Но они мне нравятся, потому что я чужеземец и с французскими любовными терминами встречался только под строгим попечением грамматики, например: «Ольга любит Адель», «Адель любит Мари», «Мари не любит Ольгу».
Чтобы понять эти маленькие вирши, надо здесь жить. Нужно знать серое небо Парижа, ритмичную походку женщин – они идут по земле покачиваясь, с полуоткрытым ртом, с ярко-пунцовыми губами и с полуприкрытыми глазами, словно все время ищут кого-то. Нужно быть одиноким и не иметь денег, и тогда защемит сердце от такого вот стихотворения:
Дождик бьется в окна, Милое дитя. Хорошо, что снова Вместе – ты и я. Слышу в шелесте его Стук сердечка твоего.
Недурно, ничего не скажешь. Немножко притянуто, верно, но сравнение прекрасно. Дождь стучится снаружи, и она слышит его, сердце женщины напротив бьется внутри, в ее груди, а это слышит в свою очередь он. Естественно, при этом он прижимает свое ухо к ее левой груди, прохладному мягкому холмику…
Сердце у женщин находится именно в этом критическом месте. Как прекрасно было бы оказать первую помощь какой-нибудь молоденькой девушке.
Неужели нигде нет вакансии на должность спасателя?
Я собираюсь положить стихи обратно – и снова тот же нервный жест, что и вначале. Между прочих бумаг, писем и разных безделушек лежит голубой конверт. Мне показалось, что она хотела скрыть его. Каждый раз, когда она роется в сумке, чтобы что-нибудь показать мне, пальцы ее быстро скользят по этому конверту, словно не замечая его.
Может, это просто совпадение? Я спокоен, однако слежу за каждым ее движением.
Строго говоря, меня совершенно не касается, что за письмо она носит в своей сумке. Меня это не заботит, я ведь даже не влюблен в нее. Я так или иначе однажды отсюда уеду. И совсем не обязательно, что это любовное послание. Мало ли какое письмо она мне не может показать. Письмо от родителей, родственника или, может, подруги. Возможно, и от мужчины. «Посмотри, мама, я получила это письмо сегодня. Мы ведь уже оплатили, а от нас снова требуют денег, к тому же в невероятно грубом тоне!» Если же это любовное письмо, то это любовь из того времени, когда она меня еще совсем не знала. Женщины, бывает, иногда годами таскают такой сувенир в сумке. (Кенгуру таскает своего отпрыска не так долго.)
Она вытаскивает сложенный белый лист.
– Это написала я.
– Что это?
– Да так… мысли. Я их записала здесь, в саду. «Сентябрьский день. Небо серое, вот-вот пойдет дождь.
Если начнет капать, я пойду домой. На каштанах уже нет больше листвы. Желтый лист…»
Быстрым движением она кладет руку на лист бумаги.
– Не читай, пожалуйста.
– Почему?
– Просто так.
Она вдруг краснеет и становится задумчивой.
– Я иногда и стихи пишу, mais oui, но не надо спрашивать, что это за стихи…
Случайно она склоняется совсем близко ко мне, я почти ощущаю ее теплое дыхание. Когда она растягивает рот в улыбке, видны красивые ровные белые зубы. В глазах лучится ум. У меня такое чувство, что она играет мной. Тонкое платье обрисовывает прекрасно сложенные бедра… Боже мой. Боже мой!
– Анн-Клер, мне очень хочется пойти с тобой на набережную Сены.
– А что там?
– Мы спустимся с тобой к реке по дорожке Сен-Мишель. Листья уже падают на дорожку Сен-Мишель.
– Почему ты говоришь «дорожка Сен-Мишель»? Это же бульвар. И что нам делать на набережной? Здесь намного лучше, чем там.
– Я хочу взглянуть на двойные башни Нотр-Дам, когда они отражаются в темной воде Сены. И хочу, чтобы французская девушка поцеловала мои глаза.
– Я?
– Я имею в виду… горячо, легко, воздушно, как говорит наш великий поэт Ади.
– Ты такой странный.
Она думает немного, потом украдкой взглядывает на меня.
– Для этого совсем не нужно идти на набережную Сены.
– Как так?
– Я могу поцеловать твои глаза и здесь, но ты не должен меня целовать, иначе все будет выглядеть слишком смешно. Ну, закрой хорошенько свои глаза.
– Хотелось бы это сделать в самый последний момент.
Она наклоняется ко мне, как будто это самое естественное дело на земле, здесь, посреди Люксембургского сада, под обнаженной каменной статуей, и медленно прижимает свои пылающие губы к моим закрытым глазам.
Пожилой мсье смотрит на нас сквозь очки в золотой оправе, оторвав взгляд от газеты. Очки сидят на самом кончике носа.
Семнадцатая глава
Если я верну назад молочную бутылку, мне отдадут залог: франк и пятьдесят сантимов. На это я смогу купить сигареты. Постой, за винную бутылку я тоже платил залог: один франк.
Интересно, какие рожи корчат бакалейщики, когда им сдают бутылки и на залоговые деньги ничего у них не покупают?
Я иду с бутылкой в лавку и скромно пропускаю всю очередь – пусть их обслужат передо мной.
– Что вы желаете, мсье?
– Я принес обратно молочную бутылку.
– Литр молока, – говорит он и тянется за черпаком.
– Нет-нет, я только принес назад бутылку. Он не желает понимать меня.
– Пол-литра молока.
– Мне не нужно молоко.
– Тогда что угодно? Может быть, сыру?
– Ничего.
Деньги швыряют на прилавок и даже не прощаются.
С винной бутылкой дело еще сложнее. Лишь после длительного изучения готовы признать, что посудина местного происхождения. Однако вся история им жутко не нравится.
Но в результате у меня есть два франка пятьдесят сантимов.
После полудня я тщательно чищу щеткой костюм и иду на свидание. Я чувствую, что стал серьезным человеком.
В саду Обсерватории Анн-Клер еще издали машет мне и бежит навстречу. Подбежав, она шаловливо бьет меня беретом по лицу.
Эта женщина с каждым днем молодеет.
– Майдар.
– Что это?
– Майдар.
– Ах вон что! Мадьяр! – (Венгр.)
– Посмотри-ка сюда, Monpti! – Полная восторга, она показывает мне книгу. – Я прочла здесь, что венгры ужасно любят паприку. Все, даже сладости, у вас посыпают паприкой. Это национальный обычай. Мне тебя так жаль.
– Да это совсем не так!
– Ты стесняешься, правда?
– Ну вот еще! Послушай… Мой взгляд выхватывает строчку: «…les Autrichiens-hongrois, ce sont les autres chiens…» Это игра слов. По смыслу получается, что австро-венгры – собаки.
– Ничего себе книжечки ты почитываешь! Послушай… Франц Иосиф Первый… общая армия… немецкое командование… в Араде целых тринадцать генералов…
– Боже, смотри, какой толстый голубь! Ты только взгляни!
Политика ее не интересует. Да это и неважно, здесь, за границей, и без того острят на наш счет и утверждают: венгр – это тот, кто вечно с картой в руках каждому французу, попавшемуся на пути, объясняет старые государственные границы.
– Monpti, пойдем в кафе, я плачу за себя.
– Гм… Сейчас мне что-то не хочется.
– О, Monpti, как ты можешь так говорить!
– Что ты намереваешься там пить?
– Большую чашку черного кофе, grand noir. Ты тоже выпей, он хороший и недорогой. За свой кофе заплачу я.
– Я уже слышал это. На таких условиях я не пойду.
– Ну, тогда я тоже не пойду.
Два кофе по-восточному – это недорого. У меня еще останутся деньги на сигареты.
– Ладно, идем. Мне все равно надо купить сигареты.
– А я подумала: мне лучше не ходить. Меня увидят с тобой, дома будет сцена, и мы не сможем больше встречаться. Теперь поторопись, я подожду тебя здесь. Но ты тоже не смей пить кофе.
Когда я возвращаюсь, она играет в салки с каким-то малышом. Мальчишке лет шесть-семь. Оба смеются и кричат от восторга.
– Чей это ребенок? – спрашиваю я, когда она наконец освободилась.
– Это мой крестник, – говорит она гордо. – Что ты скажешь – правда, красив?
– Ничего, если тебя увидят со мной?
– Чепуха! Такое дитя…
– Не дитя! А другие! Ребенок же не приходит один в парк.
– Ой, это верно! Пойдем скорее!
Она в волнении оглядывается и вырывается вперед меня на извилистую тропинку, на которой стоят деревья с уже изрядно оголенными ветвями. Напористый ветер шелестит листьями.
– Алло, да остановись же! Куда ты мчишься? Она ждет, пока я догоню ее.
– Холодно. Ты не замерзла?
– Немножко.
– Я хочу тебе кое-что сказать, Анн-Клер.
– Ну, говори.
– Пойдем ко мне. Я приготовлю тебе чашку чая.
– Зачем ты говоришь это?
– Затем, что холодно.
Она долго смотрит мне в глаза и не отвечает.
– Знаешь, я живу очень просто, в старой гостинице. Я затоплю, будет очень тепло… Не знаю, правда, какой у меня сейчас порядок…
– Нет… я не пойду.
– Анн-Клер, послушай меня. Чего ты боишься? Ты так плохо думаешь обо мне? Ты, умная девушка, считаешь, что можно причинить насилие женщине против ее воли? Смешно. В крайнем случае речь может идти о том, что ты боишься сама себя. Тогда, конечно, не ходи.
Голос мой звучит фальшиво, но она этого не замечает.
Тем временем мы покидаем сад и идем по Рю Суффло по направлению к Пантеону. Сейчас я говорю о нейтральных вещах, чтобы подбодрить ее. Когда мы подходим к улице Сен-Жакоб, она крепче сжимает мою руку. Сердце мое стучит сильнее. У нее, вероятно, тоже. Она заметно побледнела.
– Я пойду вперед и покажу тебе путь, а ты иди следом за мной.
В спертом воздухе лестничной клетки плывут парфюмерные воспоминания. Правильно, сейчас вторая половина дня, суббота. Моя комната еще не очень сумрачна. Хоть бы эти лестничные впечатления вовремя улетучились! Чтобы она не повернула обратно.
Нет, она идет…
Наконец мы добираемся до четвертого этажа.
Я быстро распахиваю перед ней дверь в комнату.
– Вот мы и пришли, Анн-Клер.
– Прекрасно, – говорит она неуверенно и смущенно. Я тут же открываю окно.
Самое фешенебельное в этой комнате – это вид из окна.
Я стараюсь казаться спокойным и бесхитростным.
– Вот перед вами небольшой двор, мадемуазель. В нем растут красивые деревья. Там, в стороне, девичий пансион, о котором я рассказывал. В этом доме за последним окном живет старая дама, которая все время ест салат. А вот это гостиничный двор, здесь каждый вечер слышно, как хозяин лупит своего сына, который что есть силы орет: «C'est pas vrai! C'est pas vrai! Это неправда! Это неправда!» На этом экскурсия по окрестностям окончена, мадемуазель. А вот это моя комната. Первой достопримечательностью я бы назвал это большое кресло, о первоначальном цвете которого меня, пожалуйста, не спрашивайте, я все равно не смогу вам ответить. В нем я люблю сидеть и заниматься подсчетами, на что буду тратить деньги, когда однажды разбогатею. Это мои книги. В данный момент только одна: словарь Ларусса. У шкафа всего три ножки. Тут рядом с умывальником мышиная нора. Зеркало над камином разбил не я, черные пятна на нем – воспоминания о мухах, что умерли во времена первой империи. Мушиноглазый по не выясненным пока причинам благоговейно сохранил их для потомков. Часы на камине сломаны, как во всех гостиницах, и имеют лишь декоративный характер. Рисунки на стене – оригиналы и в настоящее время не продаются. Плата составляет сто тридцать пять франков в месяц и, к сожалению, должна вноситься заранее. Электрический свет имеется, но пользоваться им не очень просто. После полуночи свет отключается, и ежедневно, когда абсолютные сумерки достигают апогея, приходится долго клянчить, пока не включат снова. Два постояльца (которые не имеют права находиться между собой в родстве) должны кричать вниз со своего этажа: «La lumi?re, s'il vous pla?t! Свет, пожалуйста!»
– Какой тут беспорядок, – заключает она искренне.
– Разумеется, мадемуазель, но, пожалуйста, снимите шляпу и пальто и сядьте, а я тем временем разведу огонь.
– Я пока наведу порядок. Хорошо, Monpti?
– Нет, не хорошо. Ты сядешь сюда, в это абсолютно цветонемыслимое кресло, и будешь смотреть на меня, хотя, вероятно, это и не очень интересно. Во всяком случае, я скоро управлюсь.
Развести в камине огонь нетрудно, если есть чем топить. В данном случае дело обстоит именно так. Спустя несколько минут огонь уже весело трещит.
– Хочешь взглянуть на виды Будапешта?
– Пожалуй.
– Давай лучше сядем на кровать, тогда я смогу сесть рядом с тобой и рассказать о снимках.
Боже милостивый! Она доверчиво садится на постель!
Мы вместе рассматриваем фотографии, иногда наши руки соприкасаются. Я пытаюсь овладеть своим волнением, выражающимся главным образом в том, что мне приходится всякий раз прокашливаться, ибо голос мой непонятным образом отказывается мне служить. И это именно сейчас, когда я больше всего нуждаюсь в том, чтобы придать ему подкупающую интонацию! Ведь женщинам не важно, что им говорят, все зависит от того, как это говорится.
Анн-Клер сидит так близко ко мне, что я ощущаю запах ее волос. Белокурые локоны в каминном свете блестят как венец. Крохотные волоски на шее выглядят словно золотой пушок. Руки ее нормальной полноты, но фигура стройная, как у девочки. Красивее всего ее рот.
Голос у нее певучий и мягкий. Она так красиво говорит. Ее тело излучает слабое тепло, как солнечный луч ранней весной, когда он еще не обрел силу. Я окончательно робею.
Бог мой, если бы эта женщина со мной сейчас пофлиртовала! Почему бы и нет? Иногда читаешь про такое.
Надо сейчас же поцеловать ее, очень осторожно. Сначала ее волосы – может, она вовсе не заметит этого. Но я же дал клятву. Ничего, на Пасху я покаюсь.
Суббота, вторая половина дня, оживленные приходы и уходы в отеле «Ривьера» нервируют меня. Женские туфельки радостно спешат и отбивают веселые ритмы на старых ступенях. Ярко накрашенные женские губы чирикают, как воробьи, сбивающиеся в стаи весной. «Me voil?, ch?ri! А вот и я, милый!»
Сосед мой, астматический лысый мсье, в это время тоже полирует свои чувства, хотя ему уже за шестьдесят. Он не носит жилетов, лицо его выбрито до красноты вареного рака, уши в волосах снаружи и внутри. Так он проводит свой золотой век, старый хрыч. Женщина, которая в данный момент у него, не переставая хихикает. Сюда доносятся ее слова:
– Эй, Жак, не щупай меня как слепой.
Во дворе негр неутомимо играет на лютне. Кажется, первые перегрузки семейной жизни он успешно преодолел.
Анн-Клер с неестественным усердием рассматривает снимки, словно ничего другого на свете не существует. Медленно и осторожно я протягиваю руку к ее талии. Боже милосердный, помоги мне… Да, верно, это безвкусица… Моя рука касается ее тела. Слабо сопротивляясь, она хватается за нее, но пальцы просто бессильно лежат на моей руке, не пытаясь оттолкнуть ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37