Меню не упаковано в позолоченный переплет, и это действует успокаивающе, гораздо менее утешительны наименования блюд. Обозначения длинны, перечисляются имена давно почивших генералов, поэтов и прочих немыслимых личностей, о которых можно думать в любой связи, только не когда голоден и хочешь есть.
Чтобы затяжные поиски не были истолкованы как беспомощное шараханье провинциала, я быстро выбираю двух генералов и одного академика. О последнем я тут же сожалею. Я всегда считал его труды неперевариваемыми; соответственно и названное в его честь блюдо вряд ли съедобно.
Метрдотель удаляется вместе с тремя кельнерами, двое других остаются стоять позади меня. Эти люди начисто лишены всякой сердечности и деликатности. Если бы по меньшей мере один из них носил очки, чтобы хоть благодаря им выглядеть полюбезнее, как, например, стараются делать врачи перед операцией, когда глядят на пациента, похлопывая его по рукам: «Ну, ну, не надо бояться, милый друг, скоро все будет в порядке!»
Неожиданно звучит музыка, приглушенно и издалека, словно играют где-то под землей. Она на ощупь вскарабкивается наверх, становится громче, расстилается над ковром и скулит прямо в уши. Как и в уши безупречных фрачных господ, которые, ничуть не взволнованные, стоят группой в конце зала. Иногда они безо всякой нужды поправляют букетики на столах, наблюдая при этом за мной.
Наконец появляется первое блюдо. Прибыл один из господ генералов.
К моему столу подкатывают маленький столик на четырех колесиках – это выглядит точно так, как столы для инструментов в операционной. Но хлороформом не пахнет. Метрдотель с дьявольской ловкостью принимает свои меры. Раздаются команды, которых я вообще не понимаю. Слава Богу, что меня ни о чем не спрашивают! Большая серебряная крышка поднимается, из-под нее извлекается маленькая черная рыбка и возлагается на серебряную тарелку. Рыбка испускает пар.
На столе прибор для еды: шесть вилок, шесть ножей, три маленькие ложки и пять рюмок. Последние различной емкости и стоят тесно одна к другой, как органные трубы.
Душу мою охватывает легкое беспокойство.
Маленькая рыбка лежит передо мной и ждет; два фрачных господина тоже ждут.
С точки зрения логики к маленькой рыбке надо подступать с наименьшим ножом и наименьшей вилкой, но мы в Париже, и здесь все подчиняется совершенно иной логике. Двери должны закрываться так, как будто их хотят открыть; трамваи ходят в абсурдных направлениях и т. д.
Следовательно, за маленькую рыбку надо приниматься с большим ножом и большой вилкой. Возможно, еще лучше остаться нейтральным и выбрать прибор средней величины. Во время моей тихой медитации возникают новые осложнения. Подходит запыхавшийся фрачный господин и ставит на стол банку с черным сапожным кремом, эта банка тоже уложена на серебряную тарелку.
Надо поторапливаться, иначе история станет еще запутанней.
Я соскабливаю рыбку и разделываю ее. Неожиданный оборот: у нее нет спинного хребта. Это моллюск, наподобие Мушиноглазого. Ну да ладно. Я разрезаю его на куски и ем. Он невкусный, но это меня не удивляет. Что вообще хорошего в жизни? Когда я сюда входил, я уже знал, что здесь ничего хорошего быть не может. Крем для обуви я даже не трогаю. Если бы у него по крайней мере было название.
Оба фрачных джентльмена у меня за спиной застыли как статуи и не шевелятся. Какое у них назначение здесь? Зачем они неподвижно уставились в воздух? Они определенно делают это не за так. Я готов заплатить даже за то, чтобы они ушли, чтобы хоть один из них убрался.
Когда я положил на место прибор, подошел господин, что был справа, он наклоняется к столу и нажимает снизу на кнопку звонка.
С шумом появляется господин во фраке; господин, что слева, отдает ему мою тарелку.
Одновременно сервируется стол под второе блюдо.
Короче, один для звонков, другой для очистки стола. И второе блюдо тотчас приносится. Никакой паузы, мне не надо ничего делать, кроме как есть. Ну, и платить. На стол ставят голубую чашку. В ней кипяток, и в нем, если не ошибаюсь, плавают по кругу кусочки лимона. Нечто ножеобразное, возникшее, пожалуй, из скрещивания вилки и ножа, лежит рядом. Кроме того, передо мной ставят также пузырек с микстурой и непонятную четырехугольную вещицу на небольшой изящной тарелочке.
Оба господина сзади меня ожидающе смотрят в расположенное напротив зеркало. В первый момент у меня возникает идея помыть руки. По обстоятельствам надо, видимо, в воду добавить несколько капель микстуры. Но как будет смотреться мытье рук посреди трапезы, не в начале и не в конце? Я же ничего не ел руками. А что там в станиолевой бумаге на тарелочке? Это ведь тоже относится к сему блюду.
Один из господ сзади меня тактично наклоняется и легким, невесомым жестом придвигает вещицу в станиолевой бумаге ближе к голубой чашке, чтобы намекнуть, что эти два предмета связаны между собой, и тут же в качестве запоздалого предлога разглаживает скатерть. Он хочет сказать следующее: «Мсье, эта вещь в станиоле относится к этому отряду, но я не потому придвинул ее, чтобы обратить на это ваше внимание, а потому что на скатерти образовалась складка; этого же у нас допустить никак нельзя. Я был бы безутешен, если вы мои действия истолкуете как указание, мсье. То была просто счастливая игра случая, которым вы должны воспользоваться, мсье».
Через десять минут я так или иначе уйду отсюда и никогда в жизни не вернусь.
Я беру вещь в станиолевой бумаге и осторожно разворачиваю ее.
Она поразительно легка, внутри что-то зеленое. Едва я успеваю взять это в руки, как оно выскальзывает, и ковровое море беззвучно поглощает его.
Оба господина сзади меня ничего не видели, я тоже.
Снова появляется метрдотель. Он еще ни о чем не догадывается. Я вижу это по его глазам: он ищет проблему в серебряной бумаге. Обеспокоенно смотрит на меня: уж не съел ли я это? Я рисую ножом небольшие змеистые линии на скатерти, чтобы успокоить его. Не дрейфь ты, неудачник, если даже я не боюсь! Иди лучше домой, ведь твоя жена наставляет тебе рога, безликий ты тип.
Теперь подают второе блюдо, академика.
Этот член академии уже при жизни проявлял не много фантазии: опять рыба.
Сначала в изысканном стеклянном сосуде приносят рыбу с метр длиной, чтобы я видел, что она жива, и успокоился. Роскошный экземпляр. Нужно бы обязательно рассматривать ее через пенсне, я чувствую это. На всякий случай я встаю.
Вот он, торжественный момент, когда нужно представляться даже рыбе.
Рыба уносится на кухню.
Наливают вина, музыка снова ползет по залу.
В этот момент в зал входят дама и господин. Дама – от макушки до пят декольтирована – останавливается в дверях и с достоинством контролирует взглядом все зеркала, в которых она тиражируется. Это придает ей мужества, и она начинает ползти словно тонкий тростник, со сдержанными и тактичными вывихами плечей, причем ее живот совершает небольшие полукруглые движения. Проходя мимо меня, она неожиданно распахивает глаза и быстро закрывает их.
Это страшно, но совершенно излишне.
Сережка у этой женщины стоит намного больше, чем вся моя жизнь, а эта женщина давно уже не придает большого значения своим серьгам. Она давно уже не придает большого значения ничему, лишь собственная жизнь ей еще не опостылела. Но об этом заботится мсье в ее обществе, который короткими шажками неуклюже ступает за ней; он лыс, обладает потухшим взглядом и двумя мешками под ним. Конечно, он безумно любит эту женщину, только с последствиями все еще не может примириться.
Наконец снова появляется персонал, торжественная процессия приносит труп жившей еще недавно рыбы. Метрдотель снимает серебряную крышку гроба, под ней лежит распростертая на одре рыба, между листьями зелени, с выпученными глазами, немо и неподвижно. Во всяком случае, аминь. Зеленые листья есть нельзя, это я уже знаю; однажды я попробовал это сделать, было невкусно. Это только оформление. Счастье тому, у кого образование. Эта мысль почти веселит меня.
Итак, когда родился Карпио Лопе де Вега – в 1562-м или 1652-м? Ну а вечность? Сколько кусков сахара клал в кофе Бальзак? Он пил его без сахара. Так что со мной так просто не получится. Можно мне подать что угодно – меня не смутишь. Такие преступные рожи, и теперь они приносят мне рыбу.
Метрдотель демонстрирует высокую степень акробатики в сервировке. При этом его лицо преображается и теперь так же одухотворенно скучает, как у профессора, еще до операции узнавшего, что пациент не заплатит. Прежде чем взять в руки нож, он виртуозно вертит им в воздухе и в решающий момент подхватывает его. Такое можно видеть лишь в варьете. Там, правда, дешевле.
Рыба удивительно вкусна, поданный к ней соус тоже.
Тем временем дама и господин заказывают такую же маленькую черную испаряющуюся рыбку, и тут происходят поразительные вещи.
Выясняется, что из рыбы с помощью сапожного крема приготовляется паста для бутерброда, которую нужно есть на тосте.
Я тактично смотрю на двух фрачных господ за моей спиной. Они спокойны как статуи. По выражению их лиц невозможно установить, что приключилось со мной, хотя они определенно все видели – если и не впрямую, то через зеркало. Однако лица их невозмутимы. Представляю, как должны клокотать их внутренности.
Можно ли здесь потребовать порцию двууглекислого натрия? Вряд ли.
Зачем я ел маленькую черную рыбку ножом и вилкой? Ну что ж, по крайней мере у меня есть над чем поразмышлять.
Я бы еще поел от другой рыбы, но у меня ее неожиданно забрали.
Но зато мне наливают вина из другой бутылки, и музыка снова начинает всхлипывать.
Зачем я ел маленькую черную рыбку ножом? Так или иначе, эти два кельнера сзади меня – идиоты. Теперь несут второго генерала…
Интересно, как решили среди военных проблему умственного превосходства, вызывающую неприятные моменты? Есть рядовые, ну, и фельдфебель всегда умнее, чем рядовые, лейтенант умнее фельдфебеля, после лейтенанта идет старший лейтенант и так далее. Чем выше звание, тем умнее его носитель. У них все связано с рангом. Солдат должен принимать это к сведению, что он и делает. Если, к примеру, лейтенант хочет быть умнее, чем майор, из этого получается дуэль. В общем и целом за военными ходит слава, что офицеры ухаживают за красивейшими женщинами, а гуляют под руку с безобразнейшими. Это залог. И почему супруги некоторых офицеров сердятся на моду?
Это мне пришло в голову само собой, пока несли генерала.
Уже принесли.
Я смотрю на блюдо и не знаю, что мне делать.
Если рыба и теленок вступают в интимную связь, следствием может быть только аборт.
Новое вино. И сыр. Какой-то вид булочек. Вина меняются беспрестанно. Черный кофе.
Лысый мсье, пришедший до этого с дамой, расплачивается.
Он дает на чай пятьдесят франков.
Чудовищно.
Я тоже расплачиваюсь.
Мне приносят счет в сложенном виде, запрятанный под салфетку, как семейный позор. Видимо, следует вообразить, что это телеграмма.
Только осторожно, милый, сначала нижнюю строчку.
Двести одиннадцать франков.
Хотел бы только знать, откуда взялись еще эти одиннадцать франков?
Чаевые сжирают еще пятьдесят франков. У меня остается тридцать девять франков… Ну, черт побери… Если бы я хоть не ел маленькую черную рыбку ножом.
Я ухожу из ресторана. Фрачные кланяются как сумасшедшие. Мне удалось их убедить, что я джентльмен. Они не подозревают, что это было в последний раз.
Такси стоит перед рестораном и ждет меня.
Я плачу двадцать два франка. Побудь я в зале подольше, я бы здесь, снаружи, не смог бы расплатиться. Если бы я только не ел черную рыбку ножом и вилкой!
Я иду пешком по Большим Бульварам, и свежий воздух немного приводит меня в чувство. Сейчас я пойду назад и скажу обоим кельнерам, почему я маленькую черную рыбку съел вместе с кожей. Я им скажу, что рыбка называется «бубис минералис» и ловится в мексиканской бухте, вблизи Камчаткарутки. Приманкой служит таракан. Не перебивайте меня, я вижу, вы глупы и цепляетесь за вашу географию. Его ловят на таракана, дедушка. Знаете, почему я ел ее вместе со шкурой? Эх вы, несчастные, вы что, даже не знали, что кожа «бубис минералис» богаче всего витамином D, который, однако, концентрируется только после прикосновения ножом и вилкой? У вас что – культурный ресторан или нет? Вы вообще-то кончали гимназию? Нет, по-латыни это называется «пластикус вульгарис». Что так называется? Неважно. Уж выто определенно нет, это точно. Прямые потомки диких генитов и леитов, живших у подножий Гималаев в 462 году до Рождества Христова… Неожиданно пришли лемуры, дружочки мои, но сначала они избили до крови нарвов. Вождь племени, великий Вокативус, бежал с поля боя, придерживая при этом штаны. У него была красавица дочь, здоровая стерва, услада. Вы что думали? Я буду вам всю мировую историю излагать? Честь имею!
Я голоден. У меня еще есть четырнадцать франков. Может, мне завернуть в ночное бистро и поужинать? Ну, нет, после маленькой черной рыбки не будет никакого ужина, понятно?
Я спускаюсь в метро и на остановке у Буль'Миша снова выхожу.
Нет никакой логики и никакой благотворной постепенности во всем, что со мной происходит.
По бульвару проходят и прогуливаются счастливые, довольные люди. Элегантные женщины, красивые и молодые, покачивают бедрами. Студенты бьют друг друга по спине чертежными линейками, насвистывают шлягеры и отпускают скромные замечания по адресу одиноко прогуливающихся женщин.
Я не виноват, но я чувствую чудовищный голод. В чем дело? Мой желудок хочет получить сразу все пропущенные мной обеды и ужины? Дважды ужинать – нет, так не пойдет. Что я сделал со своими франками, Боже праведный, что я сделал? Разве едят за двести франков маленькую рыбку с вилкой и ножом в руках? Только теперь я начинаю по-настоящему понимать, что со мной стряслось.
Я хочу в каком-нибудь баре заказать кофе с двумя рогаликами.
В следующий раз, когда я опять буду при деньгах… Самое ужасное, что мне некого бояться, кроме себя самого. Ибо во мне существуют два человека – подлый и разумный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37