Дверь открыл бледный, сухопарый и измождённый Говард Филипс Лавкрафт.
— Мистер Дрейк? — сердечно спросил он.
— Замечательно, что вы согласились со мной встретиться, — сказал Дрейк.
— Какая ерунда, — ответил Лавкрафт, вводя его в прихожую, обставленную в колониальном стиле. — Я всегда рад встрече с каждым любителем моих скромных рассказов. Их так мало, что я мог бы пригласить всех сюда на обед без особого убытка для продуктовых запасов моей тётушки.
«Возможно, он один из самых важных людей, живущих на Земле, — подумал Дрейк, — и совсем об этом не догадывается».
(— Сегодня утром он сел на поезд и покинул Бостон, — докладывал боевик Малдонадо и Лепке. — Он направлялся в Провиденс, штат Род-Айленд.)
— Конечно, я без колебаний готов это обсуждать, — сказал Лавкрафт, когда они расположились в старинном кабинете, стены которого были заставлены книжными полками, и миссис Гэмхилл принесла им чай. — Что бы ни ощущал ваш друг из Цюриха, я был и навсегда останусь неисправимым материалистом.
— Но вы были в контакте с этими людьми?
— О, безусловно, и какие же они нелепые, все эти люди! Все началось с того, что я опубликовал рассказ «Дагон», в… дайте-ка вспомнить, в 1919 году. Я читал Библию, и описание морского бога филистимлян, Дагона, заставило меня вспомнить легенды о морском змее и изображения динозавров, воссозданные палеонтологами. И тогда я начал фантазировать: предположим, Дагон был реальностью — не богом, а просто долгоживущим существом, состоявшим в отдалённом родстве с огромными ископаемыми ящерами. Я написал простой рассказ, желая развлечь тех, кто любит читать о потусторонних силах и готических ужасах. Представьте моё удивление, когда со мной начали связываться различные оккультные группы, спрашивая, к какой группе я принадлежу и на чьей я стороне. Они ужасно разозлились, когда я предельно чётко заявил, что не верю в такую ерунду.
— Но тогда зачем, — спросил в недоумении Дрейк, — вы узнавали все больше и больше об этих тайных оккультных учениях и вводили их в последующие рассказы?
— Я художник, — сказал Лавкрафт, — боюсь, довольно посредственный художник, и не убеждайте меня в обратном. Среди всех добродетелей я больше всего ценю честность. Мне бы хотелось верить в сверхъестественные миры, в мир социальной справедливости и в мою гениальность. Но здравый смысл велит смотреть фактам в лицо: мир состоит из слепой материи, порочные и жестокие всегда третировали и будут третировать слабых и невинных, а моя возможность создать в небольшом художественном пространстве жуткий мир, привлекательный для весьма ограниченной и весьма специфической читательской аудитории, почти микроскопична. Однако мне бы хотелось, чтобы все было иначе. Поэтому, пусть и в консервативной форме, я поддерживаю некоторые законодательные инициативы, которые могут улучшить социальные условия жизни бедноты, и хотя мой писательский дар более чем скромен, я стремлюсь повысить уровень моей жалкой прозы. Вампиры, привидения и оборотни себя изжили; они вызывают больше хихиканья, чем страха. Таким образом, когда после публикации «Дагона» я начал изучать древнее знание, то решил вводить его в мои рассказы. Вы даже не представляете, сколько часов я потратил в Мискатонике на чтение старых томов, пробираясь сквозь тонны макулатуры — Альхазреда, Леви и фон Юнцта, которые, вы же понимаете, были клиническими случаями, — чтобы выискать действительно неизвестные фантазии, которые могли вызвать у моих читателей неподдельный шок, и заставить их по-настоящему содрогнуться.
— И вы ни разу не получали угроз от какой-нибудь из оккультных групп за то, что в открытую писали в своих рассказах о Йог-Сототе или Ктулху?
— Только когда я написал о Хали, — ответил Лавкрафт с насмешливой улыбкой. — Нашлась добрая душа, которая напомнила, что произошло с Бирсом, когда он начал писать на эту тему слишком откровенно. Однако это было дружеское предупреждение, а вовсе не угроза. Мистер Дрейк, вы ведь банкир и бизнесмен. Разумеется, вы не воспринимаете все это всерьёз?
— Позвольте мне ответить вопросом на вопрос, — осторожно произнёс Дрейк. — Почему вы, решив превратить эзотерическое знание в экзотерическое, введя его в ваши рассказы, нигде не упоминаете о Законе Пятёрок? Не совсем так, — поправил его Лавкрафт. — На самом деле я намекал на него довольно откровенно в рассказе «В горах безумия». Вы его не читали? Это самое длинное и, как мне кажется, самое лучшее моё произведение на сегодняшний день. — Он неожиданно побледнел.
— В «Жизни Чарльза Декстера Уорда», — настаивал Дрейк, — вы цитируете формулу из «Истории магии» Элифаса Леви. Но цитируете не полностью. Почему?
Лавкрафт сделал глоток чая, очевидно, стараясь получше сформулировать ответ. Наконец он сказал:
— Не обязательно верить в Санта-Клауса, чтобы понимать, что в канун Рождества люди будут обмениваться подарками. Не обязательно верить в Йог-Сотота, Пожирателя Душ, чтобы понять, как поведут себя люди, которые в него верят. У меня не было ни малейшего намерения сообщать в моих сочинениях сведения, которыми мог бы воспользоваться пусть даже один психически неуравновешенный читатель, чтобы поставить эксперименты, однозначно заканчивающиеся потерей человеческой жизни.
Дрейк встал.
— Я пришёл сюда учиться, — сказал он, — но, судя по всему, мне придётся вас учить. Позвольте напомнить вам слова Лао-цзы: «Говорящий не знает, знающий не говорит». Большинство оккультных групп относится к первой категории, и вы совершенно справедливо считаете все их спекуляции абсурдными. Но от тех, кто относится ко второй категории, не так просто отмахнуться. Они оставили вас в покое потому, что ваши рассказы появляются только в журналах, которые кажутся интересными очень незначительному меньшинству. Однако эти же журналы в последнее время публикуют рассказы о ракетах, цепных ядерных реакциях и прочих вещах, которые относятся к величайшим технологическим достижениям. Когда такие фантазии начнут воплощаться в реальности — а это, вероятно, произойдёт в течение ближайшего десятилетия, — к журналам, и в том числе к вашим рассказам, возродится более широкий и пристальный интерес. И тогда вы привлечёте к себе крайне нежелательное для вас внимание.
Лавкрафт остался сидеть.
— По-моему, я понял, о ком вы говорите: я ведь тоже читаю газеты и умею делать выводы. Даже если они настолько безумны, чтобы пойти на это, у них не хватит средств. Им придётся захватывать власть не в одном, а во многих государствах. Смею надеяться, что они будут слишком увлечены этим занятием, чтобы отвлекаться на всякие мелочи и беспокоиться по поводу тех или иных строк, появляющихся в рассказах, которые печатаются под рубрикой «фантастика». Я могу представить, что очередная война приведёт к открытиям в области ракетостроения и ядерной энергетики, но я сомневаюсь, что даже она увеличит число людей, воспринимающих мои рассказы всерьёз или способных увидеть связи между определёнными ритуалами, которые я никогда подробно не описываю, и действиями, которые будут толковаться как типичные проявления деспотизма.
— До свидания, сэр, — официальным тоном сказал Дрейк. — Я должен ехать в Нью-Йорк, и ваше благополучие меня на самом деле не слишком заботит.
— До свидания, — сказал Лавкрафт, с колониальной учтивостью поднявшись с кресла. — Поскольку вы были столь любезны, что решили меня предупредить, я тоже окажу вам любезность. Мне кажется, ваш интерес к этим людям основан не на желании им противодействовать, а на желании им служить. Прошу вас, помните, как они относятся к слугам.
Оказавшись на улице, Дрейк впал в глубокое уныние. «Он пишет о них около двадцати лет, а они так и не вошли с ним в контакт. Я возмущал их спокойствие на двух континентах, но они не вошли в контакт и со мной. Как заставить их раскрыться? И если я их не понимаю, то все мои планы насчёт Малдонадо и Капоне нереальны. Я не могу иметь дело с Мафией, не вступив в сделку с ними. Что делать? Не помещать же объявление в газетах: „Не будет ли Всевидящее Око столь любезно взглянуть в мою сторону? Р. П. Дрейк, Бостон“».
А когда Дрейк покинул Бенефит-стрит, направляясь обратно в центральную часть города, от тротуара возле соседнего дома отъехал «понтиак» (украденный час назад в Кингспорте) и продолжил за ним слежку. Дрейк не оглядывался, поэтому не видел, что случилось с этой машиной, но он обратил внимание на то, как старик, который шёл ему навстречу, вдруг остановился и сильно побледнел.
— Боже праведный, — едва слышно пробормотал старик. Дрейк бросил взгляд через его плечо, но ничего, кроме пустынной улицы не увидел.
— Что? — спросил он.
— Не обращайте внимания, — сказал старик. — Вы все равно никогда бы мне не поверили, мистер. — Он сошёл с тротуара и направился через улицу к ближайшему бару.
(— Что это значит: «потерял четырех бойцов»? — кричал в трубку Малдонадо.
— То, что я сказал, — ответил Эдди Вителли, из тех Вителли, которые контролировали игорный, героиновый и бордельный бизнес в Провиденсе. — Мы обнаружили вашего Дрейка в отеле. Четверо наших лучших солдат начали его вести. Один раз они позвонили и сказали, что объект находится в доме на Бенефит-стрит. Я велел им взять его, как только он выйдет. Тут и сказочке конец. Все четверо как сквозь землю провалились. Я послал всех своих людей искать машину, в которой они были, но она тоже пропала.)
Дрейк отменил поездку в Нью-Йорк и вернулся в Бостон, где с головой окунулся в банковское дело, обдумывая следующий шаг. Через два дня к его столу приблизился вахтёр, почтительно державший в руке фуражку, и спросил:
— Можно с вами поговорить, мистер Дрейк?
— Что случилось, Гетти? — раздражённо отозвался Дрейк. Он специально взял такой тон: наверняка вахтёр пришёл просить о повышении жалованья, поэтому его лучше сразу поставить в положение обороняющегося.
— Вот, сэр, — сказал вахтёр, положив на стол визитную карточку.
Она была напечатана на каком-то неизвестном Дрейку виде пластика и переливалась всеми цветами радуги, напомнив ему цюрихские мескалиновые сеансы. Сквозь мерцание он увидел контуры тринадцати ступенчатой пирамиды с красным глазом на вершине. Дрейк уставился на вахтёра — и не заметил на его лице обычного подобострастия.
— Великий Магистр Восточных Соединённых Штатов готов с вами поговорить, — тихо сказал вахтёр.
— Святая Клеопатра! — воскликнул Дрейк. Все кассиры в недоумении уставились на него.
— Клеопатра? — переспросил Саймон Мун через двадцать три года. — Расскажи ему о Клеопатре.
Стоял солнечный октябрьский денёк, и шторы в столовой квартиры на семнадцатом этаже дома №2323 на Лэйк-Шор-драйв были раздвинуты. Из углового окна открывался вид на небоскрёбы делового района Чикаго и голубое озеро Мичиган, с белыми барашками волн. Джо сидел, развалясь в кресле, лицом к озеру. Саймон и Падре Педерастия сидели на кушетке под громадной картиной с названием «Клеопатра». Клеопатра здорово смахивала на Стеллу Марис и прижимала к груди змею. Несколько раз в иероглифах, начертанных на стене гробницы за её спиной, встречался символ глаза в пирамиде. В кресле напротив картины сидел стройный смуглый мужчина с резкими чертами лица, каштановыми волосами до плеч, раздвоенной тёмной бородкой и зелёными глазами.
— Клеопатра, — сказал он, — была блестящей актрисой. Мгновенно заучивала роль. Останься жива, стала бы Полиматерью всего мира. Она чуть не свалила Римскую империю — во всяком случае, очень приблизила её конец. Ведь она вынудила Октавиана установить такую сильную анэристическую власть, что империя раньше времени вошла в состояние бюрократии.
— Как мне вас называть? — спросил Джо. — Люцифер? Сатана?
— Зови меня Малаклипсом Старшим, — сказал раздвоеннобородый с улыбкой, которая, словно просвечивала сквозь густую вуаль чувства собственного достоинства.
— Я что-то не пойму, — сказал Джо. — В первый раз, когда я вас увидел, мы все чуть с ума не сошли от страха. Хотя потом, когда вы наконец появились в облике Билли Грэма, я не знал, смеяться мне или блевать. Но знаю, что мне было страшно.
Падре Педерастия расхохотался.
— Ты так испугался, сын мой, что попытался прямиком влезть в большое красное гнёздышко нашей маленькой рыжеволосой красавицы. Так испугался, что твой здоровенный член, — он облизнул губы, — забрызгал весь ковёр. Ох, как же ты испугался, сын мой. Да, ода!
— Вообще-то в тот момент, о котором ты говоришь, мне было не так страшно, — сказал с улыбкой Джо. — Мне стало страшно чуть позже, перед появлением вот этого нашего друга. Ты и сам испугался, Падре Педерастия. Вспомни, как ты все время вопил: «Приди не в этой форме! Приди не в этой форме!» А сейчас все мы сидим в этой столовой, ведём себя так, словно мы старые приятели, а это… это существо предаётся воспоминаниям о старых добрых временах с Клеопатрой.
— Это были ужасные времена, — сказал Малаклипс. — Крайне жестокие времена, весьма печальные времена. Непрерывные войны, пытки, массовые убийства, распятия. Плохие времена. — Я вам верю. И хуже того, я знаю, как трудно мне будет жить с мыслью о том, что вы существуете, если я окончательно поверю в ваше существование. Вот так сидеть и запросто с вами курить.
Откуда-то из пальцев Малаклипса вынырнули две зажжённые сигареты. Одну из них он протянул Джо. Джо затянулся; сигарета была сладковатой, явно с добавкой марихуаны.
— Банальный трюк, — заметил Джо.
— Это помешает тебе слишком быстро избавиться от твоих прежних представлений обо мне, — сказал Малаклипс. — Кто слишком быстро понимает, тот слишком быстро понимает неправильно.
Падре Педерастия сказал:
— В тот вечер, когда мы проводили Чёрную Мессу, я просто довёл себя до состояния, в котором полностью поверил. В конце концов, это и есть магия. Люди, которые собрались в тот вечер, хорошо реагируют на «магию левой руки», миф о Сатане, легенду о Фаусте. Это был самый быстрый способ их увлечь. С тобой это тоже сработало, но теперь дело другое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42