океан?Слезы лились… а мой милый черный дрозд продолжал, как ни в чем не бывало, свою безучастную, свою счастливую, свою вечную песнь!»— А вы говорите «на каждом заборе», — попенял мне старик, смахнув накатившую слезу. — Читать, батенька, надо было побольше, почаще и не только то, что пишут на заборах. Понятно?— Понятно, — ответил я и, еще раз потрогав шишку на голове, спросил: — А по башке за что?— Сам знаешь за что. Думаешь, я не понял, зачем заявился? Вынюхивать-шпионничать.Он съехал на «ты», и я врубился, что наш литературный вечер стал переходить из томной фазы в интимную.— Ага, значит, теперь у нас чисто пацанский разговор, — сказал я и спросил у него напрямую: — Тогда скажи-ка мне, козел старый, за что вы девчонку так строго на самом взлете? И всех остальных — за что?Старик повертел в руках пистолет, вытащил магазин, проверил наличие патронов и вставил обратно. До щелчка.— За что, спрашиваешь… — Он с трудом передернул тугой затвор, а потом сказал устало: — Она нарушила клятву и раскрыла тайну. И этим сама себе приговор подписала. Нарушила, раскрыла и подписала. Вот так. Ну а что касается остальных… Мы думали, что успели. Оказалось, нет. И мы не знаем, кому она… Поэтому и вынуждены были… И будем… А за «козла» ответишь.— Ты, дед, сумасшедший, да? — поинтересовался я.— Непосвященные часто принимают проявления Истинного Знания за опасную психическую болезнь, — спокойно ответил старик.Тут я попытался припереть его очевидным:— Как эзотерическими россказнями ни прикрывайся, но это полный беспредел — убивать человека только за то, что он узнал какое-то там слово.— Какое-то?! — заорал вдруг старик и даже с кресла вскочил. — Если бы «какое-то»! Ты дурак! Ты просто неумный дурак, ты не знаешь, что это за Слово. Если о нем станет известно каждому непосвященному, тут знаешь что начнется?— Что начнется?— А то и начнется. — Старик плюхнулся в кресло и замолчал.Он молчал минуты три. Я ждал. Мне ничего другого не оставалось.— Ядерная кнопка под пальцем младенца, — сказал наконец старик, но так, будто не мне говорил, а себе о чем-то напоминал.— Зачем убивать-то, если можно объяснить? — настаивал я.— Пробовали, не выходит, овсянке никогда не стать дроздом, — ответил старик и показал на свой перстень. — Только дрозд должен знать Слово. И дрозд, открывший тайну овсянке, должен умереть. Другим в назидание.— Сдается, рыцари вещего дрозда постепенно выродились в цензоров вещего дрозда.— Понимание того, что с чудом Спасения не всё так просто, приходит со временем, с опытом, со слезами и с кровью.— Хотели как лучше, а получилось как всегда, — хмыкнул я. — А после уже само по себе понеслось: были птицами рыцари, стали охотниками на птиц.— Охотники на больных птиц, — сделал маленькую поправочку старик. — Больную птицу убей, чтобы уберечь здоровых. Убей, не дрогнув. Палкой, веревкой, камнем.— Stick, String, Stone, — расшифровал я три Эс, нацарапанные на перстне.— Stick, string, stone, — трижды стукнул рукояткой пистолета по столу старик.— Ладно, допустим — но только на секунду, — что это всё не бред, что это правда. И что плохого в том, что кто-то этим вашим Словом спасет чью-то душу? Тебе лично, хреняка старая, это в западло? Тебе жалко?— Мне больно, — ответил старик. — То, во что это всё превратилось, не спасение души, а в лучшем случае непреднамеренное убийство, в худшем же — целенаправленное сведение счетов. Слишком процедура проста. Скажи трижды Слово, глядя человеку в глаза, — и нет человека. Есть камень тела и комочек света бесприютной души. Соблазн велик… Если бы всё было, как должно было быть: по всем ступеням посвящения и соблюдая предписанный древний ритуал, тогда… А так… Душу нужно к спасению готовить, а не выпихивать голой на космический мороз. Понятно?— Я буду над этим думать, — сказал я.Мои слова утонули в гулком звоне — напольные куранты начали отбивать наступивший час. Я насчитал двенадцать ударов.И потом еще один.Когда гул затих, я повторил:— Я буду над этим думать. Может быть, что-то и пойму.— Только поторопись, если хочешь успеть, — посоветовал старик и приказал: — Вставай, пора нам.Пришлось встать. Еще бы тут не встать. У старика в одной руке был грозный канделябр, а в другой — безотказный пистолет. К тому же снятый с предохранителя. А у меня ничего не было. Кроме шишки на голове, которая в те минуты была мне совсем-совсем неродной.Старик бодро направился к стеллажу, за которым скрывался потайной ход. Ну и я за стариком. Вернее, впереди него. Он там нажал на что-то — я не понял на что, потому как быстро случилось, — и стеллаж пошел крутиться. Старик подтолкнул меня в спину — шагай, мол…Я сразу понял, что он решил кончать меня не здесь, а в каком-то другом, более подходящем для этого потешного дела месте. И по тому, что мы начали топать по ступеням вниз, нетрудно было догадаться, где это место. Естественно, в подвале. Не хотел, видимо, старый хрыч портить ковер в своем кабинете. Действительно, зачем кровью мазюкать дорогостоящую вещь. Которая к тому же стоит на инвентарном учете.Мы спускались по узкому лазу. Не знаю, что это был за ход такой, но догадываюсь, что нечто технологическое. Подробней было невозможно рассмотреть — тьма кромешная навалилась. Правда, потом глаза слегка приноровились. Но всё равно я шел практически на ощупь, что было опасно — разъеденные здешней сыростью ступени крошились под ногами.В общем, было тесно, темно, где-то рядом, просачиваясь, капала вода, и для полноты впечатлений не хватало крысиного писка и шороха летучих мышей.Нет, вообще-то я вам много чего могу наплести про ту двенадцатиперстную кишку. Хоть в черно-белом формате, хоть в цветном. Про то, как оно всё там на самом деле было. Про шуршание мокриц, копошащихся в тучной плесени, например. Про то, что подступы к вечной бездне пованивали не кипящей смолой и даже не прописанной серой, а банальными канализационными стоками. Про то, что мрак на самом деле не пустая и рваная небыль, а густая и липкая быль. Про что-нибудь еще, чего я там нащупал, унюхал и во что вступил. Могу. Но не буду. Вас не проймешь, а самому лишний раз переживать нелучшие моменты недавнего прошлого не по кайфу. Не те флэшбэки.Сначала я там шел и гадал: выкручусь — не выкручусь? Потом подумал: а зачем гадать? Какая, собственно, разница? Как будет, так будет. В конце концов, смерть — это же не противоположность жизни, а ее часть. Норвежское дерево в норвежском лесу.Сделал себе такую фаталистическую анестезию и как-то так сразу успокоился. Да — будь что будет.Но только я успокоился, как идущий сзади старик, который не приближался ко мне ближе, чем на семь ступенек, взял и напугал меня. Я чуть не заорал от неожиданности. Шли себе такие в тишине, шли. И тут он вдруг опять за свое принялся. За стихи. Стал читать — замогильным, естественно, голосом. И проникновенно так. Разбивая плавность строф ритмом ступенек:
На захолустном полустанкеОбеденная тишина.Безжизненно поют овсянкиВ кустарнике у полотна.Бескрайний, жаркий, как желанье,Прямой проселочный простор.Лиловый лес на заднем плане,Седого облака вихор.
После этих строк он спросил не без ехидства:— Это-то хоть знаешь? — Я знал. И похвалился:— «Дрозды» Пастернака.И тут сам удивился тому, что Пастернака, а главное, конечно, тому, что «Дрозды». Я даже остановился от осознания этого факта. Но старик ткнул мне канделябром в спину, и я пошел. А он продолжил:
Лесной дорогою деревьяЗаигрывают с пристяжной.По углубленьям на корчевьеФиалки, снег и перегной.Наверное, из этих впадинИ пьют дрозды, когда взаменРаззванивают слухи за деньОгнем и льдом своих колен.
— Пастернак был рыцарем Ордена? — спросил я.— Кем он только не был, дрозд для дроздов, — ответил старик и погнал дальше:
Вот долгий слог, а вот короткий,Вот жаркий, вот холодный душ.Вот что выделывает глоткой,Луженной лоском этих луж.У них на кочках свой поселок,Подглядыванье из-за штор,Шушуканье в углах светелокИ целодневный таратор.
— Вы меня убьете? — спросил я, прервав его.— Да, — честно ответил старик. — Эпидемию нужно остановить. Пока она в пандемию не перешла.— А если я вам дам слово, что никому не выдам Слова? — случайно скаламбурил я.— А ты его знаешь? — спросил старик.— Нет, — ответил я.— Так как же ты можешь сохранить в тайне то, чего не знаешь?— Но я ведь его в принципе знаю? Ведь так?— Предполагаю, что знаешь. Чего б я тебя тогда сюда…— Ну?— Но ведь ты не знаешь, что именно ты знаешь. — На это мне нечего было ответить. Но и не ответить было стремно. И тогда я нараспев, чтоб не навзрыд, закончил за старика стихотворение:
По их распахнутым покоямЗагадки в гласности снуют.У них часы с дремучим боем,Им ветви четверти поют.Таков притон дроздов тенистый.Они в неубранном боруЖивут, как жить должны артисты.Я тоже с них пример беру.
Тут меня осенило.— Подожди, а ведь слово дрозда — что-то вроде слова Алистера Кроули. Так получается?— Кто бы сомневался, — ответил старик. — Только у Кроули это было Имя Бога, а слово дрозда — это Слово Его.— Выходит, Бог — он, по-вашему, типа дрозд?— Почему бы и нет.— Странно…— Чего же тут странного? А как ты Его себе, собственно, представляешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34