Стебли лежали на утомленной земле между остистыми бороздами. Закатное солнце покрывало красновато-коричневые, коричнево-охряные поля теплой медной глазурью. Скирды скошенной кукурузы стояли на страже на границе поля живых и поля мертвых. Через борозды смотрело на него пугало: хромое и оборванное до дыр, набитое соломой, с толстым соломенным лицом.Издалека донеслось хриплое карканье вороны; ветер легко перемешивал шелуху от початков, казалось, он шепчет его имя. Нильс... Нильс... Он сжал кулаки. Нильс... Сухие болтливые языки, шепчущие... что? Напоминающие ему — о чем? О том, о чем он позабыл, о чем хотел напомнить ему Ангел. Что это было? Что не в порядке с его мозгами, почему он не может вспомнить? Ну ничего, он вспомнит. В одно пронзительное мгновение вспыхнет свет и все станет ясно, все откроется ему и всем остальным. Он ведь рожден в сорочке, не так ли? Разве он не русский наполовину? Так будет.Там вдали похороны шли полным ходом. Провожающие сгрудились вокруг разверстой могилы Эрни Ла-Февера, покуда мистер Тассиль зачитывал 23-й псалом — нет никаких сомнений, что он читал именно его. Выкрашенные красным и золотым листья шуршали над чернеющей ямой. Где-то пела птица. Но там, среди этих людей, похоже, некому было отметить странный контраст между чарующей песней птицы и нестройными печальными руладами певчих. Нильс наблюдал за тем, как ствол освобождается от всего лишнего, отдает все отжившее — легкие листья, летящие... летящие... Листья, кружась, падали на крышку гроба. Лежащий лист походил на руку, дающую благословение.Затем он снова увидел ее — на краю поля, под деревом с кроной, похожей на зонтик. Ждет, одна рука на бедре, лицо в тени, будто она укрывается от солнца под огромным пылающим зонтом, ее жакет, шляпка, перчатки — все черное на фоне огненных листьев. Она пересекла газон, потом, шагая через борозды, пошла вдоль скошенной кукурузы, — голова покачивается, слабая, полная надежды улыбка мерцает на устах.Он сунул руки в карманы, посмотрел на нее исподлобья.Опять он увидел какое-то подобие нимба вокруг ее головы на фоне неба, все та же белая, мерцающая окружность, напоминающая сияние вокруг Ангела Светлого Дня. Только вместо лилии она держала в руке черную перчатку.— Детка.— Что ты здесь делаешь?— Гуляю, так же как и ты.— Но что ты делаешь? — давил он на нее. — Почему ты не дома?— Что мне делать дома?— Сегодня ведь обед.— Да, с этим много хлопот. Винни все сделает. И твой дядя. Я нужна здесь. — Она сделала видимое усилие, чтобы как-то смягчить застывшую жесткость черт лица.— Douschka, — сказала она, и это прозвучало как начало.— ты помнишь, что мы с тобой говорили о секретах?Конечно, он помнил: каждый может иметь свой секрет.— Но иногда это неправильно — хранить секрет. — Ее пальцы взлохматили ему волосы, уже потемневшие, не столь выгоревшие на солнце. — Разве не так?— Когда?— Когда из-за твоего секрета страдают другие люди. Тогда надо рассказать.— Ты имеешь в виду: выдать? — Волосы упали ему на глаза, скрывая от ее взгляда. Он затаил дыхание, надеясь, что она не спросит.— Нильс, посмотри на меня. — Он поднял голову, но не смотрел прямо на нее. Он чувствовал. Вот сейчас, через минуту, она спросит, он точно знал.— У тебя есть тайна. Открой ее мне. Скажи Аде, — попросила она ласково.— Я не могу. — Он ждал, отвернувшись, пряча от нее глаза за густой челкой. Вдали гроб уже опустили в могилу, родственники бросали пригоршни земли на крышку, прежде чем засыпать яму.— Детка?Он чувствовал, что она все еще смотрит на него, предчувствуя, что она сейчас сделает: через минуту-другую она спросит. Разумеется, она подозревает. Он знал это. Разве он не говорил Холланду. Там вдали певчие покидали кладбище, выходили за ворота на дорогу.— Нильс.Вот оно и пришло. Он узнал этот не терпящий возражений тон. Она подберет несколько подходящих слов, скажет их, и из слов образуется вопрос. Булавка-месяц блестела на воротнике.— Твой секрет как-нибудь связан с пропавшим младенцем?Видишь: она не знает, только подозревает.— Да, — ответил он покорно.— Ты должен сказать мне. — Он еще артачился. — Разве ты хочешь, чтобы Торри страдала, как она сейчас страдает?Нет. Конечно, он не хочет. Он встретил ее взгляд, и теперь их связывали две вещи: ее вопрос и его ответ. Раз она спросила об этом, должен он сказать? Он должен. Нет. Нет, Холланд, я не могу. Ты ведь обманул меня. Он чувствовал, как забилось сердце, как кровь зашумела в ушах. И вопрос маячил, как непрошеный гость.Эти глаза, такими они кажутся старыми, такими усталыми, когда смотрят снизу вверх — потому что она встала на колени и обхватила мальчика руками. Булавка-месяц холодила ему щеку. Он не хотел плакать, но слезы явились непрошено. В груди таилась боль, сердце колотилось изо всех сил. И у нее тоже, он слышал его биение сквозь ткань жакета.Теперь, знал он, ее руки завладели им, ее руки успокаивали, не допуская сопротивления, вопрос должен быть задан, для этого она преследовала его, не выпускала ни на миг из виду.И это пришло: вопрос прозвучал, мягко, но решительно.Он дергался, пытаясь освободиться. Ее руки удерживали его.— Не спрашивай меня! Я не знаю!— Кое-кто знает. Ты должен сказать.— Я не могу. Я дал слово.— Ты можешь.— Это секрет. Я обещал.— Обещал кому?— Ты знаешь!— Скажи!— Я обещал ему! Он вырвался. Тонкая цепочка капель выступила вдоль щеки, там, где булавка-месяц царапнула его. Он взял у нее носовой платок, отошел на некоторое расстояние, вытер щеку и посмотрел вдаль, за копны, на чучело, чье хрупкое тряпичное тело болталось на ветру. На одном плече, как огромный черный эполет, сидела ворона, повернув голову к нему.Глядя неотрывно в лицо пугала, он видел, как постепенно, черточка за черточкой, оно менялось, становилось другим лицом. Лицом, которое он мог узнать. Мог, но не хотел. Лицо больше не было соломенным, но все в пятнах лишая, разложившееся, плоть ссохлась, глаза впали, губы оттянуты назад от высохших десен, обнажая зубы цвета слоновой кости. Тем не менее чье оно? Чье? Погоди! О, Иисус! Теперь он видел: копна светлых волос, выгнутые брови, ухмыляющийся рот — будто он подло радуется тому, что может торчать здесь, среди кукурузы, издеваясь над ним.— Нильс, он мертв. Холланд умер. — Она подошла, взяла его за руку, насильно отвернула прочь от Того, Другого лица. — Помнишь, детка? В день его рождения. Холланд! Пойдем, ты должен признать это наконец. Это больше не игра. Ты понимаешь?Он покачал головой, не желая, чтобы она одержала верх над ним, потому что тогда, он чувствовал, она станет сильнее, станет для него угрозой.— Нильс... — начала она, но замолчала, не зная, как продолжить, разрываясь между жалостью и страхом. Потом повторила вопрос и остановила его, когда он начал отвечать. — Нет, детка, не говори мне, чтобы я спросила у Холланда...Он на глазах превращался в чертенка, эльфа, отталкивающего вида и с дурным нравом, лицо его выражало неистовую зловредность, как лицо куклы-лампы.— Да! Холланд! — выкрикивал он. — Холланд — если хочешь знать правду! Холланд взял младенца! Пришел вечером и положил пилюли — шесть пилюль — в твой стакан с имбирным пивом, дождался, пока ты уснешь, потом взял ребеночка, унес его прочь, а на его место положил куклу-лампу — маленькое подменное дитя.— Нет, детка...— Да! Он ненавидел младенчика! Потому что девочка была такая хорошенькая, потому что мы все любили ее! Он ненавидел ее! — Он выкрикивал, выдавливал из себя всю заразу скопившегося уродства и злобы. — Я боялся — я знал, что он может обидеть девочку. Я пытался уберечь ее. Хотел остановить его. Но я не мог. — Он перевел дух и бросился дальше. — Он взял младенчика, он убил Рассела...Она задыхалась, мысли ее мешались по мере того, как сыпались разоблачения, одно за другим, ничего, ничего более не утаивалось от нее. Да, Рассел видел кольцо, поэтому Холланд подложил вилы в сено. Увидел кольцо? Она не поверила. Кольцо? Он поведал ей предысторию о подарке Холланда, с каким трудом он получил его, как при помощи ножниц для обрезки роз...— Ножницы для роз? — Да, я повесил их обратно на крючок.А миссис Роу?Нет, это была случайность, Профессор хотел просто попугать ее, честно...Холланд, Холланд, Холланд... Натравил осу на тетю Фаню, отравил крысу Рассела — это все он сделал. И маму тоже, мама рылась в свитках Чаутаука... столкнул маму с лестницы. О, Боже, великий Боже. Нильс! Нильс! Опомнившись от ужаса, она смотрела, как он уходит прочь, повернувшись спиной к пугалу, его лицо — страстное, невинное, задумчивое, негодующее. Что же ты наделала, думала она. К этому вопросу она должна была прийти, раньше или позже. Что же ты наделала? Она стояла, глядя сквозь голые ветви дуба, думая, бессильные руки, затянутые в черные перчатки, судорожно сжаты, — руки, которые всю ее жизнь не оставались без дела, всегда в работе, всегда исполняют назначенный урок, теперь же им оставалось только судорожно сжиматься — бесполезные, беспомощные.Он подошел к ней и потянул за перчатку. Она только задумчиво покачала головой, потом крепко взяла его за плечи.— Скажи эти слова, детка, — скажи их раз и навсегда. Пусть это будет началом.Он не хотел понимать.— Какие слова?Она силой заставила его посмотреть через поле на кладбище, на их фамильный участок.— Я хочу, чтобы ты сказал вслух эти слова, чтобы ты их запомнил. — Он весь сжался и, как упрямое животное, вырвался из ее рук; руки нашли его снова и крепко сжали.— Скажи слова.— Нет.— Ты должен, детка. Скажи их. Скажи: «Холланд умер».— Не умер, — всхлипнул он.— Умер!— Нет! Не было никакой могилы! Не было никаких похорон! Как же он мог умереть?— Ты был болен. Ты лежал в постели, ты был в постели, в своей комнате. Потом мы нашли тебя возле амбара, ты стоял и смотрел на голубятню, что-то выкрикивал в сторону флюгера. Сам не понимая что — так нам показалось. Ты простыл, и, пока ты болел, мы опустили гроб Холланда в могилу...— Когда? — Вызывающе.— В марте. После твоего дня рождения.Он бросил на нее торжествующий взгляд:— Ты же знаешь — это ложь! В марте земля насквозь промерзшая — вы не могли похоронить его!— В этом году рано оттаяло. — Голос ее был спокоен. — Он там, под землей. Посмотри на его могильный камень.Лицо его покраснело, исказилось, нос и глаза мокрые, потекли слезы, он закричал: «Нет!» Он бросился на нее, боль пронзила ее живот, ее иссохшие груди совсем сжались, когда он стал молотить по ним кулаками. Он кричал, бил, выкручивал ей пальцы, но не мог победить ее, она безжалостно удерживала его. Наконец слова прорываются как паводок, он выкрикивает их, громко, так что их слышно по ту сторону поля, на кладбище, их слышит могильщик, роющий могилу, слышит каждое слово.— Он умер, умер — Холланд умер! Ее руки расслабляются, она успокаивает и ласкает его, утирает ему слезы, обнимает его, тормошит, вертит из стороны в сторону. О, сладенький, о, douschka, хватит, этого достаточно. — Но это просто игра, правда? — мягко спрашивает он на ухо, его мягкие губы щекочут ей кожу, просительный голос заставляет сдаться.— Игра... Да, детка, это просто игра. Игра, в которую мы играем, ты и я...— И Холланд.— И Холланд, — повторяет она покорно; затем, отказываясь подарить ему эту маленькую победу, она зажимает его лицо между ладоней и пристально смотрит ему в глаза. — Но теперь с этим покончено, ты понял? — Пальцы ее сжимаются сильнее. — Больше не будет никаких игр. Это... опасно, ты понимаешь? Это ошибка.Ошибка? Почему ошибка? Разве он совершил ошибку? После долгого молчания она ответила:— Нет, дорогое дитя, я совершила. Это была моя ошибка, с самого начала. Я старая женщина, доживающая последние дни, но я не колдунья. Я просто глупая женщина, потому что не предвидела этого. Я сделала то, что могла, но на что не имела права.— Почему?Все, что она натворила, разом открылось перед ней, во всей полноте, нахлынуло неудержимо, и она чувствовала, что тонет в этом; девятый вал раскаяния обрушился на ее иссохшее тело. Пришло время повернуться лицом к правде, явившейся непрошено, пришло время расплачиваться за правду.Он повторил вопрос:— Почему?— Потому что было ошибкой хотеть этого, — сказала она, голос ее вновь был спокоен. — Но сердце мое не выдержало — смотреть на тебя, сидящего у насоса, зная, на что ты смотришь там, в воде. Это разбило мне сердце, я не могла видеть тебя таким несчастным и думать, что моя любовь к тебе стала причиной твоего несчастья. Я думала, что со временем ты перерастешь это, понимаешь? Маленькие мальчики вырастают в больших мальчиков, и они оставляют в прошлом все детские фантазии, как только открывают для себя реальный мир.— А я уже открыл реальный мир?— О, douschka! — У нее перехватило дыхание, и, когда она заговорила, голос ее был низким и мрачным. — Да, детка, теперь я вижу. Твой мир поистине реален — для тебя. Только... — Она не смогла продолжать.Он стоял без движения, ожидая, когда она закончит фразу, глаза расширены от ожидания. Никогда прежде не видел он ее плачущей, ни разу в жизни, и каким-то образом понимал, что переживает необычайно возвышенный момент — сейчас, здесь, на кукурузном поле. Она отвернулась, чтобы он не видел ее слез. Глядя вдаль на ровные ряды скирд кукурузы, она видела вместо них целое поле подсолнухов, но только не цветущих, а мертвых, поникших, их лица-цветы посерели и высохли, они не поднимаются к солнцу, а обращены вниз, к земле, на глазах обращаясь в прах.И вдруг ей стало очень холодно.— ... но я не думала, что это зайдет так далеко, — закончила она прерванную фразу. — А все из-за того, что я слишком любила тебя.Он поймал ее взгляд.— А теперь ты меня любишь?— Конечно, я люблю тебя.— Я твой любимый? — спросил он по-детски наивно, с ангельской улыбкой, и она улыбнулась в ответ.— Да. Можно и так выразиться.— Тогда почему нельзя, чтобы все было как прежде?— Как прежде?— Да. Ты, я и Холланд?Холланд.Она прижала его к себе. Долго-долго молчала, приводя мысли в порядок, потом заговорила снова. Она много думала, сказала она, о том, как умер его отец. В тот день в конце ноября, когда опускал корзины в яблочный погреб. Что он думает обо всем этом? О том, как его отец умер?Откровенный и непоколебимый в своей прямоте, он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27