Ну, к тому парню, который все время в Индию играл.
— Почему к Роджеру? — спросила она.
— Да не знаю я… Он мне каким-то нормальным показался. То есть не нормальным, конечно, а… В общем, не знаю. Все равно, мне надо было ему пистолет вернуть. Так вот, сестра этого Роджера сразу о Генке заботиться начала. Целые сутки рядом сидела, пока ему лучше не стало.
— А как тебе развод оформили? Без согласия-то…
Я в затылке почесал. Неудобно ведь о своей глупости рассказывать. Ну, рассказал все-таки, как подпись на документах вместо Паулины вдова поставила. Один в один скопировала. И еще все время пальцем у виска крутила — мол, что я сам не догадался, а в этот Бронкс проклятый сунулся. Игорь Вадимович-то, из консульства, намекал мне, намекал, да я дурак не понял. А прямо он сказать не мог, чтобы я подпись подделал — там везде подслушивающие устройства стоят, а власти американские всегда готовы нечестного российского чиновника в свою тюрьму посадить, наплевав на его неприкосновенность. А если бы он мне визу без развода сделал, его бы из дипломатов навсегда выгнали.
Я думал, скрипачке интересно было все это слушать, а в конце смотрю — она опять понурая стоит. Сжалась вся. Ну, думаю, что же ты так, хоть бы играть начала, согрелась бы. А она говорит:
— А ты моим рассказам не веришь. Только смеешься…
— Каким рассказам? Я верю…
Она головой качает — нет, мол…
— Ну что, — говорю, — я тебе поверю. И не буду смеяться… Почему ты такая грустная?
Она отвечает:
— Мне надоело видеть то, чего не видят другие…
— А ты можешь показать мне, что ты видишь?
— Могу. Только захоти.
По спине у меня мурашки побежали. Ладно, думаю…
— Ну, показывай!
И она подняла скрипку и коснулась смычком верхней струны. Зачем-то пошла к лестнице, я — за ней. Вышли мы наверх, прохожих не было, конечно. Я смотрю — из двора, где мой дом стоит, дым поднимается. Я уже хотел плюнуть на все и пойти посмотреть, что с домом, а скрипачка как раз и говорит:
— Теперь будет видно. Оглянись и приготовься.
Ну, оглянулся я вокруг. Поднапрягся внутренне. Неизвестно же, что сейчас будет…
Скрипачка играла все громче. Лица ее я не видел, она будто нарочно отвернулась от фонаря. Шажок за шажком, она брела по очищенному ото льда тротуару, не прекращая играть. Я догнал ее:
— Может, не надо? Не слишком-то все это забавно…
— Зато ты все увидишь, — сказала она. — Смотри!
И она повела мелодию резко вверх. И на последней ноте меня как ударило.
Да.
Она была права. По улице ползли люди.
Они были везде. Вокруг нас. Близко. Далеко. Выползали из переулков. Из всех дверей. Из окон. Выползали из верхних окон, шлепались на снег и ползли дальше. Они застревали в кустах. Раздирали одежду о застывшие ветки. Многие были голыми. Я увидел, как на их белых телах застывает кровь.
Скрипачка заиграла тише и медленней. Просто водила смычком туда-сюда, извлекая две или три ноты.
— Они хотят встретить его, — сказала она.
Все ползли в одну сторону. На улице стало тесно. Люди прижимались друг к другу, почти слипаясь телами. Но словно никто ничего не замечал.
Из-за множества людей, ползущих перед нами, мы не могли идти дальше. Да и не хотелось. Мы отошли к стене.
— А вот и он, — сказала скрипачка. И перестала играть.
Да, скрипка уже была не нужна. Я научился видеть без скрипки. И я увидел, что впереди мелькает легкая тень. Люди ползли к этой тени. Без всякого труда тень проходила сквозь людей, или она ступала по ним. Мне показалось, что людей становится меньше. Я почувствовал тошноту. Люди лопались, как мыльные пузыри.
— Он их убивает? — спросил я.
— Он в них тычет.
Ей тоже было противно.
Тень приблизилась, и я перестал ее видеть как тень. Это был человек с погонами тени. Он улыбался и помахивал указкой.
Вот женщина с голыми ободранными локтями подняла голову и заглянула ему в лицо. Ее обкусанные губы растянулись в улыбке. Так в последний раз улыбаются детям их куклы, прежде чем дети ради интереса бросают их в огонь. Человек с погонами тени приостановился. Он смотрел на женщину с веселым удивлением. Потом пожал плечами и протянул к ней указку. Чпок!
— Чему он улыбается? — спросил я.
— Он узнает этих людей. Ему смешно, что они лопаются, а назавтра снова ползут к нему. Одни и те же!..
Человек с указкой был в двадцати шагах. Смотрю, а скрипачка на него идет. Я ее окликнул, а она как во сне. Смычок поднимает, как будто фехтовать с ним хочет. А человек-то с указкой — невысокий такой. Лысоватый и с морщинками возле губ. Мне он понравился. Ну, думаю, ему бы клерком работать или страховым агентом, людей-то уговаривать. Таким всегда верят. А он в это время указкой, как тросточкой, помахал, будто скрипачке дорогу расчистил, а она идет. Ну, я догнал ее:
— Ты чего хочешь делать? — спросил я.
— Я хочу, чтобы его не было.
— Кто это?
Она так отвечает, как будто я и так все давно знаю:
— Как — кто? Это президентская программа.
Смотрю, у нее слезы потекли. Ну, я слушаю, а сам на человека с указкой-то поглядываю, что он делать собирается. А он будто устал махать по сторонам, встал и стоит себе.
— Почему он программа? — спрашиваю.
— Сначала я тоже не понимала, — сказала она. — Когда поняла, то перестала спать по ночам. Потом захотела тоже так… Потому что это программа, которая делает россиян счастливыми и преуспевающими. Если они устали, то появляется он… Тык! Программа всегда знает, кого куда направить. Человек, который часто бывал в плохом настроении, не находил себе места, беспокоился, — лопается, как мыльный пузырь, а потом просыпается обновленный и забывает все лишнее… Его направили туда, где он нужен.
Ну, я после всего, что в Обновленной России повидал, этой новой ерунде не удивился. Только мне было дядю Андрея и Кабинетова жалко, как они перед обновленным Витькой расстилались. Взять бы, да надавать Витьке по морде…
— Ладно, — говорю. — А что, эти люди, которые ползут не первый раз, — они разве не обновляются? Почему их так много? И почему их не было видно, пока ты не заиграла?
— Их не было видно, потому что это тоже часть программы. К нам ведь из цивилизованных стран приезжают, из Китая, например. Нельзя им показывать, сколько у нас слабаков.
— Каких слабаков?
— На которых не действует президентская программа. Кто ничего не хочет делать сам. А только верит человеку с указкой… Что он сделает их сильнее, благороднее, добрее. А он — чпок! И назавтра им снова приходится ползти. Он ведь не умеет по-другому. Он только тычет.
— Вот, черт, — сказал я. — Давай уйдем. И сделай, чтобы я больше не видел эту программу. И указку.
Тут я почувствовал, какой холод вокруг скрипачки. Она выпрямилась.
— Не могу, — сказала она и усмехнулась. — Теперь это навсегда. Когда-то и я увидела указку впервые. Еще ее видели Старобабин и сержант Шнурко. Да и все, кто из того, старого мира. Мира, который не заснул…
Я помню, как мы с отцом, тетей Катей и Генкой впервые ехали по Нью-Йорку из аэропорта Кеннеди. Повсюду были пробки. Наш автобус подолгу застревал на перекрестках, и я помню, как я смотрел на новый город. Он тогда еще был сильный, а я оглядывался, как кошка, которую принесли на порог новой квартиры. А город встречал меня крепким американским рукопожатием.
Но вот, оказалось, что сила Америки не навсегда. И вот, кошка облизывается посреди обломков некогда нового и богатого жилья и чувствует себя настоящей хозяйкой в доме, раз уж не осталось никого из людей. Может, кошки тоже ненавидят своих хозяев, как русские всегда ненавидели Америку? Но нет, кошки хотя бы ласковы. Наверно, речь можно вести о злобной обезьяне с бритвой, которая точила эту бритву, да не успела прирезать человека — он сам ушел из жизни, повинуясь накопившейся усталости. Обезьяна машет бритвой и налаживает связи с такими же обезьянами, строит с ними цивилизованное общество.
Хорошо, что никто, ни скрипачка, ни президентская программа не знают этих моих мыслей. Мне стыдно перед самим собой. Животным я никогда не был, а американцы не были моими хозяевами. Но я начал было жить в том самом доме, который развалился потом у меня на глазах, придавив не только американцев, но и мою семью. Лучше бы в меня, действительно, ткнули президентской указкой и заставили забыть о годах жизни, потраченных на обезьянью злобу.
Ошибка.
Если обезьяне нравится строить цивилизованное общество, обкарнывая бритвой все недостатки, которые обезьяне померещатся, то обезьяна не станет человеком и не построит новый дом…
Я последний раз взглянул на скрипачку, потом оценил расстояние до человека с указкой и снял куртку. Холодный ветер окатил меня со спины. Я взял куртку за оба рукава и махнул, пробуя ее тяжесть.
… Он был ловкий, этот тип с указкой. Несколько раз я чуть не попал под его удары. Хотя он, видимо, быстро понял, что ему не удастся уколоть меня, и он стал действовать свободной рукой и даже ногами. Наверно, он был растерян. Мне показалось даже, что в первые секунды он и не видел меня, как и я не видел его весь этот месяц. Я не силен в таких вещах, как обмен ударами. Поэтому я только уворачивался, не выпуская ни куртки, ни футляра, который так давно был у меня под мышкой, что я даже забыл положить его перед схваткой.
Все-таки он пытается действовать указкой, как рапирой. Хотя даже он сам, наверно, не знал, куда я попаду, если лопну, как мыльный пузырь. Да и лопну ли я вообще? В Америке меня приучили не ныть и не чувствовать себя слабаком.
Я ударил его курткой по лицу. Он сморгнул и отмахнулся указкой. Тогда я ударил его с другой стороны и понял, что он не успевает. А что теперь делать? На какую-то долю секунды он потерял ориентировку, и я зачем-то сделал шаг. Может, я хотел попробовать уронить его? Но он схватился свободной рукой за куртку и притянул меня вплотную. Я извернулся, и указка запуталась в куртке. И куртка исчезла со странным звуком, напоминающим треск ткани, но я был уверен, что ткань осталась цела…
— Осторожно! — крикнула скрипачка.
Что она делала — я не видел. Меня душил человек с указкой. Я даже не мог теперь уронить футляр от скрипки. Человек плотно прижал меня к себе. Я не пускал его указку ткнуть меня, но долго это продолжаться не могло.
И вдруг он исчез. Как мыльный пузырь. А я упал.
Скрипачка засмеялась.
— Я ткнула его смычком, — сказала она.
Я поднялся. Подобрал с земли указку. Она была теплая, и мне даже показалось, что она заряжена электричеством. Когда я провел по ней рукой, ладонь защекотало…
— Как все просто, — сказал я. — Один укол смычком… А что теперь? Указка теперь у нас. Теперь она не действует, без программы?
Скрипачка странно глянула на меня.
— Теперь мы сами — программа, — сказала она и взялась за конец указки. И не успел я что-либо сделать, как она ткнула себя острием в грудь. Я почувствовал, что по указке пробежала новая волна электричества.
— Я не исчезла, — сказала скрипачка.
И я увидел… Только что их не было, но теперь они появились. На плечах скрипачки были маленькие золотые погоны. Она расхохоталась.
— Ты чего смеешься? — спросил я, делая шаг назад.
Она глянула так, словно извинялась, но в то же время весело:
— Снова не понимаешь… Я всегда этого хотела, только человек с указкой не видел меня. А я хотела быть такой, как все. Счастливой. Веселой. Ходить на работу. Иметь друзей. И не видеть таких, как сержант Шнурко, Старобабин и… как я.
И тут вокруг стало легко.
— Стать как все? — переспросил я. — Поздно.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В этот вечер в Музее молодежи было шумно. Организатор Концов вновь собрал молодых писателей и поэтов.
Коля Кокошников принес рассказ «Как я встретился с президентом».
Там рассказывалось о том, как Коля с мамой пошел кататься на лыжах. Он спускался с горы и упал. И тут случилось чудо. К ним с мамой подошел невысокий человек в лыжной шапочке и помог Коле встать. Но Коля немедленно упал снова, потому что узнал президента. Мама тоже упала. Президент засмеялся и стал учить Колю. К концу дня Коля уже катался гораздо лучше.
После прочтения рассказа планировалось обсуждение. Тема была затронута важная и жизненная, и многие задавали друг другу вопрос: действительны ли события в рассказе или вымышленны.
Но вдруг все замолчали. И листки с рассказом выпали из рук Коли Кокошникова. И в точности также листки со списком выступающих выпали из рук организатора Концова. И еще многие присутствующие выронили портмоне, блокноты и дамские сумочки. Молодые писатели и поэты прислушивались к чему-то далекому, непонятному, происходящему за стенами Музея молодежи.
Организатор Концов встал. Он выглядел очень растерянным.
— Что происходит? — крикнул кто-то.
— Не знаю, — сказал организатор Концов. — Но догадываюсь. А вы?
И тут в зале раздался смешок, непонятно чей, и кто-то сказал:
— По-моему, всему конец…
И в этот момент где-то включилось радио. Писатели и поэты запереглядывались. Они словно не ожидали услышать сейчас эти тяжелые аккорды. Привычно запела труба. Мелодия зашагала поверх голов. Кто-то сказал:
— Десять часов вечера. Все правильно…
Молодые люди возились на своих местах, переговаривались и пожимали плечами. Никто не встал, а Коля Кокошников, ни слова не говоря, потихоньку ушел со сцены на свое место. Организатор Концов один был на ногах. Все взоры были обращены к нему — не он ли придумал включить радио? Но организатор Концов только поморщился. Он скрестил руки и сел в кресло, с видом превосходства оглядев зал.
— Браво! — крикнул кто-то.
И тут начался гвалт. Кричали: «Уберите музыку!», «Выключите! Надоело!», «Какой придурок принес радио?» Кто-то пытался поставленным голосом шутить: «Внимание! Всем построиться! Сейчас лыжи будут раздавать…» И когда стало стихать, один голос крикнул:
— Где Роман Буйный?
И все больше голосов стало требовать Буйного, а через несколько секунд уже весь зал скандировал:
— Буй-ный! Буй-ный!
Роман Буйный появился перед рядами и одним прыжком оказался на сцене. Он взмахнул руками и стал читать:
Хоть порой бывало туго,
И наелся я говна,
Я люблю тебя, подруга,
Моя лыжная страна!
Хоть парик твой оторвался,
И испортился протез,
На тебя, готов поклясться,
Я б немедленно залез!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31