— Есть тут кто? — позвала она, зная, что никто не ответит.
Она опустила проигрыватель на пол и посмотрела на сваленную в кучу мебель. Груда под простыней выглядела несколько зловеще. Жанна шутливо обратилась к ней, словно пытаясь приуменьшить охватившее ее разочарование:
— И тут что-то не так? Тоже свои неприятности, hein?
Жанна не видела Пола — тот молча лежал в дальнем углу, от всего отрешенный. На полу перед ним валялись обгрызенный кусок камамбера, горбушка хлеба и нож. На Поле были только брюки и нижняя рубашка, волосы всклокочены, вокруг глаз — черные круги от недосыпания. Наконец он произнес, не удостоив ее взглядом:
— Масло на кухне.
Жанна резко повернулась.
— Так ты здесь, — сказала она, постаравшись скрыть испуг. — Почему не отвечал?
— Ступай принеси масло, — приказал он.
— Я спешу, у меня деловая встреча.
— Ступай принеси масло!
Она воззрилась на него, ничего не понимая. Накануне он говорил ей одно, а теперь валялся на неметеном полу в скотском виде, опершись на локоть и даже не смахнув с губ хлебных крошек. Он мял корочку сыра, словно посаженный в клетку зверь в ожидании кормежки.
Жанна пошла на кухню и принесла брикет масла, упакованный в фольгу. Она бросила его на пол под нос Полу, и этот робкий протест, казалось, впервые заставил его обратить на нее внимание. Пол посмотрел на нее снизу вверх с выражением некоторого любопытства. Она в первый раз бросила ему вызов, но уйти от него у нее не было сил.
— Нет, я просто понять не могу, — сказала она на своем ломаном английском, усевшись перед ним скрестив ноги, — почему ты так чертовски уверен, что я буду к тебе возвращаться?
Вместо ответа Пол намазал горбушку маслом и сжевал, громко чавкая. Отшвырнув кусочек фольги, он вытер губы тыльной стороной кисти. Он не станет ее удерживать, но, если она останется по доброй воле, — что ж, он подвергнет ее испытанию.
— Или ты думаешь, — с издевкой спросила она, переходя на французский, хоть и знала, что ему предпочтительнее говорить по-английски, — что развалившийся на полу в пустой комнате американец, который жрет сыр и засохший хлеб, так уж интересен?
Она провоцировала его, но он и бровью не повел. Самый его вид ее одновременно отталкивал и возбуждал. Она не могла понять, почему он, такой грязный и неухоженный, сексуально ее притягивает, хотя при этом унижает и злит, как не могла понять и его презрительное отношение к ней. В Поле же еще с вечера нарастали злость и слепое отчаяние, и теперь он решил на ней отыграться — просто потому, что она оказалась рядом. В конце концов, она представляла собой всего лишь женское тело, как оно и подразумевалось соглашением между ними.
Жанна раздраженно забарабанила пальцами по паркету. Затем постучала костяшками пальцев. Звук получился какой-то полый.
— Ой, что там? — спросила она, опять постучав. — Кажется, пусто. Слышишь?
Пол приподнялся и подполз к Жанне. Постучал кулаком по полу, затем провел пальцами вдоль края ковра, задрав его там, где, судя по всему, находился полый тайник.
— Не вскрывай, — попросила Жанна.
— Почему?
— Не знаю. Но не вскрывай.
Она схватила его за руку.
— В чем дело? — сказал он. — Что, уж и открыть нельзя?
Он следил за ней с возрастающим любопытством. Ему ничего не стоило отковырнуть паркетину, но он решил не спешить. Его возбуждало противодействие Жанны.
— Постой-ка, — произнес он, вырвав руку. — Может, там драгоценности. Или золото.
Жанна отвела глаза. Она не хотела, чтобы он вскрыл тайник, но не желала объяснять ему почему.
— Ты что, боишься? — поддел он. — Ты все время боишься.
И снова взялся за паркетину.
— Не нужно, — сказала она. — Может, там какая семейная тайна.
Пол убрал руку.
— Семейная тайна? — переспросил он с обманчивой кротостью послушного мальчика. — Сейчас я тебе все объясню про семейные тайны.
Схватив Жанну одной рукой за шею, а другой за предплечье, он прижал ее лицом к полу. Слово «семейный» в ее устах привело его в слепую ярость. Она еще будет тут рассуждать о том, что — так уж получилось — он ненавидел самой лютой ненавистью: о семье, этом великом институте морали, неприкосновенном божественном установлении, призванном воспитывать добрых граждан в духе добродетели, о самом средоточии всех добродетелей. Сейчас он ей покажет!
Жанна слабо сопротивлялась.
— Что ты делаешь? — вскрикнула она, когда он, просунув руку у нее между ног, расстегнул ей джинсы.
— Хочу объяснить тебе про семью, — сказал он, одним рывком содрав с нее штаны и обнажив ягодицы, — про этот святой институт, призванный насаждать в дикарях добродетели.
Жанна, задыхаясь, боролась из последних сил. Пол навалился на нее всем телом, вцепившись рукой ей в шею. Он, похоже, и сам не знал, что хочет с ней сделать, но тут ему на глаза попалось масло. Он ногой подтянул пакетик.
— Будешь повторять за мной слово в слово, — сказал он, запустив свободную руку в мягкое масло. Он не спеша смазал ей маслом задний проход — как поросенку, подумал он, прежде чем насадить его на вертел, — жестко и умело работая пальцами.
— Нет и нет, — вырывалась она, не в силах поверить, что он на такое способен. — Нет!
Пол расстегнул и приспустил брюки. Опершись на колени и не выпуская Жанну из хватки, он раздвинул ей ноги напором собственных бедер. Понимание того, что ее ждет, повергло Жанну в ужас и полнейшую беспомощность.
— А теперь повторяй за мной. Священная семья… — начал он, неумолимо раздвигая ей ягодицы крепкими пальцами и нащупывая вход. — Давай повторяй! Священная семья, питомник добропослушных граждан…
— Питомник, — всхлипнула она, — добропослушных…
Она закричала. Он так крепко вдавил ее лицом в гладкий паркет, что она не могла и глаз открыть. Ее пронзила внезапная жгучая боль. Его член стал орудием пытки.
— Повторяй! — приказал он, тяжело дыша. — Детей терзают до тех пор, пока они не солгут в первый раз…
— Детей…
Она опять закричала — он входил в нее все глубже и глубже.
— Где подавляют и ломают волю, — прошипел он, стиснув зубы.
— Где ломают… волю…
Она зарыдала как от унижения, так и от боли. Но Пол лишь удвоил усилия, захваченный непреодолимым нарастающим ритмом. В этом потаенном нетронутом месте плоть его казалась гигантской.
— Где свободу убивает… — продолжал он.
— Свободу…
— Свободу убивает себялюбие.
Он впился ей пальцами в тело, словно она могла испариться и оставить его наедине с самим собой. Теперь нельзя было ни избавиться от него, ни отвергнуть, и ее крики, казалось, загоняли его член все глубже и глубже.
— Семья…
— Семья, — простонала она, затихая.
— Семья, твоя е…ная-разъе…ная семья, — напрягшись, выдохнул он. — О Господи Всемогущий!
Жанна, притиснутая к полу, была не способна пошевелиться. Пол кончил, однако не торопился вынимать. Прихватив Жанну рукой за волосы, он повернул ее лицом к предполагаемому тайнику. Другой рукой он подцепил паркетину.
— Открой, — приказал он.
— Зачем? — всхлипнула Жанна.
Он подверг ее самому последнему унижению, чего ему еще не хватает?
— Открой.
Она приподняла край ковра, обнажив углубление размером с кирпич. Там ничего не было.
Пол тяжело отвалился и растянулся на полу, переводя дыхание. Он не пощадил ни единого ее отверстия — и что же? Снедавшая его пустота как зияла, так и осталась зиять.
Жанна медленно натянула джинсы; она давилась рыданиями, утирая нос рукавом груботканой крестьянской блузки. Ничто не мешало ей тотчас уйти, но она почувствовала, что на время стала хозяйкой положения: не было у него никакого права так ее позорить — как рабыню.
Она сходила за проигрывателем, принесла в гостиную, поставила на пол и, опустившись на колени, откинула крышку. Размотав шнур, она воткнула штепсель в укрепленную на полу старую розетку. Жанну обдало фонтанчиком голубоватых искр, она отдернула руку и выругалась:
— Merde!
Она посмотрела на Пола. Тот, судя по всему, пришел в себя и теперь лежал, прикрыв лицо рукой. Жанна вспомнила, что не знает его имени.
— Эй, ты! — окликнула она.
Он повернул голову и пробормотал:
— Что тебе?
— У меня для тебя сюрприз.
— Что-что? — не понял Пол, и она позвала его жестом, изобразив улыбку.
— У меня для тебя сюрприз.
Пол привстал на колени и застегнул брюки.
— Очень мило, — сказал он. — Люблю сюрпризы.
Он успел забыть о том, что только что совершил — осквернил еще один храм, — и за эту забывчивость она ненавидела его даже больше, чем за само осквернение. Ей хотелось его уязвить, хотелось увидеть, как это мощное тело бьется под током, как из него утекают силы, как оно корчится от боли. Она не могла больше ждать.
— Какой сюрприз?
— Музыка, — ответила она все с той же вымученной улыбкой. — Но я не знаю, как тут включается.
Она вручила ему шнур, показала на розетку в полу и отодвинулась. Пол сжал штепсель и, не раздумывая, со всего маху вогнал в розетку. Взлетели искры, что-то громко треснуло, он отскочил, отбросив шнур.
— Тебе от этого хорошо? — спросил он, взяв себя в руки.
Жанна и сама не могла понять.
— Знаешь, — сказала она, — тут в меня один кот влюбился. Он приходит, только когда тебя нет. Стоит тебе уйти — и он тут как тут. И все смотрит на меня, смотрит.
На глазах у нее показались слезы.
— Ты из-за кота плачешь? — спросил он равнодушно.
— Я плачу, потому что знала, что тебя ударит, и промолчала. Я плачу из-за того, что ты со мной сделал. Я плачу, потому что больше не могу.
— Так говорят самоубийцы, — небрежно обронил Пол. — А некоторые так даже и пишут в предсмертных записках. Ты что, хочешь покончить с собой?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Просто так. — Он помолчал. — Но хотя бы раз в сутки ты думаешь о самоубийстве, верно?
— Я — нет. Но мысль мне нравится — это романтично.
— Знавал я одного человека, который вроде никогда не думал о нем, а потом — раз — и наложил на себя руки.
Жанна вскочила:
— О господи, совсем из головы вылетело! У меня встреча, я и пришла-то сюда всего лишь оставить тебе проигрыватель.
— Встречи для того и назначают, чтоб не являться.
Она отерла слезы рукавом пальто и посмотрела на Пола, который лежал на полу. Тот даже не повернул головы.
— Ну а ты? — спросила она, направившись к двери.
— Что я?
— Ты не хочешь покончить с собой?
И Пол впервые ей улыбнулся.
— Я не из породы самоубийц, — ответил он, — я из тех, кто сам убивает.
Глава тринадцатая
Старая баржа круто заваливалась на правый борт; выведенное на ее носу имя едва можно было разобрать под лохмотьями облезающей краски — «L'Atalante», как в старой ленте Виго. Жанна не раз проходила мимо этой посудины, стоявшей на приколе в канале Сен-Мартен и преобразованной, как гласила вывеска над рубкой, в плавучую танцверанду. Вывеска покосилась, толстые проржавевшие тросы, казалось, едва-едва удерживали баржу на плаву, на верхней палубе валялись останки дешевых столиков и стульев, старые абажуры, медные части каких-то навигационных приборов.
Жанна торопливо пересекла мощенную булыжником набережную. Том и его съемочная группа, сбившись на носу баржи, терпеливо ее ожидали, она помахала им рукой. Каким безобидным казался ей теперь Том, каким предсказуемым — по сравнению с Полом и его безрассудным ожесточением. Все, что вытворял Том, было просто игрой — игрой в съемку фильма, — но от Пола можно было ожидать чего угодно. Всякий раз он открывал ей что-то новое в сексе, и назад пути уже не было. Получалось так, что на каждую встречу с Томом она приходила все более замаранной и развращенной, но он ни о чем не догадывался — и никогда не догадается. Она начала привыкать к этой двойной жизни, хотя, расставаясь с Полом, неизменно клялась себе, что больше к нему не вернется.
Капитан баржи стоял посреди наваленного на палубе хлама. В руке он держал дымящуюся сигару, рука же была сплошь в татуировках.
— Ничего не продаю, — заявил он, едва она вступила на борт.
— Каждый что-нибудь да продает, — возразила Жанна с улыбкой. Кое-чему здесь она вполне бы могла найти место в своей антикварной лавочке неподалеку от Центрального рынка.
Том подошел, нежно взял ее за руку и отвел к перилам. Оператор лихорадочно запустил руки в черный мешок — зарядить пленку; звукооператор присел на корточки, готовясь записывать интервью. Он скривился, когда капитан поставил на патефон старую, на семьдесят восемь оборотов, пластинку и гнусавый мужской голос, прорываясь сквозь хрипы, запел «Parlami d'amore, Mariu».
Том задал Жанне вопрос:
— Чем ты занимаешься?
— Сую нос в чужие дела.
Она улыбнулась в камеру.
— Я думал, ты торгуешь антиквариатом, — сказал он, напустив на себя серьезный вид.
— Нет, я состою в деле с двойняшками. Моя задача — разыскивать и добывать.
— Что именно?
— Все что сработано между 1880 и 1935 годами.
— Почему только в этот период?
— Потому что с антикварной точки зрения это был революционный период.
Том наградил ее раздраженным взглядом и произнес:
— Не понял. Повтори, пожалуйста, какой это был период.
— Революционный. Да, время нового искусства революционно по сравнению с остальным девятнадцатым веком и Викторианской эпохой. По сравнению с десятилетиями всяких безделушек и дурного вкуса.
— Дурного вкуса?
Том воззрился на участников съемочной группы, словно надеялся, что они ему объяснят; Жанна явно вела себя не так, как он рассчитывал.
— Вкуса? — повторил он. — Но что это такое? И как можно ощущать себя революционеркой, собирая старье, которое некогда было революционным?
— Хочешь подраться? — спросила она, поняв, что он ее разыгрывает.
— Полно, полно. — Он воздел руки в знак примирения. — И где же ты раскапываешь эти свои… революционные вещи?
— На аукционах, на рынках, в деревнях, частных особняках…
— Ты приходишь к людям домой? Что это за люди?
— Старики, — ответила она, — или их дети, племянники, внуки. Эти дожидаются смерти стариков и уж тогда спешат распродать все подчистую.
— Тебе это не кажется жутковатым? Честно говоря, мне так немного противно. Запах старья, наследие умерших.
— Нет, мне это нравится.
Она начала расхаживать по палубе, преисполнившись воодушевления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18