А мое мнение, если я постараюсь и смогу его сформулировать, таково: что она себе загорает – это прекрасно, потому что загар подчеркивает ее зеленые глаза. А если уж ей загорать, так лучше нагишом, потому что если я что и ненавижу, так это белые полоски от купальника: все темное – и вдруг что-то светлое. Всегда такое чувство, будто перед тобой вовсе не та же самая кожа, а нечто синтетическое из спортивного магазина. А с другой стороны, сердить Элизовых тоже не стоит. Потому что мы всего-навсего снимаем тут квартиру, хоть и с правом продлить договор до двух лет, но все равно. А если они заявят, что мы создаем проблемы, хозяин может выставить нас отсюда с предупреждением за два месяца. Так написано в договоре. Хотя вся эта другая сторона не имеет отношения ни к какому мнению, и уж тем более не к моему, – это скорее своего рода риск, который надо принимать в расчет. Теперь моя девушка переворачивается на спину. Больше всего я люблю ее попу, но и грудь у нее – ого. Маленький мальчик как раз проезжает мимо на роликах и кричит ей: «Эй, тетечка, у тебя пизду видно!» Можно подумать, она не знает. Брат однажды сказал мне про нее, что она из тех девушек, которые долго на одном месте не задерживаются, так что я должен подготовить себя, а не то это разобьет мне сердце. Это было давно, года, я думаю, два назад. Когда тот тип свистнул ей там, внизу, я вдруг вспомнил об этом и на секунду испугался, что она встанет и уйдет.
Еще немного – солнце сядет, и она вернется домой. Потому что уже не будет света, под которым можно загорать и читать. А когда она вернется, я зарежу нам какой-нибудь арбуз, и мы вместе съедим его на балконе. Если это произойдет совсем скоро, мы, может, даже успеем к закату.
Бутылка
Два человека сидят в пабе, один из них чему-то там учится в университете, а второй раз в день ударяет по гитарным струнам и мнит себя музыкантом. Они уже выпили по паре пива и планируют выпить еще как минимум по паре. Тот, который учится в университете, весь из себя в депрессии, потому что влюблен в соседку по квартире, а у нее есть друг, ушастик, который ночует у нее каждую ночь, а по утрам, случайно натыкаясь на студента в кухне, всем своим видом изображает сочувствие его горю, отчего студенту становится еще тоскливее. «Съезжай с квартиры», – советует ему тот, который мнит себя музыкантом, благо у него богатый опыт избежания сложных ситуаций. И вдруг посреди разговора появляется какой-то подвыпивший тип, которого они раньше никогда не видели, с волосами, завязанными в хвостик, и предлагает студенту поспорить на сто шекелей, что ему удастся засунуть второго приятеля – музыканта – в бутылку. Студент сразу соглашается на этот спор, пускай и слегка дурацкий. И хвостатый в одну секунду засовывает музыканта в пустую бутылку из-под пива «Голд Стар». У студента лишних денег не водится, но спор есть спор. Он достает сотню, платит и продолжает пялиться в стену и жалеть себя. «Скажи ему что-нибудь! – кричит из бутылки его приятель. – Скорее, скорее, пока он не ушел!» «Что ему сказать?» – спрашивает студент университета. «Чтобы он вытащил меня, вытащил из бутылки, ну же!» Но пока до студента доходит, парень с хвостиком успевает смыться. Тогда студент платит, берет с собой бутылку с приятелем, ловит такси, и они вместе едут искать хвостатого. Совершенно очевидно, что хвостатый напился не случайно, он профессиональный пьяница, так что они обходят пабы один за другим. И в каждом из этих мест они заказывают выпить, чтобы визит не прошел зря. Тот, который учится в университете, заглатывает все залпом и с каждой новой порцией жалеет себя все сильнее, а тот, который в бутылке, пьет через трубочку – особого выбора у него нет.
К пяти утра, когда они находят хвостатого в пабе рядом с Эрмиягу, оба уже пьяны в стельку. Хвостатый к этому моменту тоже пьян в стельку, к тому же ему дико неловко. Он немедленно извиняется и вытаскивает музыканта из бутылки. Хвостатому очень стыдно, что он забыл человека в бутылке, поэтому он ставит приятелям еще одну, последнюю, выпивку. Они болтают о том о сем, и хвостатый рассказывает, что трюку с засовыванием человека в бутылку его научил один финн в Таиланде и что в Финляндии этот трюк считается совсем плевым делом. С тех пор каждый раз, когда хвостатый идет куда-нибудь выпить и оказывается без налички, он зарабатывает ее на спор. Хвостатый даже учит их проделывать этот трюк – уж очень ему неловко. И знаете что? Стоит хоть раз уловить, в чем тут финт, как все оказывается поразительно просто.
Когда студент университета добирается домой, уже почти рассветает. Прежде чем он успевает вставить ключ в замочную скважину, дверь распахивается, и он оказывается лицом к лицу с ушастиком, выбритым и надраенным. Прежде чем спуститься по лестнице, ушастик успевает бросить пьяному соседу своей подружки взгляд, в котором читается: «Ах, как мне жаль, я знаю, ты отправился надираться только из-за нее». А тот, который учится в университете, потихоньку ползет в свою комнату, а по дороге еще успевает взглянуть украдкой на соседку Сиван, которая спит у себя в комнате, свернувшись клубочком, с полуоткрытым ртом, как младенец. Сейчас она красива особой, спокойной красотой, красотой, какая бывает только у спящих, да и то не у всех. На секунду у него возникает желание взять ее такой, какая она сейчас, засунуть в бутылку и держать около кровати, – как бутылку с узорами из песка, которые когда-то привозили из Синая, как ночник для детей, которые боятся спать одни.
Экскурсия в кабину пилота
Когда мы приземлились в Бен-Гурионе, весь самолет зааплодировал, а я заплакала. Мой папа принялся меня успокаивать и в то же время объяснять всем, у кого хватало вежливости его слушать, что это мой первый полет за границу и поэтому я немножко нервничаю. «На взлете она была в полном порядке, – талдычил он какому-то воняющему мочой старику в дурацких очках. – Надо же, чтобы именно сейчас, когда мы приземлились, ее вдруг пробило». И он положил мне руку на затылок, как собаке, и прошептал, словно был ужасно расстроен: «Не плачь, заинька, папа здесь». Мне захотелось его убить, врезать ему изо всех сил, так, чтобы пошла кровь, а папа все гладил меня по затылку и громко шептал своему вонючему соседу, что обычно я совсем не такая, что в армии я была инструктором пулеметчиков в Шивте и что даже мой друг Гиора, как ни смешно, служит охранником в «Эль-Аль».
Неделей раньше, когда я приземлилась в Нью-Йорке, мой друг Гиора, как ни смешно, встречал меня с цветами у самого трапа самолета. Он смог организовать это безо всяких проблем, потому что работал в аэропорту. Мы поцеловались на трапе, как в каком-нибудь романтическом фильме категории «гэ», и он без единой заминки провел меня вместе с багажом через паспортный контроль. Из аэропорта мы поехали прямо в ресторан, откуда был виден весь Манхэттен. Гиора купил себе там, в Америке, большой американский автомобиль 88-го года, но такой чистенький, что на вид совсем как новый. В ресторане Гиора не знал, что бы нам такое заказать, и в конце концов мы остановились на каком-то блюде со смешным названием, которое видом напоминало спрута и пахло совершенно ужасно. Гиора пытался есть его и даже утверждать, что вкус прекрасный, но через несколько секунд сдался, и мы оба засмеялись. За то время, пока мы не виделись, он успел отрастить бороду, и она ему, в общем, шла. Из ресторана мы пошли к статуе Свободы и в «Музей современного искусства», и я все время изображала энтузиазм, хотя чувствовала себя немножко странно, потому что, в конце концов, мы с ним не виделись больше двух месяцев, но вместо того, чтобы поехать к нему домой потрахаться или просто поговорить, мы ни с того ни с сего таскаемся по всяким туристическим местам, где Гиора уже наверняка был по двести раз. И про каждое из них он дает какие-то усталые, заученные объяснения. А вечером, когда мы добрались до его дома, он сказал, что ему надо «утрясти кое-что по телефону», а я пошла в душ. Я еще не успела даже вытереться, а он уже варил спагетти в специальной кастрюле и накрывал стол с вином и полуувядшими цветами. Я очень хотела, чтобы мы поговорили. Не знаю, у меня было такое чувство, будто случилось что-то плохое, о чем он не хочет мне рассказывать, – как в фильмах, когда кто-нибудь умирает, и это пытаются скрыть от детей. Но Гиору как будто несло: он все говорил и говорил обо всех местах, которые должен показать мне за неделю и как он боится всего не успеть, потому что город такой большой. Тем более, у нас даже не неделя, а едва-едва пять дней, потому что один день уже прошел, а вечером в последний день я улетаю, да и мой папа должен приехать, а тогда уже мы точно ничего не сможем делать. Я остановила его поцелуем – ничего лучшего мне придумать не удалось – и слегка укололась о его щетину. «Гиора, – спросила я, – все в порядке?» «Конечно, – сказал он, – просто у нас мало времени, и я боюсь, что мы ничего не успеем».
Спагетти оказались очень вкусными, мы потрахались и сели на балконе пить вино и смотреть на маленьких-маленьких человечков, проходящих по улице. Я сказала Гиоре, что это, должно быть, сильное чувство – жить в таком городе, где можно часами сидеть вот так на балконе и просто смотреть на все эти точечки внизу, пытаясь угадать, что происходит у них в голове. А Гиора сказал: «Да ну их!» – и пошел за диетической колой. «Знаешь, – сказал он мне, – буквально вчера вечером я был в десяти улицах к востоку отсюда, там, где тусуются все проститутки. Отсюда не видно, это с другой стороны здания. Так вот, какой-то бомж, уже пожилой, подошел к моей машине. Он выглядел вполне ничего себе для бомжа. У него была старая одежда и все такое, и такая, знаешь, тележка из супермаркета с бумажными пакетами, которые бомжи вечно толкают с места на место. Но во всем остальном он выглядел совершенно нормальным, чистеньким таким – не знаю, как объяснить. Так вот этот бомж подошел ко мне и предложил отсосать у меня за десять долларов. «Я делаю это по-настоящему хорошо, – он сказал. – Я все проглочу». И все – таким деловым тоном, будто предлагал мне купить телевизор. Я прямо не знал, куда деться. Ты понимаешь: два часа ночи, в десяти метрах от него стоит шеренга из чуть ли не дюжины пуэрториканских проституток, часть из них прямо-таки красавицы. А этот человек, ужасно похожий на моего дядю, предлагает мне минет. И тут до него тоже доходит. Мне кажется, это был первый раз, когда он такое кому-то предложил. И вдруг нам обоим стало ужасно неловко. И он мне говорит извиняющимся тоном: «Может, я вместо этого вымою тебе машину? Пять долларов. Я очень голодный». И тут я понимаю, что сижу в самой поганой части Манхэттена в два часа ночи, а человек лет сорока моет мою машину при помощи бутылки минеральной воды и тряпки, которая когда-то была футболкой «Chicago Bulls». Проститутки стали подходить поближе, а вместе с ними негр, вроде как их сутенер. И я уже был уверен, что сейчас начнется заваруха, но никто ничего не сказал. Они просто молча на нас смотрели. Когда он закончил, я сказал ему «спасибо», заплатил, двинулся и уехал». После этого рассказа мы долго молчали, и я смотрела на небо, внезапно совсем почерневшее. Я спросила его, что он делал на улице, полной проституток, посреди ночи. А он сказал, что дело не в этом. Я спросила: «У тебя что, кто-то есть?» – но он и на это не ответил. Я спросила его, проститутка ли она, и тут он помолчал секунду и сказал, что она работает в «Люфтганзе». И вдруг я почувствовала ее запах, идущий от него, от его тела, от его бороды – вроде слабого запаха кислой капусты. И теперь, когда мы потрахались, этот запах прилип и ко мне тоже. Гиора настоял, чтобы я все равно осталась на эту неделю в его квартире, и я сразу согласилась – у меня не было особого выбора. Там была только одна кровать, а я не хотела быть злобной сучкой, так что мы спали в ней оба, но не вместе. Я знала, что больше никогда не соглашусь с ним спать, и он тоже это знал. Когда он заснул, я снова пошла в душ – смыть с себя ее запах, хоть и знала, что, пока я сплю в его кровати, запах никуда не денется.
В день отлета я надела свои лучшие вещи, чтобы Гиора понял, что теряет, но, думается мне, он даже не заметил. Я была счастлива, когда мы пошли в гостиницу встречать папу. Я обняла его изо всех сил, и он немного удивился, но было видно, что он очень рад. Папа задал Гиоре несколько глупых вопросов, Гиора немножко потоптался, сказал, что ему срочно надо кое-что уладить, и извинился, что не может отвезти нас в аэропорт. Потом принес из машины чемоданы. И когда мы прощались и даже сделали вид, что целуемся, папа ничего не заметил. Когда Гиора уехал, я пошла к папе в номер и вымылась еще раз, а папа заказал такси в аэропорт. Весь полет я молчала, а он говорил без умолку. Эта неделя тянулась для меня так медленно, каждый день я говорила себе: «Это твоя последняя пятница здесь» – точно так же я говорила, чтобы поддержать себя в последнюю неделю курса молодого бойца. Только вот сейчас мне это совсем не помогало. И даже сейчас, когда кошмар наконец закончился, я не почувствовала облегчения. И даже ее запах остался. Я понюхала себя, пыталась понять, откуда он идет, и вдруг до меня дошло, что это часы – ее запах остался на них еще с той самой ночи.
После еды папа сделал вид, что идет в туалет, и вернулся со стюардессой. Туг я вдруг поняла, что в качестве подарка он мне устроил визит в кабину пилота. Я так намучилась, что у меня даже не было сил с ним спорить. Я потащилась за стюардессой в кабину, и там пилот и штурман стали рассказывать мне всякие скучные подробности о приборах и часах. Под конец седой пилот спросил, сколько мне лет, а штурман вдруг засмеялся. Пилот злобно зыркнул на него, тот перестал смеяться и извинился. «Я не хотел вас обидеть, – сказал он, – я просто привык, что чаще всего, вы понимаете, сюда приходят дети». Пилот сказал, что, так или иначе, было очень мило с моей стороны проведать их в кабине, и спросил, понравилось ли мне в Нью-Йорке. Я сказала, что да. Пилот сказал, он просто обожает этот город, потому что в нем есть все на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16