«пирожное» по-французски, как и «багет», женского рода, стало быть, надо говорить не «un», а «une». «Идиотка», — простонала я про себя.
Продавщица бросила пирожное в целлофановый пакет и положила на стойку рядом с хлебом.
— Quelque chose d'autre, madame?
— Non.
Прозвенел кассовый аппарат, я молча протянула купюру, и лишь когда она положила сдачу на тарелочку рядом с кассой, сообразила, что и мне следовало поступить так же, а не совать деньги прямо в руки. Это был урок, который мне давно уже следовало усвоить.
— Merci, madame, — пропела она, сохраняя неподвижное выражение лица.
— Merci, — пробормотала я в ответ.
— Au revoir, madame.
Я повернулась к двери и остановилась, думая, что должен же быть какой-то способ разрядить обстановку. Я взглянула на продавщицу: она стояла, скрестив руки на необъятной груди.
— Je-nous-nous habitons pr?s d'ici, l?-bas, — проблеяла я, безнадежно указывая куда-то себе за спину, словно старясь ухватить кусок земли где-нибудь в ее городе.
— Oui, madame, — коротко кивнула она. — Au revoir, madame.
— Au revoir, madame. — Я круто повернулась и вышла из лавки.
«О, Элла, — думала я, медленно пересекая площадь, — ну зачем тебе это понадобилось, неужели для того, чтобы спасти лицо, надо врать?»
«Ну так отныне и не ври. Живи здесь. Приходи к этоймадам каждый день за круассанами», — ответила я самой себе. Незаметно очутившись у фонтана, я наклонилась к кусту лаванды, сорвала несколько листьев и сжала их в ладони. Острый древесный запах подал мне сигнал: reste — ты дома.
Рику Лиль-сюр-Тарн понравился с первого взгляда. Он поцеловал меня, поднял на руки и закружил в воздухе.
— Эй! — приветствовал он громким возгласом старинные дома.
— Ш-ш-ш, Рик. — Сегодня был рыночный день, и я буквально физически ощущала, как все глазеют на нас. — А ну-ка, немедленно опусти меня на землю, — прошипела я.
Но он только улыбнулся и еще крепче сжал меня.
— Именно о таком городке я и мечтал, — сказал он. — Видишь эти украшения в кладке?
В поисках подходящего жилья мы исходили городок вдоль и поперек. В какой-то момент зашли в boulangerie купить пирожных. Под взглядом мадам я покраснела, но общалась она в основном с Риком, который нашел ее забавной и всячески над ней подшучивал, впрочем, совсем необидно. Видно было, что и Рик ей понравился: в этих краях, где мужчины стригли свои темные волосы коротко, его светлая грива была явно внове, а калифорнийский загар все еще не сошел. Со мной она обращалась вежливо, но я за этой вежливостью ощущала враждебность и вся ощетинилась.
— Жаль, что у нее такие вкусные пирожные, — сказала я Рику, едва мы оказались на улице. — Иначе и ноги бы моей там не было.
— Да брось ты, малышка, не принимай близко к сердцу. И не донимай меня своей паранойей — могла бы у себя на восточном побережье оставить.
— Она заставляет меня ощущать себя пришлой.
— Наверное, ее толком не научили обращению с покупателями. Та-та-та! Почему бы тебе не обратиться к специалисту по найму, пусть займется ею.
— Точно, надо бы заглянуть в ее личное дело, — ухмыльнулась я.
— Не сомневаюсь, что в нем полно жалоб. Впрочем, она же из последних сил держится, это видно. Так что пожалей старую клячу.
Было искушение поселиться в одном из старых домов на площади или рядом, но, когда выяснилось, что здесьничего не сдается, я почувствовала тайное облегчение: это дома основательные, для коренных жителей. И конце концов мы отыскали дом в нескольких минутах ходьбы от центра, тоже старинный, но без причудливого орнамента, с толстыми стенами, кафельными полами и крохотным двориком, увитым виноградными лозами. Спереди двора не было, парадная дверь выходила прямо наузкую улочку. Внутри дома было темно, но это ничего, утешал меня Рик, даже лучше, летом будет прохладно. К тому же такими были все дома, где мы побывали. Я боролась с полумраком, открывая ставни, и поначалу нередко ловила любопытствующие взгляды соседей. Потом они, правда, научились не подсматривать.
Однажды я решила сделать Рику сюрприз: когда он вечером вернулся с работы, его ждали выкрашенные в цвет маренго ставни и горшки с геранью на подоконниках. Он стоял у входа в дом и молча улыбался, а я смотрела на него, перевесившись через подоконник, убранный розовыми, белыми и красными цветами.
— Добро пожаловать во Францию, — сказала я. — Добро пожаловать домой.
Узнав, что мы с Риком переезжаем во Францию, отец уговорил меня написать какому-то нашему родственнику, седьмая вода на киселе, жившему в Мутье, городке на северо-западе Швейцарии. Когда-то, очень давно, папа навещал его там.
— Уверен, тебе там понравится, — повторял он, диктуя мне адрес по телефону.
— Папа, но ведь Швейцария и Франция — это разные страны. Может, меня там и поблизости не будет.
— Может быть, малыш, может быть, но разве плохо знать, что рядом с тобою семья?
— Рядом? Мутье в четырехстах или даже пятистах милях от места, где мы будем жить.
— Вот видишь? Всего лишь день езды на машине. В любом случае это намного ближе к тебе, чем мой дом.
— Послушай, папа…
— Элла, не надо ничего говорить, просто запиши адрес. Сделай мне такое одолжение.
Разве я могла сказать «нет»? Я со смехом взяла карандаш.
— Только все равно это глупо. Что же написать ему: «Привет, я Ваша дальняя родственница, Вы обо мне никогда не слышали, но сейчас я в Европе, может, повидаемся?»
— А почему бы и нет? Слушай, для начала можно порасспрашивать его об истории семьи, о наших корнях, о занятиях предков. У тебя там будет полно свободного времени, надо же чем-нибудь заняться.
Отец был воспитан в духе трудовой этики протестантизма, и открывающаяся передо мной перспектива ничегонеделания его беспокоила. Он неустанно выдвигал предложения, чем бы полезным мне заняться. Тревога отца передалась и мне: я ведь и впрямь не привыкла к свободному времени, всегда была занята учебой или работой. Пришлось привыкать; перед тем как мне пришли в голову три дела, которыми можно заняться, я миновала фазу позднего вставания и домашней уборки.
Я начала с совершенствования своего полузабытого французского, беря дважды в неделю уроки в Тулузе, у некоей мадам Сентье, пожилой дамы с блестящими глазами и узким, как у птички, лицом. У нее был превосходный выговор, и начала она прежде всего с фонетики. Она ненавидела дурное произношение и орала на меня всякий раз, когда я говорила «oui» в привычной для многих французов небрежной манере, когда губы едва шевелятся, а звук получается, как у квакающей утки. Она вставляла меня произносить это слово четко, раздельно, с присвистом в конце. Она настойчиво твердила, что то, как говоришь, важнее того, что говоришь. С этим я пыталась спорить, но безуспешно.
— Если не произносить слова как следует, никто не поймет, что вы хотите сказать, — вещала она. — Более того, все сразу поймут, что вы иностранка, и не будут вас слушать. Таковы уж французы.
Я воздержалась от напоминания, что она тоже француженка. В общем-то она мне нравилась, нравились ее суждения, твердое рукопожатие, да и фонетические упражнения, когда она заставляла меня изгибать губы, как будто надуваешь пузыри из жевательной резинки.
Призывала она меня также говорить как можно больше, при любой возможности.
— Если вам что-нибудь придет в голову — выскажите это! — восклицала она. — Не важно что, хоть самая мелочь, — говорите! Говорите со всеми.
Иногда она заставляла меня болтать без умолку на протяжении какого-то отрезка времени, начиная с минуты и кончая пятью. Это испытание я выдерживала с великим трудом.
— Вы думаете по-английски, а потом переводите свою мысль на французский, слово за слово, — объясняла мадам Сентье. — Но языком так пользоваться нельзя. У него свой великий устав. Главное — вам нужно научиться думать по-французски. Про английский забудьте вообще. Думайте по-французски, и как можно чаще. Не можете думать абзацами — думайте предложениями, даже словами. И стройте из них большие мысли! — И она начинала жестикулировать, делая руками такие движения, словно собиралась охватить всю комнату и даже весь человеческий интеллект.
Узнав о моих родственных связях в Швейцарии, мадам Сентье обрадовалась. Собственно, именно она заставила меня сесть и написать письмо.
— Знаете, совсем не исключено, что у вас французские корни, — говорила она. — Славно будет, если обнаружится, что ваши предки жили во Франции. Возникнет ощущение более тесной связи со страной и людьми. Тогда будет легче и думать по-французски.
Я внутренне содрогнулась. В моем представлении генеалогия, вместе с радиопередачами, шитьем и субботними вечерами дома, была принадлежностью пожилого возраста; я понимала, что в конце концов буду находить во всем этом удовольствие, но пока не торопилась. Предки не имели решительно никакого отношения к моей нынешней жизни. Но чтобы порадовать мадам Сентье, я нацарапала кузену несколько строк, касающихся истории семьи. Мадам проверила грамматику и правописание, и я отправила письмо по адресу, в Швейцарию.
Между тем уроки французского оказались полезны для осуществления второго проекта. «Прекрасная профессия для женщины! — прокаркала мадам Сентье, узнав, что я готовлюсь заниматься акушерством во Франции. — Благороднейшее занятие!» Она мне слишком нравилась, чтобы раздражаться по поводу столь романтических представлений, так что я не стала говорить, с какой подозрительностью к нам, акушеркам, относятся врачи, больничный персонал, страховые компании и даже сами роженицы. Точно так же ни словом не обмолвилась о бессонных ночах, крови и травмах, когда что-нибудь идет не так. Потому что это действительно хорошая работа и я на самом деле рассчитывала на практику во Франции, сразу после того, как пройду требуемый курс и сдам экзамены.
Перспективы третьего проекта оставались крайне неопределенными, однако же со временем он явно будет отнимать много сил и времени. Оно и неудивительно. Мне двадцать восемь, мы с Риком женаты два года, и давление со всех сторон, в том числе и с нашей собственной, начинает нарастать.
Однажды вечером, несколько недель назад, мы пошли поужинать в хороший ресторан в центре городка. Сидели, закусывали паштетом, креветками, овощами, беседовали о том о сем — о работе Рика, о моих занятиях и так далее. Когда официант принес Рику крем-брюле, а мне лимонное пирожное, я решила, что момент настал.
— Слушай, Рик… — начала я, откладывая вилку.
— Отличное мороженое, — заметил он. — Особенно карамель. Вот, попробуй-ка.
— Спасибо, не надо. Слушай, я тут кое о чем подумала.
— Ну вот, самое время для серьезных разговоров.
В этот момент в ресторан вошла пара и устроилась за соседним с нами столиком. Живот уже немного натягивал красивое темное платье женщины. На пятом месяце, машинально отметила я, и плод расположен очень высоко.
— Мы ведь не раз уже говорили о том, что пора бы завести ребенка, — понизив голос, начала я.
— Что, прямо сейчас?
— Вообще-то я подумывала об этом.
— Ладно.
— Ладно — что?
— Ладно, пусть так оно и будет.
— Вот и все? «Пусть так оно и будет»?
— А что? Мы ведь оба этого хотим? Так чего же мучиться?
Я почувствовала некоторое разочарование, хотя реакция Рика и не должна была меня удивить: я уже привыкла, что решения, даже самые важные, он принимает быстро. А вот мне-то как раз требовалась изрядная подготовка.
— Видишь ли… — Я остановилась, подбирая слова. — Это вроде прыжка с парашютом. Помнишь, мы в прошлом году прыгали? Сидишь в самолетике и думаешь: еще две минуты — и поздно будет говорить «нет», еще минута — и я уже не смогу повернуть назад, и вот я уже рядом с дверью — и, оказывается, все-таки можно еще сказать «нет». А дальше — прыжок, и уже действительно ничего не изменишь, каково бы тебе ни было. Примерно так я себя сейчас и чувствую. Стою перед распахнутой дверью самолета.
— Ну а я сейчас вспоминаю это удивительное чувство падения. И чудесные виды внизу. Такой покой разлит повсюду.
Я облизнулась и отрезала очередной кусок пирожного.
— Это серьезное решение, — с полным ртом проговорила я.
— Серьезное решение принято. — Рик наклонился и поцеловал меня. — Ого, чудесный запах.
Среди ночи я выскользнула из постели и направилась к мосту. Слышно было, как внизу течет река, но слишком темно, чтобы увидеть что-нибудь. Я огляделась по сторонам. Убедившись, что никого нет, вытащила из сумочки пакет противозачаточных таблеток и начала методически срывать с них фольгу. Таблетки одна за другой исчезали в воде, оставляя на поверхности кратковременный след. Выбросив последнюю, я перегнулась через перила и долго стояла так, в надежде, что теперь буду чувствовать себя совсем иначе.
Этой ночью и впрямь нечто переменилось. Этой ночью я впервые увидела сон: туман, голоса, гул, голубое.
Подруги говорили, что, если хочешь забеременеть, надо заниматься сексом либо как можно больше, либо как можно меньше. При первом варианте возникает эффект ружейного выстрела — дробинки разлетаются во все стороны и есть надежда, что хоть одна из них попадет в цель. Другой подход можно назвать стратегическим: бережешь боеприпасы в ожидании подходящего момента.
Поначалу мы с Риком пошли первым путем. Он возвращался с работы, и мы перед ужином занимались любовью. Мы рано ложились, рано просыпались, чтобы не пропустить и утро, — словом, использовали любую возможность.
Рику такое изобилие нравилось, чего не могу сказать о себе. Прежде всего я никогда не занималась сексом по нужде — только по желанию. А теперь во всем чувствовался расчет, за всем стояла цель, хотя вслух об этом и не говорилось. Да и к контрацептивам отношение оставалось несколько двойственным. Попытки избежать беременности в прошлом, уроки и наставления, которыми меня пичкали, — разве все это забудешь в момент? От многих я слышала, что это настоящий поворот в жизни, — может быть, но я лично вместо ожидаемого подъема чувств испытывала страх.
Главное же — я совершенно изнемогла. Я плохо спала, каждую ночь мне снилось голубое. Рику я не говорила ничего, никогда не будила его и не пыталась на следующий день объяснить свою усталость.
1 2 3 4 5 6