Эта жестокость даже стала какой-то философской загадкой конца ХХ века.Мессианизм евроцентристского крыла большевиков (его самым полным выражением был Троцкий) был симметричен структурам либерализма. Здесь — тот же детерминизм и сверхчеловеческое право на универсальный проект. Перманентная революция! Децимарий (расстрел каждого десятого) в отношении колеблющихся.Иной была идущая от Православия, хотя и в виде ереси, утопия почвенных большевиков (Лев Толстой — зеркало русской революции). Поиск града Китежа означал — уже в апреле 1917 г. — отказ от мессианизма мировой революции, отступление к «строительству социализма в одной стране». Ведь именно за это советский проект был проклят как «славянофильство», как измена марксизму, и бундовцами, и эсерами, и нынешними марксистами-ортодоксами вроде Бузгалина и Бутенко.Но ведь этот «выход из революции» в стране, которая была очагом революции, и не мог совершиться без насилия. Кого оплакивает общество «Мемориал»? Факельщиков мировой революции, «комиссаров в пыльных шлемах». Кого проклинает? Тех, кто не желал стать дровами в мировом костре и вышиб факелы из рук (зацепив при этом множество невинных — но не по ним плачут струны Окуджавы).Что для нас важно в этом сравнении? То, что, пройдя на раннем этапе «страстное состояние», в дальнейшем крупное «почвенное» течение всегда бывает защищено от соблазна кровопролития. У него возникает иммунитет, и оно в этом смысле гораздо безопаснее нового, «молодого» движения.Католическая инквизиция уже в начале XVI века постановила, что «ведьм» не существует, и прекратила сожжения, а протестанты через сто лет после этого затмили все ужасы инквизиции. Русский большевизм прошел свое страстное состояние очень быстро. Достаточно вспомнить ряд фигур, которые его представляли: Ленин — Сталин — Хрущев — Брежнев — Андропов… — Зюганов. Ясно, что на этой траектории не приходится ждать никаких чудовищ.Иное дело — движение, которое именно входит в свое страстное состояние (это не раз отмечалось самими его лидерами). Ельцин и Гайдар, Чубайс и Греф, Березовский и Доренко. Их переполняют клокочущие чувства и непримиримость. Это набирающие скорость носороги.На это их состояние накладывается и опасность неолиберального фундаментализма. Наши «носороги» страшны как раз тем, что страсть их «героического» этапа прямо совпала с фундаментализмом того учения, что они взяли как знамя — протестантского неолиберализма. За последние годы уже на трех больших международных форумах «Трибунала народов» (он возник из «Трибунала Рассела», который морально судил преступления войны во Вьетнаме) прямо говорится о том, какую угрозу для жизни больших масс людей представляет сегодня это учение, положенное в основу Нового мирового порядка. Так что из двух конкурирующих сегодня в России идеологий именно в неолиберализме «правых» таится угроза жизням людей — на философском уровне.Напротив, никаких признаков «возврата к истокам» советский строй не обнаруживал и его наследники не обнаруживают. И дело тут не только в расслабляющем «византийском» влиянии русской культуры. Дело в том, что марксизм уже в классике отошел от механистического детерминизма, включив в себя идеи термодинамики и эволюции (в «Капитале»), а затем и идеи неравновесности (Ленин, Грамши). В философии науки марксизм трактуется как учение, построенное на «науке становления» — в отличие от либерализма, стоящего на «науке бытия». Недаром в больших базах данных имя А.Грамши чаще всего встречается в связке с именем М.Бахтина.Диалектика такого типа в принципе не может толкать к выходу из кризиса «назад, к истокам». Покуда коммунисты следуют главным своим методологическим принципам, угрозы фундаментализма в их среде не может возникнуть. Потому-то идеи Нины Андреевой могут здесь быть не более чем почитаемым реликтом. Молодое пополнение тех, кто «мыслит по-советски» — люди открытые. Как мне не раз пришлось убедиться, преподаватели вузов, независимо от своих политических пристрастий, гордятся студентами, близкими к коммунистам. Ведь это что-нибудь да значит!Однако политическая философия служит лишь предпосылкой к определенной практике, главные коррективы вносит жизнь — обстоятельства и особенно культура действующих лиц. Что говорят факты? Почему так остро стоит вопрос о репрессиях? Потому, что в России после 1917 г. погибло очень много людей, и все смерти связаны в один клубок.Вообще, говоря о репрессиях, мы должны исходить из баланса смертей и спасений. Можно ведь губить людей и путем отказа от репрессий — поощряя убийц. Главная заслуга большевиков, как я уже писал в начале книги, состоит в том, что они сумели остановить, обуздать революцию («бунт гунна») и реставрировать Российское государство.Что же касается репрессий 1937-38 гг., то это — последняя фаза гражданской войны, уже в стане красных, между почвенными большевиками и евроцентристами. Эта операция прямо связана с надвигавшейся большой войной и была частью превращения нашего «казарменного социализма» в «окопный». Глупо рассуждать на тему, какой социализм лучше — окопный или, например, курортный. Когда в тебя начинают стрелять, а ты должен держать оборону, то лучше окопный. Но дезертирам этого не объяснишь.Есть еще одна болезненная сторона нашей темы, которая просвечивает через обвинения в адрес большевиков. Не хотелось бы ее трогать именно потому, что она болезненная, но нельзя уже и не сказать. К мессианизму русской революции, к общему нашему горю, примешался особый мессианизм радикального еврейства , который был порожден кризисом традиционной еврейской общины. Об этом достаточно писали и русские философы начала века, и видные сионисты. К сожалению, вместо тактичного и ответственного подхода к этой теме мы видим сегодня пошлую политическую суету, попытку увести от этой темы истерическими обвинениями.На деле речь идет именно о страстном состоянии радикалов-евреев всех направлений, которое стоило море крови всему обществу и особенно русским. Вспомним, как раскручивалось колесо этого механизма.Евно Азеф возглавил боевую организацию эсеров — а жертвы, которые понесло от нее чиновничество, были поистине массовыми. Богров взялся убить Столыпина — что его толкало? Урицкий, возглавив Петроградскую ЧК, проявил потрясшую город жестокость — убить его и вызвать ответный «красный террор» идет Каннегисер. Тут же Фанни Каплан стреляет в Ленина. Троцкий организует убийственную кампанию по «изъятию церковных ценностей» — посмотрите состав комиссии. Кровавую вакханалию, культ жестокости воспевают Багрицкий и Бабель.За рубежом Р.Якобсон и В.Шкловский в модных ресторанах «тешатся байками» сотрудника ГПУ Осипа Брика о том, как пытают и расстреливают русских священников («Для нас тогда чекисты были — святые люди,» — вспоминает Лиля Брик в 60-е годы, и А.Ваксберг в 1998 г. тает от умиления). Не будем уж говорить о катастрофе первого этапа коллективизации с разрушительной попыткой превратить русскую деревню в киббуц. Да и сталинские репрессии почему-то были поручены охотно взявшимся за них аграновым и шварцманам, и они старались вовсю — хотя в результате под нож пошли и якиры с гамарниками и сами же аграновы. Бывает.Тут речь о еврейском мессианизме. Сегодня еврейский поэт с гордостью признает: Мы там, куда нас не просили, Но темной ночью до зари Мы пасынки слепой России И мы ее поводыри. Беда наша в том, что мессианизм этот не ослабевает, а приобретает культурную и философскую базу. И философия эта жестока. В «Независимой газете» главный раввин Москвы Рав Пинхас Гольдшмидт на исходе перестройки дал мистическое обоснование для уничтожения СССР: «Гематрия, один из разделов Каббалы, где дается объяснение явлениям на основе числовых значений слов и понятий, показывает нам, что сумма числовых значений слова „Мицраим“ — „Египет“ и „СССР“ одинаково. Так же и ситуация сейчас во многом сходна». Значит, наша страна олицетворяла «египетский плен», а мы, «египтяне», должны претерпеть все ужасы, насланные Саваофом на Египет?А вот Иосиф Бpодский, накануне смерти, оплевав в «Известиях» Россию, так объясняет суть евpейства. Он, мол, стопpоцентный евpей не только по pодству, но и по духу: «В моих взглядах пpисутствует истинный абсолютизм. А если говоpить о pелигии, то, фоpмиpуя для себя понятие веpховного существа, я бы сказал, что Бог есть насилие. Ведь именно таков Бог Ветхого завета».Так от кого же, с какой стороны нам надо опасаться репрессий?И еще одно соображение, методологического характера. В последнее время, когда повторять сказку о «миллионах расстрелянных» стало неприлично, во всяком случае, для образованного человека, в среде антисоветских идеологов, эксплуатирующих тему репрессий, появился новый прием. Стали говорить, что неправомерно вообще пытаться рассуждать о репрессиях рационально — тем, кто сам на Колыме не страдал. Мол, у тех, кто страдал, своя, недоступная нам мера и недоступная нам рациональность. А мы все, не страдавшие, суть потомки палачей, и мои претензии к обманщикам типа Разгона или Солженицына, выдвинутые в «рациональном по-палачески» плане, имеют ничтожное значение. Мол, цифры Солженицына («сорок три миллиона расстрелянных») — выражают не обычные физические величины, а имеют особый мистический смысл.Да, в этой позиции есть зерно типа «слезинки ребенка» Достоевского. Как только эту слезинку помянут, у людей парализует здравый смысл. Снимаю шляпу перед чуткостью людей, которые это зерно в себе культивируют. Но когда они его расширяют в пространстве и времени и используют в качестве политической дубинки, встает проблема со слезинками детей следующих поколений.Мне кажется, что у всех нас есть трудность в переходе между уровнями " личное-социальное " и " моментальное-историческое ". То есть, сопереживая что-то личное, мы распространяем его вширь до социального, а во времени — на многие будущие поколения. Этим и пользуются идеологи.Когда человека забивают в застенке или на Колыме, для него лично рушится весь мир, для многих необратимо. И для него это — главное событие в жизни. Но если мы на этом основании через 60 лет отказываемся рационализировать это событие как частичку социального процесса, чтобы понять его и разумнее устроить жизнь наших детей (детей и внуков того человека), то мы уже сами расширяем это разрушение мира на все общество. Мы из солидарности и сострадания с жертвой как бы отказываемся жить и давать жить детям.Это, на мой взгляд, неправомерно и граничит с сумасшествием. Я думаю, что если бы истязаемые на Колыме люди узнали о таком результате, их муки бы многократно усилились. Из личных контактов с людьми, реально страдавшими на Колыме, я делаю именно такой вывод. То есть, сами эти люди, кому повезло пережить удар, вернуться живыми и восстановить образ мира, четко разделяли личное и социальное, владели временем и никак не хотели, чтобы мир из-за их страданий рушился для всех и навсегда.Дело не в том, что нельзя слиться душой со страдающим человеком, как бы оставив без своей души тех, кто живет сегодня. Дело, думаю, в том, что нельзя и «разделить» свою душу по разумному расчету. Надо, чтобы душа была полностью «и там, и здесь», чтобы она научилась трудиться в разных плоскостях в разных ипостасях. Не знаю, разрабатывал ли кто-нибудь этот вопрос, но на практике мы видим жуткие перекосы в обе стороны. Одни готовы из-за репрессий уморить ныне живущих и даже прямо выводят из этого свои политические установки. Другие, чуя гибельность такого подхода, ищут ложные оправдания репрессиям.Когда говоришь, что надо помянуть наших погибших на Колыме соотечественников, вынести из прошлого уроки и закрыть тему репрессий, то такой подход отвергают как жестокость (цензуру) традиционного общества. А-а, не желаете, мол, слышать «неудобные вопросы». Антисоветские идеологи в принципе отвергают «закрытость» темы страданий, запрет на растягивание образа страданий в пространстве и времени.Я же думаю, что для жизни общества цензура на определенного типа «социализацию» личного страдания необходима. Думаю даже, что «сокрытие» страдания, как и «сокрытие» благодеяния, есть вещи симметричные. Почему нельзя давать милостыню явно? Милостыня — именно «неудобный вопрос». То ли дело Армия спасения — все гласно, распишись в ведомости и получай. Или Никита Михалков — прямо на сцене дает чек для бедных актеров, растроганный Вячеслав Тихонов, беря чек, плачет.Николай I регулярно выдавал деньги всем действительно нуждающимся семьям казненных и сосланных декабристов. При этом он скупо считал, прибавлял, убавлял. Все это делалось на уровне государственной тайны, которая хранилась всеми причастными к ней лицами под строжайшим контролем. Сложные чувства, которые возникли бы в обществе, узнай оно об этих неудобных делах, были исключены этой цензурой. Иррациональность жизни в этом вопросе была под замком.Идея об особой статистике и особой рациональности числа жертв репрессий схожа с тем, как евреи иррационализировали Холокост, но они эту иррациональность экспортировали вовне, в мировую культуру (при этом отдельные недостойные люди на этом вполне рационально наживаются). Здесь же нам предлагается глотать иррациональность самим. Причем А.Н.Яковлев, я уверен, сам предельно рационален и все прекрасно знает.Социальная проблема возникает потому, что иррационализация репрессий проводится не во время схоластического спора в монастыре, а в определенном политическом контексте. Большую часть общества втянули в позицию, которую можно выразить такой моделью: дети узнают, что построенный покойными родителями дом обошелся родителям очень дорого, и на этом основании решают этот дом сжечь. Общественный строй — это дом народа. Его строительство стоило много пота и крови, но эти пот и кровь были материалом для дома. Так это понимало и подавляющее большинство тех, кто страдал на Колыме. И теперь этот дом, за который они отдали свою кровь, дети сжигают именно как искупление этой крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106