Может быть, то, что я искал, спрятано в каком-нибудь старом разбитом сундуке под грудой пожелтевших кружев? Но когда я поставил ногу на нижнюю ступеньку, у меня возникла другая идея. Оранжерея. Как я раньше не подумал? Оранжерея была единственным местом, куда она меня ни разу не водила.
Я вышел из дома и прошел по дорожке, окаймленной шалфеем. Когда я распахнул дверь оранжереи, в ноздри мне ударил резкий тошнотворный запах. Осторожно закрыв за собой ржавую дверь, я очутился в самом сердце тропической ночи — именно ночи, потому что окна были окрашены в зеленый цвет, и дневной свет мог просочиться лишь там, где краска облупилась.
Я пошел налево по длинной дорожке, по обеим сторонам которой располагались полки с горшками. Хризантемы, георгины и еще какие-то неизвестные мне цветы кивали в сумраке, и можно было ощутить их теплое дыхание. Иногда одна из безликих голов задевала мое лицо, и я вздрагивал, словно от прикосновения призрака. Уже собираясь вернуться обратно, я заметил ветхую скамейку.
В этом месте краска на одном из окон была соскоблена, и немного света падало на кучу инструментов: клещи, щипцы, куски проволоки, длинные заржавленные ножницы и, наконец, укрепленная косо на старой банке свеча. Толстая красная свеча, сгоревшая более чем на три четверти. Моя дрожащая рука потянулась к ней словно к чему-то смертельно опасному. Но я не успел прикоснуться. Сзади скрипнула дверь. Я быстро, но бесшумно отскочил в сторону, укрывшись за какими-то хвойными растениями. Их иголки нещадно кололи меня, пока я пробирался вдоль стены.
При свете, который теперь проникал через открытую дверь, я увидел высокую сутулую фигуру старого садовника, лишенное выражения лицо с отвратительным красноватым пятном. Тень в царстве теней. Он передвигался, волоча ноги и тяжело дыша. Иногда он останавливался, потом шел дальше. Наконец, выбрав два горшка с цветами, он осторожно взял их на руки, словно мать, прижимающая к груди спящих близнецов, вернулся к двери и вышел наружу. Я последовал за ним.
Сначала он шел медленной скользящей походкой по едва различимой тропинке в сторону леса. Облетевшая листва желтым ковром покрывала опушку. Справа и слева простирались холмистые поля, в небе светило прохладное солнце. Я продвигался короткими перебежками, пригибаясь, когда Фу менял направление. Мне казалось, он идет к лесу, но он свернул на другую тропинку, которая поднималась по склону холма
Появилась кирпичная стена; новая, аккуратно сложенная. За ней виднелись верхушки кипарисов. Фу прошел вдоль стены и скрылся за воротами. Только дойдя до этих ворот, я понял, что мы пришли на кладбище.
Я следовал за ним, минуя часовни и ряды надгробий. «Семья Ломера». «Здесь лежит…», «Прохожий, помолись за него…» Фу прошел по центральной аллее, потом свернул направо. Я был метрах в двадцати от него, когда он остановился перед могилой, которая казалась свежее остальных. Я видел, как он склонился над ней, осторожно поставил свои горшки и стал выдергивать из земли погибшие цветы. Потом собрал опавшие листья и вместе с мертвыми цветами выбросил их в мусорное ведро. В конце концов перед надгробием осталось лишь три горшка. Потом он застыл, опустив глаза в землю и молитвенно сложив ладони. И тогда я почувствовал, что мое сердце бешено колотится, его удары передавались дереву, к которому я прислонился.
Как она тогда сказала? Нет, это я спросил: «Кто умрет, когда я уеду?» И она ответила: «Я». Внезапно мои нервы превратились в клубок взбесившихся гадюк. Едва сознавая, что делаю, я побежал и схватил садовника за плечо.
— Что случилось, Фу?
Когда он увидел меня, его глаза так округлились, что стали похожими на две лупы, и голова откинулась назад, словно уберегаясь от моего безумия. Но я настаивал: «Скажи мне правду!» Внезапно в его глазах вспыхнула ненависть, и он ударил меня сначала в ухо, потом по шее — он целил в нос, но я наклонил голову. Потом он попытался убежать, но я поймал его за куртку, которая тут же порвалась. Когда он обернулся, чтобы высвободиться, я сбил его с ног. Вдруг я почувствовал, что моя правая нога оказалась словно в капкане. Острая боль пронзила вое тело, и я упал. Некоторое время в голове стоял довольно странный шум. Потом все провалилось в небытие. Старик послал меня в нокаут.
Я смутно сознавал — вернулось ли это сознание или мое астральное тело гналось за садовником? — что он бежит по каменной дорожке. Моя голова была прислонена к надгробию, и мне достаточно было скосить глаза, чтобы прочесть вырезанную на нем надпись: «Семья Дув». Я осторожно положил руку на камень, ощущая физическую потребность погладить его и согреть своим живым теплом. Потом я открыл глаза — разве я уже не открыл их? Повсюду вокруг и внутри меня царил ужас. Подняться на ноги было так трудно, словно пришлось собирать себя по частям. Я побрел к кладбищенским воротам.
— Беги, — повторил я, — ты должен бежать.
В тишине мой голос звучал очень странно. Я надеялся встретить кого-нибудь у ворот — сторожа, крестьянку, кого угодно. Мне просто хотелось задать вопрос и получить на него ответ. Но Господь, дабы испытать меня, сделал это утро совершенно безлюдным. Только далеко в поле кто-то работал на тракторе. И справа высился собор, презиравший преходящие людские страдания. Потом я вспомнил, что в сквере стоит моя машина, и тогда наконец побежал.
Выехав на тополевую аллею, я увидел такое же скопление народа перед домом Бонафу, как и в первый день. Они наблюдали за мной с нескрываемым любопытством, потому что я совершенно не был похож на обычного посетителя. «Острый приступ», — вероятно, решили они. Я прошел прямо к дому и постучал в дверь. Никто не отозвался. Я опять принялся стучать. Сзади что-то сказали на местном диалекте, но я не понял. Наконец дверь открылась, и на пороге появился Бонафу, он был в ярости. Потом он узнал меня.
— Ах, это вы, — сказал он, — заходите.
Целитель был, как обычно, в рубашке без пиджака. В маленькой пыльной прихожей он как будто заколебался. Там в ожидании приема сидели четыре человека, в том числе женщина в черной соломенной шляпке, украшенной искусственными фруктами; трое мужчин держались несколько поодаль. Бонафу огляделся, словно ища, куда бы меня усадить, и не имея смелости заговорить первым. И вдруг где-то на втором этаже раздался неистовый вопль, и его раскаты, казалось, сотрясли весь дом до основания.
— Серж!
Сразу послышался топот бегущих ног. Она прижалась ко мне радостно и страстно. И я опять держал ее в своих объятиях. Это продолжалось около часа. Где-то в глубине моей души из боли, отчаяния, пустоты рождалась новая жизнь. Тепло вновь разлилось по моим жилам.
X
— Все вверх дном, — повторяла она. — Что случилось?
Она ходила из комнаты в комнату, всплескивала руками, словно маленькая школьница, потерявшая свой пенал.
— Во что ты тут играл?
Я медлил с ответом и в конце концов решил пока не говорить правду.
— Мне казалось, что дом стал необитаемым. Я хотел найти какие-то признаки жизни.
Тереза не обратила внимания на мое абсурдное объяснение. Решив, что вечер холодный и нам нужен огонь, она запихала в камин несколько старых досок, добавила немного скомканной бумаги и придавила все это тяжелым бревном. Казалось маловероятным, что подобное сооружение загорится. Однако через минуту пламя взметнулось вверх, как джинн, и дерево весело затрещало. Тереза села, очень довольная собой.
— Я переселилась к дяде. На время. Я иногда так делаю… Что там произошло на кладбище?
Я подробно ей рассказал, как тайно преследовал садовника, как подумал, что он ведет меня к ее могиле, и как Фу набросился на меня со страстью маньяка. Она засмеялась своим ленивым смехом. О, этот смех! Я готов был хоть триста раз умереть ради этого ласкового смеха.
— Не обижайся на него, — сказала Тереза, — Он старый солдат.
Это не повод. Я тоже был солдатом. Даже проиграл войну — и это достаточно хорошая рекомендация. Потом я спросил: «Почему он набросился на меня?»
Из ее рассказа я понял, что когда-то давно — как давно, мне не удалось установить, поскольку у Терезы было довольно слабое чувство времени — Фу был безумно влюблен в ее мать. После аварии — впервые она упомянула аварию — свет навеки померк в его глазах, и он стал каждый день носить свежие цветы на ее могилу.
— Вот почему он выращивает эти ужасные цветы. И старается, чтобы никто не узнал.
Тогда — поскольку маленький Фрейд дремлет в каждом человеке — я ухватился за возможность расспросить Терезу о матери.
— Она была красива?
— Ну…
— Ты ее очень любила?
— Я никого особенно не любила, кроме тебя, — сказала Тереза. Но она упомянула еще одну вещь: у матери была страсть к цветам.
— В этом доме всегда было много цветов. Только мать не могла вынести, когда они увядали. Цветы меняли каждый день, и всегда их не хватало.
Огонь умер с приходом ночи. Тереза умолкла. В темноте она дышала глубже, как растение. Я наклонился и нежно поцеловал ее глаза. Делая это, я испытывал блаженное чувство полной свободы. Где-то далеко были Берни, Ким. Я сам оказался где-то далеко. Она медленно повернула голову — медленнее, чем вращались зубчатые колеса в настенных часах, которые висели в прихожей. Эта маленькая королева тишины могла пробыть в таком состоянии лет триста и не проронить не звука.
— Когда ты молчишь, мне страшно.
— Мне тоже страшно, — призналась она и добавила, как будто этот вопрос интересовал ее чисто теоретически: — Почему нам страшно, когда мы вместе?
— Потому, что мы любим друг друга.
— Что с нами будет?
Я не ответил. Тема была столь неопределенна, что я решил отложить ее на потом — как проблемы Юго-Восточной Азии. И я заявил, что хочу есть. «Сейчас охотничий сезон. Я просто мечтаю о куропатке». Она моментально исчезала и вернулась с блюдом бисквитов, которым на вид было несколько недель.
— Нет, я по-настоящему проголодался. Целый день ничего не ел.
Тереза приложила кончик указательного пальца к губам — жест, означавший, что она думает.
— Хорошо, — сказала она наконец, — мы отпразднуем твое возвращение. У нас будет паштет и много-много красного вина. Прекрасно. И у нас будет кукуруза в початках. Последнее я воспринял без энтузиазма, но ничего не сказал.
Потом примерно полчаса я мог вдыхать шедший из кухни пресный аромат кукурузных початков, варившихся в воде. Но паштет был великолепен, и вино незабываемо, — слой пыли в палец толщиной покрывал принесенную из погреба бутылку. Поскольку Тереза выпила совсем мало, почти все досталось мне. Когда мы встали из-за стола, я был пьян. Потом она засмеялась и сказала, что хочет покурить. Меня восхитило, как Тереза зажгла мою сигарету, и еще больше, как она держала ее между большим и указательным пальцами, осторожно вынимая изо рта после каждой затяжки, словно это был какой-то драгоценный предмет. Потом я предложил помыть посуду.
Когда мы стояли перед раковиной, — Тереза мыла и полоскала, а я вытирал — на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:
— Я тут искал кое-что.
— О чем ты?
— Сегодня днем я искал здесь фигуру из воска с воткнутыми в нес иголками.
— Не понимаю, объясни.
— И еще я искал пропавшую фотографию моей жены и прядь волос.
— Зачем?
— Я думал, что найду их здесь.
— Здесь… Но почему здесь?
— Когда я вернулся в Париж, жена заболела, и я думал, что кто-то наложил на нее заклятье.
— Кто?
— Ты.
— Ты в самом деле веришь в это?
— Верил.
— А сейчас?
— Не знаю. Я ходил к одному специалисту, который снимает заклятья. Он говорил много и не сказал ничего.
— Да, так часто бывает. Я знаю здесь одного человека. Хочешь, сведу тебя к нему?
— Это последняя соломинка…
— Он действительно знает свое дело. К нему приезжают отовсюду.
— Это действительно последняя соломинка.
— Кто наговорил тебе такую чепуху?
— Откуда мне знать? — Я осторожно положил в шкаф последнюю тарелку. — По крайней мере, это подействовало, раз я вернулся…
— Ты надолго?
— На неделю. Семь—восемь дней, не больше.
— Почему не больше?
— Потому что существует континент Азия, хочешь ты этого или нет.
— О чем ты? Ты очень забавный, когда пьянеешь…
Я поймал ее руку и повернул ладонью кверху.
— Почему у тебя нет линий?
— Есть.
— Их почти не видно.
Я медленно провел большим пальцем по гладкой мягкой ладони. Это была необычная, даже пугающая гладкость.
— Щекотно.
— Странно не иметь линий, — сказал я. — Как будто у тебя нет судьбы.
— Пойдем…
Тереза выдернула свою руку и вышла.
Она прошла гостиную и поднялась на второй этаж, всюду выключая свет. Я последовал за ней. Когда мы пришли в спальню, она разделась, положила кусок материи на лампу и легла на кровать. Большие спокойные глаза повернулись ко мне. Я взглянул в окно. Ночь с каждой секундой становилась все чернее, отрезая дом, парк, ручей, Пролом, город и меня самого от остального мира.
XI
Вскоре после этого — наверное, дня через два — томная задумчивость осени уступила место ветреной погоде. Зима еще не пришла, и солнце еще светило, но превратилось в маленький белый шарик. И пошли дни, столь похожие друг на друга, словно это было один бесконечный день.
Три дня, четыре, пять. Мы вставали на рассвете. Пока я занимался приготовлением завтрака, Тереза начинала утренний осмотр парка. Мне скоро было дано понять, что она любит это делать одна. Я иногда видел издали, как она склонялась над вереском, словно о чем-то расспрашивая его, или брала в руку ветку, как будто прослушивала пульс больного дерева, выдергивала сорную траву или высматривала в цветке розы тлю. Возвращаясь, она, похоже, была очень довольна собой, парком и домом. Прежде чем войти в дом, она в последний раз оглядывалась, словно желая убедиться, что все на месте и можно начинать день.
Когда я разливал в чашки дымящийся кофе и обжигал пальцы гренками, Тереза давала мне подробный отчет о том, что произошло за ночь. Шипы у роз притупились, говорила она и птицы почуяли холод — только не щеглы, конечно. Черные дрозды, например. Они стали такие задумчивые и все время дрожат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17