А потом вдруг почудилось, будто с древней иконы глядит не святой Николай, а все тот же Юрий, бросившийся на лед Сити навстречу тяжелой татарской коннице. Только на этот раз лицо его было чистым, молодым и спокойным – то ли князь еще не знал, что скоро придется пасть в битве, то ли, вознесшись на небеса, успел забыть…
А вслед за этим и князь исчез. Всплыло нежное женское лицо… нет, лик – строгий, немного печальный, узкие яркие губы и глаза словно прозрачные завораживающие озера. Светло-русые волосы ниспадают волнами, струятся вниз, выбиваясь из-под жемчужной кики, почти закрывая собой драгоценные височные кольца с позолотой.
– Ты еще приползешь ко мне, тварь, – прошептал Ярослав. И сам испугался своих слов.
Заснеженные ели смиренно склонили ветви к самой земле. Весь лес в серебристо-белом инее напоминал сказочный терем – остановишься, залюбуешься, прислушаешься, и долетит до уха звон далеких хрустальных колокольчиков. Князь Олег заставил коня идти шагом, а сам, пригнувшись в седле, все старался не потревожить уснувшего сверкающего чуда. Он давно свернул с тракта и теперь медленно ехал по нетронутому снегу, бросив повод и любуясь красотой, что его окружала…
… И поэтому пропустил первый бросок. Что-то тяжелое, хрипящее навалилось сзади, послышался яростный крик… Конь дернулся, и двое разом упали с крупа и покатились, зарываясь в снег с головой. Мелькнул нож с длинным голубоватым лезвием – близко, у самого горла. Олег не думая перехватил запястье, вывернул, ударил локтем в чужой висок. Тот, что прыгнул ему на спину, теперь лежал, странно подогнув колени к животу. Остальные, бросившиеся было в атаку, резко остановились, образовав ровный полукруг, точно стая волков, обложившая оленя. Четверо. Пятеро. Шестеро…
Их было десятеро против одного. Но нападать они не спешили: все-таки князь был уже на ногах и стоял, чуть пригнувшись, сжимая в правой руке неразлучный сарматский меч, а в левой – отобранный у поверженного противника боевой нож. Нападавшие молчали, молчал и Олег. И так ясно (а рожи-то гладкие, подумалось отстранение, без морщин, не продубленные солнцем и морозом и никак не вяжутся с крестьянскими овчинными тулупами – недоглядел Ярослав).
Того, что стоял чуть впереди остальных – крепкого, будто грубо высеченного из целого дерева, в угадываемой под зипуном кольчуге, вооруженного датским боевым топором, Олег уже видел. Тот, кажется, сидел напротив, когда пировали в дружинной избе. Только имени он не запомнил: много народу, вино текло полноводной рекой… Жаль, хороший, должно быть, боец.
А пошел на такое…
А вот тот, который жался за чужие спины, был, напротив, знаком лучше некуда. Боярин Звяга Бирюч, из посадских. Интересно, что такого посулил ему Ярослав за предательство? Новых угодий, если присовокупит к своим владениям Житнев заодно с Белоозером? Некогда разбирать.
– Что застыли, трусы? – хищно спросил Олег, медленно перенося вес с ноги на ногу, будто пробуя сапогами землю: не подведи, родная! – Деритесь, коли хозяин велел! Или кишка тонка?
И обидно рассмеялся, перехватив чей-то замах на середине. Отпрянул, подождал, пока удар просвистит мимо, не задев, и не спеша, вроде лениво, провел мечом по чужим бедрам… Нападавший завыл от дикой, доселе незнакомой боли и осел на снег, орошая его алым. А Белозерский князь шагнул вперед, снова занося клинок над головой.
– Куда мы идем?
– Я хочу познакомить тебя с одним человеком.
Ольгес вздохнул и посмотрел в отцовскую спину, на прикрепленный над правым плечом длинный тяжелый меч, ясеневый щит и дорожную котомку. Вот так всегда. Ничего толком не объяснит – сам, мол, узнаешь, когда придет время.
С севера, из-за угрюмых круч, поросших кривобокими соснами, дул порывистый ветер. Юноша поплотнее запахнул на себе меховую куртку, поднял голову и смерил глазами расстояние до распадка, отмеченного чем-то более светлым, чем окружавшие бурые холмы (туф или песчаник), куда они с отцом стремились. Долго ли еще? Вроде бы совсем рядом, а шагаешь уже целый день (вышли-то на рассвете, а сейчас солнце клонилось к закату).
Ольгес привык к кочевой жизни. То, что ему, сыну мерянского князя, не пристало путешествовать по горам и лесам пешком, спать у костра, охотиться и самому чинить себе одежду, парнишку мало заботило. Другого он никогда не знал, а рассказы отца о былом воспринимались под настроение: иногда всерьез, чаще – как красивая сказка.
– А какая она была, моя мама? – спрашивал он, когда был маленький.
– Красивая, – скупо отвечал Йаланд Вепрь, глядя сквозь огонь костерка. – Ласковая. И очень добрая..
– Она была самая лучшая из всех, правда?
– Она была единственная. Других никогда и не существовало.
Когда Ольгес увидел свою седьмую зиму, Йаланд вырезал из ветви дуба крошечный, под стать детской руке, но почти настоящий меч. И стал обучать сына воинской науке – каждый день, утром и вечером, жара ли стояла на дворе, лютый мороз или хлестал проливной дождь. Мальчик, бывало, громко и отчаянно протестовал, случалось – плакал от боли и усталости… Йаланд был неумолим. «В этом мире, – говорил он, – у тебя только один шанс выжить: вовремя увидеть направленный тебе в горло клинок. И – убить самому, пока не убили тебя. Когда-нибудь ты поймешь…»
Небо из голубого стало розовым, затем фиолетовым. Уже догорал закат, когда в распадке показалось светившееся окошко. Ольгес к тому времени успел и несколько раз вспотеть, задыхаясь на крутых подъемах и продираясь через непролазные чащи, и снова замерзнуть, когда ледяной ветер забирался под куртку. Только гордость да упрямство не позволяли ему свалиться у ближайшего валуна, а заставляли переставлять затекшие ноги.
– Пришли, – сказал Йаланд.
Из темноты вдруг раздалось внятное рычание, и прямо на путников выскочили два огромных пса. Рука юноши сама потянулась к мечу, но отец остановил. Псы обнюхали их и, видимо, узнали Йаланда: Ольгес мог бы поклясться, что влажные собачьи губы растянулись в улыбке (заодно продемонстрировав клыки величиной со средний палец – просто так, на всякий случай). Избушка за крепким сосновым забором осветилась, скрипнула дверь, и неясная тень показалась на пороге.
– Здравствуй, Патраш, – сказал Йаланд, стараясь стоять неподвижно (собачки держались спокойно, даже вроде бы с ленцой, что выдавало в них отлично натасканных на человека убийц). – Отозвал бы своих сторожей, порвут ведь ненароком.
Тень хихикнула.
– Никак испугался, Вепрь?
– Я не один, я с сыном.
– В самом деле? Белун, Турка, а ну на место! А ты покажись, сын Йаланда, выйди на свет.
Юноша робко подался вперед. И в следующий миг, разглядев хозяина избушки, удивился, что у отца, оказывается, могут быть такие друзья. Дед Патраш больше всего походил на чем-то опечаленного лесного духа – раскосые глаза на узком лице, по цвету схожем с мореным дубом, черные с сединой волосы до плеч, перехваченные на голове обручем из сыромятной кожи, резкие складки в уголках губ. Одет он был в длинную холщовую рубаху с кожаными нарукавниками и козью безрукавку.
– Патраш, – вдруг послышалось с порога жилища. – Что же ты гостей в дом не пригласишь? У меня уж и ужин на столе стынет…
– Жена моя, – пояснил тот. – Даной звать. Заходи, Йаланд. Я рад тебе.
Избушка, куда они вошли, кудо по-мерянски, была, на взгляд Ольгеса, совсем крошечная, затерянная среди векового леса, и это тоже немного удивляло: меряне не любили селиться вот так, в одиночку, норовили все больше скопом, поставив дома вкруг, окнами во двор и глухой стеной наружу – не избы, а куриные насесты, топившиеся по-черному.
Глинобитную печь в правом углу украшал деревянный Джуйо-Юмо, бог огня и очага, покровитель дома. Джуйо-Юмо был краснолиц и рыжебород – его внешность могла бы показаться устрашающей, но если он и наказывал кого – то лишь вовсе уж нерадивых хозяев, у которых пусто в печи и сор по углам избы. В остальном же это был самый добрый из всех мерянских богов. Напротив, в красном углу, стоял дубовый стол, за который и усадили Йаланда и его сына. Им пришлось пригнуть головы, чтобы не удариться о потолок. Там, под закопченными стропилами, висело множество пучков трав. Каких именно – ни Ольгес, ни его отец не знали.
Путники поклонились по обычаю сначала очагу, затем хозяйке. Та ответила поясным поклоном, пригласила отужинать на скорую руку («Все-таки нас здесь явно ждали, – с удивлением подумал парнишка. – Откуда бы?»). На столе появились лепешки, козий сыр и кислое молоко. Дана вытащила из печи чугунок с горячей похлебкой.
– Давненько тебя не было в наших краях, – проговорил Патраш. – Едва ли не с тех пор, как сгорел твой идем.
Йаланд ничего не ответил, лишь задумчиво жевал лепешку и смотрел куда-то в темный угол, куда не доставал крошечный масляный светильник.
– Куда ныне путь держишь?
– Хочу поселиться на время в ваших краях. Мстислав сюда не достанет, а там – как знать, может, даст бог свидеться снова. Я бы припомнил ему мою Иргу. И отца.
Из-за домотканой занавески, делившей кудо пополам, послышался детский плач. Заслышав его, Данушка тут же вскочила, ойкнула, извинилась перед гостями и исчезла.
– Прибавление у меня, – гордо сказал Патраш. – Дочка.
– А сын где? – спросил Йаланд!
– Набегался за день, сейчас спит без задних ног.
Йаланд покачал головой.
– Не знал, что твоя семья так выросла. Думал обратиться к тебе с просьбой, а теперь…
И оба они почему-то посмотрели на Ольгеса. Тот смутился, так как не представлял пока, о чем речь. Понял только, что, возможно, жизнь его скоро изменится. И не знал, бояться ему или радоваться.
Малышка в люльке наконец успокоилась и заснула: голос Даны, мягкий, ласковый, точно флейта где-то далеко за северным морем, звучал все тише. А вместе с тем – странное дело – молодой Ольгес тоже почувствовал сонливость… Будто нежное пуховое одеяло невесомо опустилось сверху, накрыв с головой.
– … Еще мальчишкой я слышал о языческом капище, затерянном среди белозерских чащоб, – донеслось до него сквозь туман. – И тех, кто знал туда дорогу, убили свои же, чтобы сохранить все в тайне. Как думаешь, мог старый Мустай отыскать его?
– Не знаю. Ты сам понимаешь, меня сейчас одолевают совсем другие заботы.
– Надеешься поквитаться с Мстиславом? Он нынче силен, а ты, извини, слаб…
– Зато у меня есть сын. Мне бы хотелось, чтобы он смог укрыться у тебя, пока обо мне не забудут.
– Понятно.
– Как-то раз, много лет назад, ты назвал себя моим должником, – сказал Йаланд.
Патраш Мокроступ вздохнул.
– Я помню. Говоря по чести, мне не нравится то, что ты затеял. Но еще меньше мне хочется, чтобы обо мне сказали, будто я не отдаю долги.
Олег отскочил назад и прислонился к сосне, давая себе передышку. Четверо уже корчились на земле, кто – зажимая окровавленный живот, кто – подвывая в полный голос и нянча перебитую руку, а один, тот, что взмахнул мечом первым, лежал неподвижно, безвольно, точно тряпичная кукла, брошенная ребенком. Олег все искал глазами Ярослава, но тот прятался где-то сзади, за чужими спинами… Сколько же их? Десять? Двадцать? Он оттолкнулся спиной от дерева и сделал шаг вперед, шевельнув мечом: ну, кто смелый, подходи! Смелых не было – наемники Ярослава, щерясь и ругаясь сквозь зубы, попятились, выставив клинки перед собой…
(«Если тебе придется драться не на ровной земле, а в снегу, в воде или на острых камнях, – поучал Йаланд, – это хорошо, это значит, твои враги тоже вынуждены сражаться в неудобной позиции. Если ты дерешься один против многих – это тоже хорошо, потому что твоим противникам приходится биться в тесноте, мешая друг другу… Нужно только вовремя увидеть свое преимущество и воспользоваться им…»)
Он успел пригнуться. Тяжелый самострельный болт ударился в дерево за его спиной. Метательный нож сам оказался в ладони, рванулся вперед из левой кисти – коротко, снизу вверх, почти без замаха… Такой бросок невозможно увидеть, пока острие не найдет цель. Оно и нашло: стрелок захрипел, выронил оружие и опрокинулся на спину с черной рукоятью, торчащей из кадыка. Но тут уж на Олега навалились все скопом. Он еще успел подумать, что Ярослав поступил умно, выбрав для засады не самых ловких и сильных, зато самых тяжелых и толстых: груз был велик, и верный сарматский меч под грудой тел вмиг оказался бесполезен. А ножа не было – он потянулся было за ним, но не достал. Он сумел еще дать кому-то коленом в зубы, кого-то ударил затылком в лицо, но тут его ударили сзади… Вспышка в глазах, боль, темнота, словно черные тучи, звуки вязнут в липком густом тумане, отдаляются и глохнут…
Однако, прежде чем померк свет, Олег успел разглядеть Новгородского князя. Тот выехал из-за деревьев с торжествующей усмешкой в заиндевевших усах.
– Ну, – медленно проговорил он. – Что скажешь теперь?
Глава 14
ПРИГЛАШЕНИЕ К ИСПОВЕДИ
Он не отрываясь смотрел в окно, на опостылевший дворик в грязных потеках – весна по календарю, но снег еще держится, не собираясь уступать… И ему вдруг стало остро жаль детства – того самого, когда до ужаса хочется лечь спать, а проснуться взрослым и – представлялось – беззаботным: можно не идти в школу и не писать контрольную по алгебре. Контрольная теперь и вправду, не грозит, зато…
– Вот бы сейчас поиграть в снежки, – с грустью сказал Глеб.
– Что?
– Я говорю, хорошо бы сейчас спуститься на улицу к тем пацанам и поиграть с ними в снежки. На худой конец слепить снежную бабу… Зима-то тю-тю. Последние денечки.
– Глеб, – умоляюще сказал я. – Если не хочешь, давай не будем об этом…"'
– Почему? – хмыкнул он. – Болезнь нельзя загонять внутрь, тогда от нее не избавиться.
– Но если тебе тяжело… Он махнул рукой.
– Нет, ерунда. .
– Я тебе брат или не брат? Почему ты мне не доверяешь?
– А ты? – выкрикнул он, с ожесточением откинул назад волосы, рухнул в кресло, вытянув длинные ноги. – Я вижу это своими глазами. То, что происходило когда-то, восемьсот лет назад в этих местах. Сам участвую в событиях, но не могу управлять собой, понимаешь?
Я неуверенно кивнул. Я ровным счетом ничего не понимал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53