При
аварии ему повредило череп, сломало два ребра и раздробило тазобедренную
кость, которую пришлось заменить некоей новомодной комбинацией тефлона и
металла. Человек, сбивший его, оказался удалившимся на покой профессором
Бостонского университета, находившимся, по утверждению адвоката, в ранней
стадии болезни Альцгеймера и достойным не наказания, а сожаления и участия.
Как часто, думал Джоунси, оказывается, что некого винить, едва уляжется
пыль и обстоятельства станут ясны. А если и есть виновные, кому от этого
легче? Приходится собирать осколки прежней жизни и продолжать тянуть лямку,
а заодно утешать себя тем фактом, что, как твердили люди (пока благополучно
не позабыли обо всем), могло быть куда хуже.
И это чистая правда. Могло быть куда как хуже! Его голова работала, как
прежде. Правда, последние час-полтора перед самим несчастным случаем выпали
из памяти, но в остальном мозги варили вполне удовлетворительно. Тяжелее
всего пришлось с бедром, но к октябрю он уже смог бросить костыли, и теперь
хромота становилась заметной только к концу дня.
Пит, Генри и Бив были уверены, что только из-за бедра он предпочел
настил влажной и сырой земле, и, разумеется, были правы. Но только отчасти.
Джоунси старательно скрывал, что почти потерял интерес к охоте на оленей.
Друзья расстроились бы. Черт, да его и самого это выводило из себя. Но
ничего не поделаешь. Некоторая перемена вкусов и пристрастий, о которой он
даже не подозревал, пока не расчехлил свой винчестер. Нет, сама идея
убийства животных не вызывала в нем отвращения, совсем нет, вот только делал
он это без прежнего энтузиазма. В тот солнечный мартовский день смерть
прошла совсем близко. Коснулась своим саваном, и Джоунси не имел ни
малейшего желания снова звать ее, даже если при этом он был не жертвой, а
посланцем смерти.
3
Что удивительно, он до сих пор любил походную жизнь, и в каком-то
отношении даже больше, чем раньше. Долгие ночные беседы: книги, политика,
все, что пришлось перетерпеть в детстве, планы на будущее. Им еще не было
сорока: вполне можно строить планы, много планов, а старая дружба
по-прежнему не ржавела.
Да и дни были неплохи: долгие часы на настиле, когда он оставался один.
Он приносил спальный мешок и залезал туда до пояса, когда замерзал, с
книжкой и плейером. Правда, после первого же раза он перестал брать плейер,
обнаружив, что музыка леса нравится ему куда больше: нежное пение ветра в
соснах, шорох ветвей, вороний грай. Немного почитать, выпить кофе, снова
немного почитать, иногда вылезти из мешка, красного, как стоп-сигнал, и
помочиться прямо с края настила. Он был человеком, обремененным большой
семьей и широким кругом коллег. Человеком общительным, можно сказать,
стадным, наслаждавшимся всеми видами и вариантами отношений, от семейных до
приятельских (не забыть о студентах, бесконечном потоке студентов), и
чувствующим себя в этой сложной иерархии как рыба в воде.
Но только здесь, наверху, он понял, что притяжение молчания все еще
существует. Все еще влечет. И чувствовал себя так, словно после долгой
разлуки повстречался со старым другом.
- Тебе в самом деле хочется там торчать? - спросил Генри вчера утром. -
Если хочешь, пойдем со мной. Постараемся не перетрудить твою ногу.
- Оставь его в покое, - вмешался Пит. - Ему там нравится. Верно,
Джоунс-бой?
- Что-то вроде, - сказал он, не желая говорить ничего более - например,
насколько ему действительно это нравится. Некоторыми вещами просто не
хочется делиться даже с ближайшими друзьями. Впрочем, иногда ближайшие
друзья и без слов все понимают.
- Вот что я скажу... - Бив поднял карандаш и принялся грызть: знакомая,
милая привычка, еще с первого класса. - Здорово, когда возвращаешься и
видишь тебя там. Совсем как впередсмотрящий в "вороньем гнезде", на рисунках
в гребаных книжках про пиратов. Следи в оба, и тому подобное.
- "Вижу землю", - подхватил Джоунси, и все рассмеялись, но только он
понимал, что имел в виду Бив. Он это чувствовал. Следи в оба. Просто
размышляй о своем и следи в оба за встречными кораблями, акулами, за всем,
что попадется на пути.
Бедро опять разболелось, рюкзак с барахлом оттягивает спину, и он
неуклюже и тяжело спускается по деревянным планкам, приколоченным к стволу
дерева, но стоит ли обращать внимание. Главное, все в порядке. Времена
меняются, но только дурак уверен, что они меняются исключительно к худшему.
Так он считал тогда.
4
Услышав шелест отодвинутой ветки и тихий треск сломанного сучка -
верные знаки появления оленя, Джоунси вспомнил, как отец, бывало, говаривал:
"Удачи за деньги не купишь: сама приходит". Линдси Джоунс, прирожденный
неудачник, иногда высказывался в самую точку, и некоторые изречения до сих
пор хранились в памяти. И вот доказательство его правоты: после того как
Джоунси твердо решил, что покончил с охотой, сюда ломится добыча, и какая
солидная, судя по звукам! Самец, да еще наверняка матерый, может, с человека
ростом.
Ему в голову не могло прийти, что это в самом деле может оказаться
человек. В этой-то глуши, за пятьдесят миль к северу от Рэнгли? До
ближайшего охотничьего лагеря не меньше двух часов ходьбы. Даже единственная
мощеная тропа, ведущая в магазин Госслина(НЕ ПИВО - А ДИВО! ЕЩЕ ЗАХОЧЕШЬ - К
НАМ СНОВА ЗАСКОЧИШЬ), проходила милях в шестнадцати.
Что ж, подумал он, о конце концов, обета я не давал.
Нет, разумеется, не давал. В следующем ноябре он, вероятнее всего,
приедет не с ружьем, а с фотокамерой, но до следующего ноября еще далеко, и
ружье вот оно, под рукой.
Джоунси стащил с себя спальник, слегка морщась от боли в затекших
связках бедра, и схватил верного "гаранда". Совсем ни к чему заряжать его в
последнюю минуту, с этаким громким, отпугивающим оленей щелчком: привычка -
вторая натура, и стоит оттянуть предохранитель, как ружье готово к бою. Это
он проделал, только оказавшись на ногах. Прежнее неистовое возбуждение
куда-то девалось, но что-то былое зашевелилось в душе: пульс участился, и
Джоунси это щекотало нервы. После несчастного случая он радовался подобным
реакциям: словно каким-то образом раздвоился на того, кто беспечно ходил по
улицам, не зная, что ждет впереди, и настороженного, преждевременно
постаревшего типа, очнувшегося в Массачусетской больнице.., если это
медленное, полунаркотическое вплывание в реальность можно назвать
возвращением сознания. Иногда он снова слышал голос, чей - непонятно, но
только не свой, умоляющий: пожалуйста, прекратите, мне этого больше не
вынести, сделайте укол.., где Марси.., мне нужна Марси... Ему казалось, что
это голос смерти - смерти, упустившей его на мостовой, а затем явившейся в
больницу, чтобы довершить начатое. Смерти в облике мужчины (а может, и
женщины, трудно сказать), мужчины, терзавшегося болью, кого-то, кто звал
Марси, но имел в виду Джоунси.
Но все это прошло. Он выжил в схватке со смертью, и этим утром никому,
кроме оленя, разумеется, не предстояло умереть (хоть бы это был самец,
которого угораздило оказаться не в то время и не в том месте).
Шорох ветвей и треск валежника доносились с юго-запада, так что Джоунси
находился с наветренной стороны. Еще того лучше. Почти все листья с клена
облетели, и ничто не загораживало возможную добычу. Видимость превосходная.
Джоунси поднял ружье, получше приладил приклад к плечу и приготовился к
новому триумфу.
Спасло Маккарти, пусть и временно, некоторое разочарование Джоунси в
прелестях охоты. А вот едва не прикончило - явление, которое Джордж Килрой,
друг отца Джоунси, называл "глазной горячкой". "Глазная горячка, - утверждал
Килрой, - этакая форма охотничьей лихорадки, и, вероятно, вторая основная
причина всех драм на охоте". "Первая - пьянство, - говаривал Джордж Килрой,
подобно отцу Джоунси кое-что знавший о подобных вещах. - Первая - пьянство".
Килрой считал, что жертвы глазной горячки, очнувшись, бывали потрясены,
узнав, что всадили пулю в изгородь, проезжавшую машину, амбар или
собственного спутника (зачастую этим партнером бывали один из супругов,
родственники или даже дети). "Но я видел дичь", - возражают они, и
большинство из них, по словам Килроя, вполне способны пройти тест на
детекторе лжи, поскольку в самом деле видели оленя, медведя, волка или хотя
бы тетерева, пробиравшегося сквозь высокую осеннюю траву. Видели
собственными глазами.
Килрой уверен, что все эти охотники охвачены нетерпением поскорее
сделать первый выстрел, перейти рубеж и наконец покончить с трясучкой
предвкушения и снять напряжение. Волнение настолько сильно, что мозг
передает сигнал глазному нерву, и человек действительно видит то, что хочет
увидеть. Это и есть глазная горячка. И хотя Джоунси оставался довольно
спокойным, по крайней мере пальцы не дрожали, когда он завинчивал колпачок
термоса, все же позже он признавался себе, что вполне мог поддаться болезни.
На какое-то мгновение он ясно увидел гордого рогача в конце тоннеля из
переплетенных веток, так ясно, как предыдущих шестнадцать оленей (шесть
самцов, десять ланок), доставленных за эти годы в "Дыру в стене". Вот она,
коричневая голова, темные, как бархат, устилающий ювелирную коробочку,
глаза, даже рога.
Стреляй же! - взорвалось что-то внутри, должно быть, Джоунси до
несчастного случая, цельный и счастливый Джоунси. За последний месяц он все
чаще поднимал голову, словно начиная приближаться к тому загадочному
состоянию, которое люди, в жизни не побывавшие под колесами автомобиля,
называют "полным выздоровлением", но никогда еще не кричал так громко, как
сейчас. Настоящий приказ, почти вопль.
Его палец в самом деле застыл па курке. И хотя он так и не сделал
последнего легкого усилия, палец действительно напрягся. Его остановил
голос. Голос второго Джоунси, того, кто пришел в себя в Массачусетской
больнице, накачанный наркотиками, изнемогающий от боли, не уверенный ни в
чем, кроме того, что кто-то просил кого-то остановиться. Кто-то, у кого не
было сил терпеть, если немедленно не сделают укола. Кто-то, требовавший
Марси.
Постой, погоди, еще рано, предупредил новый, осмотрительный Джоунси, и
именно его голоса он послушался. Застыл на месте, перенеся вес на левую,
здоровую ногу: ружье поднято, дуло нацелено в тоннель из перепутанных веток,
под идеальным углом в тридцать пять градусов.
Первые снежинки скатились вниз с побелевшего неба именно в этот момент,
и Джоунси вдруг заметил яркую оранжевую вертикаль чуть пониже оленьей
головы, словно снег каким-то образом ее высветил. На этот раз подвела
способность к восприятию, и теперь над дулом ружья возникло размытое пятно,
беспорядочный вихрь красок, небрежно смешанных на палитре художника. Все
вмиг исчезло: ни оленя, ни человека, ни даже деревьев, лишь неряшливая каша
коричневого, черного и оранжевого.
Постепенно оранжевого становилось больше, и оно медленно обретало
знакомую форму: кепка с клапанами, которые можно отогнуть, если уши
замерзли. Приезжие покупали их в магазинах Л.Л.Бина <Фирма,
специализирующаяся на одежде для рыболовов и охотников.> за сорок пять
долларов, одинаковые, чуточку смешные, с неизменной маленькой этикеткой
внутри: С ГОРДОСТЬЮ ПРОИЗВЕДЕНО В США, "ЮНИОН ЛЕЙБОР" <Членами "Юнион
лейбор парти". Союзной рабочей партии.>.
Впрочем, почти такие же продавались в "Госслине" всего за семь баксов.
Просто их этикетка гласила: СДЕЛАНО В БАНГЛАДЕШ Кепка все расставила на
свои, о Господи, места. Свела галлюцинации в ужасающе резкий фокус: то,
коричневое, что он принимал за голову оленя, оказалось шерстяной курткой,
черный бархат из ювелирной коробочки - пуговицей, а рога - просто чуть выше
растущими ветками, ветками того дерева, на котором он стоял.
Не слишком умно со стороны незнакомца (Джоунси не мог заставить себя
произнести слово "безумие") носить в лесу коричневую куртку, но все же
Джоунси никак не мог взять в толк, как его угораздило едва не совершить
роковую ошибку. Ведь на мужчине была такая же оранжевая кепка, верно? И
яркий оранжевый жилет, поверх крайне непрактичной коричневой куртки. Мужчина
был...
...был на волосок от смерти. А может, и ближе.
И тут его как громом поразило. Ужас случившегося дошел до него в полной
мере, ошеломив и будто отделив душу от тела, как при клинической смерти. В
мозгу словно ударила молния, и на крохотное страшное мгновение, навсегда
запечатлевшееся в памяти, он больше не был ни Джоунси Номер Один, уверенным,
спокойным добольничным Джоунси, ни Джоунси Номер Два, куда более
нерешительной жертвой несчастного случая, проведшим столько времени в
состоянии физического дискомфорта и умственной неразберихи. В это самое
мгновение он превратился в Джоунси, Номер Три, невидимое присутствие,
взирающее на охотника, стоящее на деревянном настиле. Волосы охотника
коротко подстрижены и поблескивают сединой, вокруг губ - глубокие морщины,
осунувшееся лицо - в точечках щетины. Охотник вот-вот спустит курок.
Снежинки танцуют вокруг его головы, садятся на не заправленную в брюки
коричневую фланелевую рубашку, и он уже готов выстрелить в мужчину в
оранжевой кепке и точно таком же жилете, которые надел бы он сам, если бы
решил отправиться вместе с Бивером, вместо того чтобы лезть на дерево.
Он вломился в свое тело с глухим стуком, похожим на тот, с каким
падаешь на сиденье, когда автомобиль подпрыгивает на выбоине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14