» «Просто так, – улыбнулась она. – Правда, нет никакой причины, захотелось, и все», – и исчезла на кухонной веранде.
Они не стали меньше трахаться – а это, говорят, верный способ выяснить, есть ли у нее кто-то еще, – а когда трахались, делали это с прежней страстью. Она не начала просить у него больше денег – второй признак того, что дело дрянь, – наоборот, стала экономнее. Что же до разговоров между ними, то они и раньше не слишком много беседовали, так что и здесь, собственно, не было повода для подозрений. Но он все равно знал, что существует нечто – тайна, покрытая мраком, таким мраком, что у нее появилась темная кайма под ногтями, как в фильмах, где в конце выясняется, что твоя женщина – проститутка, или агент Мосада, или что-нибудь в этом роде.
Он мог выследить ее, но предпочел ждать. Наверное, слишком боялся того, что мог обнаружить. Пока в один прекрасный день мигрень не заставила его вернуться с работы в середине дня, припарковать машину прямо у въезда во двор и увидеть, как рядом с ним останавливается серебряная «мицубиси» с наклейкой партии «Центр» и принимается бибикать: «Ну же, подвинь машину, ты что, не видишь, что перекрыл мне въезд?» Честно говоря, ему особо нечего было перекрывать на въезде в собственный дом, но рефлекторно он слегка подвинулся и дал «мицубиси» проехать. Выйдя из машины, он подумал, что хоть голова и раскалывается, а все-таки хорошо бы проверить, зачем этот центровик явился к нему во двор. Он успел сделать всего несколько шагов, как вдруг увидел ее, посреди запущенного двора, как раз там, где когда-то обещал ей посадить шелковичное дерево: на ней был грязный синий комбинезон, и она склонялась над «мицубиси», держа в руках черный шланг. Он поднял глаза и увидел, что шланг ведет к бензоколонке. Рядом с бензоколонкой стоял воздушный насос, а между ними – маленькая будка с табличкой. А на табличке было написано крупным детским почерком: «ДЕШЕВЫЙ БЕНЗИН». «Полный, полный! – услышал он крики водителя. – Заливай ей в глотку, пока не задохнется!» С минуту он пялился на нее. Она его не видела, потому что стояла к нему спиной, а когда колонка дзынькнула в знак того, что бак полон, он встряхнулся, как от дурного сна, вернулся в машину и поехал обратно на работу как ни в чем не бывало.
Он ничего не сказал ей, хотя его не раз подмывало. Он только молчал и ждал, что она сама расскажет ему обо всем. Вдруг возникла единая картина: запах, грязь, ее краткие исчезновения. Он не мог понять только одного: почему она не поделилась с ним. Чем больше объяснений он пытался придумать, тем сильнее ощущал, как нарастает обида. Обидно же, когда любимый человек открывает собственное дело у тебя за спиной. И никакие объяснения, никакая психология не помогает. Ничего не поделаешь, это просто ранит, и все. Когда в следующий раз она спросила, есть ли у него разменять, он сказал, что нет, хоть кошелек и лопался от двадцаток и полтинников. «Прости, пожалуйста, – сказал он с деланным сочувствием. – Зачем, ты говоришь, тебе нужно разменять?» «Просто так, – улыбнулась она. – Не знаю, вдруг приспичило». А потом снова исчезла на веранде. Сучка.
Она вела дело не в одиночку. Был у нее один помощник, араб. Он знал, потому что немного шпионил за ней. Однажды, когда она ушла на рынок за покупками, он даже подъехал на машине, как обычный клиент, и поговорил с Мони – так он просил его называть, этот араб, – это вроде сокращения от «Монир».
«Хороша эта твоя заправка», – расчетливо похвалил он Мони. «Уалла, спасибо, – обрадовался Мони. – Но она не совсем моя. Пополам – я и госпожа». «Ты женат?» – он прикинулся дурачком. «Уалла», – закивал Мони и вытащил из бумажника фотографии детей, но сообразил, в чем дело, и сказал, что дама, которая ведет с ним бизнес, не его жена, а совсем другая женщина. «Жалко, что моей напарницы сейчас нет, – улыбнулся Мони. – С ней всегда весело, такая дапочка». С тех пор он успел не раз посетить заправку, но только в ее отсутствие. Они с Мони успели даже немного подружиться. У Мони была степень бакалавра философии и психологии, полученная в Хайфском университете, и не то чтобы это позволяло ему лучше понимать мир, но по крайней мере позволяло сформулировать, чего именно он не понимал. «Скажи мне, – спросил он однажды у Мони, – если бы ты узнал, что близкий человек что-то от тебя скрывает, не изменяет, нет, но все-таки скрывает – что бы ты сделал?» «Я думаю, ничего», – сказал Мони. «Уалла, – сказал он. – Но почему?» «Потому что я все равно не знал бы, что делать», – ответил Мони не задумываясь, как отвечают на особо легкие вопросы.
Потом прошло несколько лет, у них родился ребенок, даже два, идентичные близнецы. Ближе к концу беременности на заправке дела шли совсем уж напряженно, и он помогал Мони так, чтобы она не знала. Близнецы тоже оказались дапочками, просто бурлили энергией. Они подросли и стали постоянно драться, но всегда было ясно, что они ужасно друг друга любят. Когда им было по девять лет, один выбил другому глаз, и они перестали быть идентичными.
Иногда он жалел, что не посадил обещанную шелковицу, еще тогда. Дети же любят лазить по деревьям, и шелковицу тоже любят, но он никогда об этом не заговаривал. И вообще он больше на нее не сердился и всегда разменивал деньги, если у него была мелочь, и не задавал при этом никаких вопросов.
Лев-Тов
Полгода назад в каком-то захудалом городишке возле Остина, штат Техас, Амир Лев-Тов убил семидесятилетнего священника и его жену. Лев-Тов застрелил их в упор, пока они спали. До сих пор не известно, как он вошел в квартиру, но, по всей видимости, у него был ключ. Все-таки, воля ваша, это очень странная история: как получается, что молодой парень, без уголовного прошлого, отслуживший в спецназе, в один прекрасный день идет и вбивает пули в голову двум совершенно незнакомым людям в какой-то богом забытой дыре посреди Техаса – да еще и парень по фамилии Лев-Тов. Когда вечером об этом объявили в новостях, я даже не слышал, потому что был с Альмой в кино. А потом, в постели, как раз когда мы трахались, она вдруг заплакала, и я сразу прекратил, решил, что делаю ей больно, а она сказала, чтобы я продолжал, что ее слезы – это добрый знак.
Обвинение утверждало, что Лев-Тов получил тридцать тысяч долларов за убийство и что все это дело связано с каким-то местным конфликтом вокруг наследства. Пятьдесят лет назад тот факт, что священник и его жена были черными, только помог бы ему, но сегодня все обстояло строго наоборот. Тот факт, что старик был священником, тоже играл против Лев-Това. Адвокат сообщил, что если Лев-Тов будет признан виновным, то попросится отбывать срок в Израиле. Потому что в американских тюрьмах содержится столько черных, что его жизнь будет стоить меньше, чем использованный чайный пакетик. Обвинение же, напротив, утверждало, что Лев-Тов все равно умрет гораздо раньше. Техас – один из немногих штатов, где существует смертная казнь.
Мы с Лев-Товом не общаемся уже десять лет, но когда-то, в школе, он был моим лучшим другом. Я все время проводил с ним и с Дафной, его подружкой еще с пятого класса. Когда нас призвали в армию, связь прервалась, я не большой мастер сохранять старые связи. А вот Альма как раз это умеет, своих лучших подружек она знает еще с детского сада, и я ей даже слегка завидую.
Процесс длился три месяца. Кучу времени, если учитывать, что все были уверены в виновности Лев-Това. Я сказал папе, что во всей этой истории есть, мне кажется, какая-то несуразность. Мы же знаем Амира, он был нам как родной, – а папа сказал: «Иди пойми, что творится у людей в головах». Мама заметила, что всегда знала: Амир плохо кончит. У него был взгляд как у больного пса. Ей, сказала мама, делается дурно при мысли, что этот убийца ел из ее посуды, сидел с нами за одним столом. Я вспомнил, когда виделся с ним в последний раз. Это было на похоронах Дафны, она умерла от какой-то болезни как раз после нашего дембеля. Я пришел на похороны, а он меня буквально прогнал. Он так яростно велел мне уходить, что я даже не спросил, почему. Прошло уже лет семь, но я все еще помню его ненавидящий взгляд. С тех пор мы не разговаривали.
Каждый день, вернувшись с работы, я искал отчеты о ходе суда на «Си-эн-эн». Раз в несколько дней сообщали новые подробности. Время от времени, когда его портрет показывали по телевизору, я чувствовал, что ужасно по нему скучаю. Это всегда был один и тот же портрет, что-то вроде старой фотографии на паспорт, волосы расчесаны на пробор, как у хорошего мальчика на церемонии Дня Поминовения. Альму взволновал тот факт, что я с ним знаком, это все время занимало ее мысли. Несколько недель назад она спросила, какой самый ужасный поступок я совершил за всю свою жизнь. Я рассказал ей, что, когда мама Ницана Гросса разбилась за рулем, Амир уговорил меня пойти с ним и сделать на стене их дома граффити «Твоя мама поехала». Альма решила, что это вполне ужасно и вдобавок ко всему рисует Амира Лев-Това не слишком приятным человеком. Самый ужасный поступок, который совершила она, был в армии. Ее командир, толстый и мерзкий, все время пытался ее трахнуть, а она его ненавидела, тем более что он был женат и его жена как раз была на сносях. «Ты себе вообще представляешь? – она затянулась. – Его жена таскает в животе его собственного ребенка, а он в это время только и думает, как бы трахнуть другую». Ее командир приобрел на ее счет совершенную обсессию, а она решила это использовать и сказала ему, что готова с ним потрахаться, но только за очень большие деньги, тысячу шекелей, тогда ей казалось, что это много. «Деньги меня не интересовали. – Вспомнив эту историю, она поджала губы. – Я просто хотела его унизить. Пусть он почувствует, что бесплатно ни одна женщина его не захочет. Уж если я кого ненавижу, так это изменяющих мужиков». Ее командир явился с тысячей шекелей в конверте, а в результате от всех волнений у него не встал. Но Альма не согласилась вернуть деньги, так что унижение было двойным. Эти деньги, по ее словам, были так ей противны, что она погребла их в какой-то накопительной программе и до сих пор не готова к ним притронуться.
Суд закончился довольно неожиданно, по крайней мере для меня, и Лев-Това присудили к смертной казни. Ведущая-японка рассказала по «Си-эн-эн», что, услышав приговор, он тихо заплакал. Моя мама сказала, что так ему и надо, а папа, как всегда, сказал: «Иди знай, что творится у людей в головах». Как только я услышал приговор, я понял, что должен слетать и повидаться с ним прежде, чем его убьют. В конце концов, когда-то мы были лучшими друзьями. Это было странновато, но все, кроме мамы, поняли меня. Ави, мой старший брат, попросил меня протащить ему оттуда ноутбук, и в крайнем случае, если меня поймают на таможне, оставить его там и просто уйти.
В Техасе я поехал из аэропорта прямо к Амиру в тюрьму. Я договорился о посещении заранее, еще из Израиля, и мне дали полчаса. Когда я вошел к нему, он сидел на стуле. Он был связан по рукам и ногам. Охранники сказали, он все время бузит, и поэтому его приходится связывать, но мне он показался совершенно спокойным. Я думаю, они сказали это от балды, им просто нравилось над ним издеваться. Когда я сел перед ним, все показалось таким обычным. Первым делом он извинился передо мной за похороны Дафны и за свое поведение. «Я набросился на тебя ни с того ни с сего, – сказал он. – Нехорошо получилось». Я сказал, что давно все забыл. «У меня, как видно, это долго лежало камнем на душе, и вдруг ее смерть и все дела, и оно просто вырвалось. Это не из-за того, что ты с ней спал за моей спиной, клянусь, это только из-за того, что ты разбил ей сердце». Я сказал, чтобы он не болтал глупостей, но не сумел справиться с дрожью в голосе. «Перестань, – сказал он. – Она мне рассказала. А я давно простил. Весь этот бардак с похоронами, честное слово, я был просто идиот». Я спросил его про убийство, но он не хотел об этом говорить, так что мы поговорили о других вещах. Через двадцать минут охранник сказал, что полчаса истекли.
Когда-то смертников сажали на электрический стул, и, когда поднимали рычаг, во всей округе свет мигал несколько секунд, и все прекращали свои дела, в точности как во время сирены.
Я представил себе, как сижу в гостиничном номере, а свет начинает мигать, но этого не произошло. Сегодня смертную казнь осуществляют, делая укол яда, так что никто не может почувствовать, когда именно это происходит. Они сказали, что это будет ровно во столько-то часов. Я следил за секундной стрелкой; она добралась до двенадцати, и я сказал себе: «Теперь он наверняка мертв». Если честно, это я написал граффити на стене у Ницана, Амир просто смотрел, я думаю, он даже был немножко против. А сейчас его, по всей видимости, уже нет в живых.
Во время обратного перелета рядом со мной сидел какой-то толстяк. Его кресло оказалось сломано, а стюардессы не могли пересадить его на другое место, потому что самолет был забит. Его звали Пелег, он рассказал мне, что совсем недавно освободился с контрактной службы в звании полковника, а сейчас как раз возвращается с курсов повышения квалификации для менеджеров в области высоких технологий.
Я смотрел, как он откидывается в кресле с закрытыми глазами, пытается устроиться поудобнее в своем поломанном кресле, и ни с того ни с сего меня посетила мысль, что, может быть, он-то и есть армейский командир Альмы. Тот тоже был толстый. Я представил себе, как он ждет ее в какой-нибудь вонючей гостиничной комнате, потными руками пересчитывает тысячу шекелей. Думает о предстоящем сексе, о жене, о младенце. Пытается найти себе какое-нибудь оправдание. Я смотрел, как он вертится в своем кресле, его глаза все время были закрыты, но он не спал. И тут у него из горла вдруг вырвался короткий вздох, печальный-печальный. Может, он как раз это и вспомнил. Не знаю, мне вдруг стало его жалко.
Блестящие глаза
Это рассказ о девочке, которая больше всего на свете любила все блестящее. У нее было платье с блестками, и носочки с блестками, и чешки с блестками. И черная кукла по имени Кристи, в честь прислуги, и тоже с блестками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16