Том переносил наказание терпеливо, без слез, но я знал, что, оставшись один, он втихомолку плачет, не столько от боли, сколько от обиды. Когда пороли меня, я начинал вопить благим матом после первого же удара и тем облегчал свою участь; но я с детства умел идти на компромиссы, а Том этому так и не научился.Этот другой Том, с горючей, как сухой кустарник, совестью, постоянно терзался из-за своей необузданности и легкомыслия. Лето, о котором я здесь пишу, было для него переломным: остались позади драчливые и беспечные мальчишечьи годы, явилась потребность привести в равновесие две стороны собственного существа — необузданно-озорную и чувствительно-совестливую. Он только-только прикоснулся к жизни и ощутил ее трепетное биение, только-только по-новому посмотрел вокруг себя, и первая сложность, вставшая перед ним, состояла в открытии, что наш исповедующий равноправие австралийский городок лишь ждет случая раздавить и стереть в ничто его, как и всякого другого.К этому времени Том уже получил все, что мог получить от городской средней школы. Он давно и без колебаний выбрал для себя профессию юриста, но об университете не приходилось и мечтать: на это у нас не было денег. И отец взял его к себе в контору бесплатным помощником «до осени» — как будто можно было надеяться, что, когда в садах созреют сочные фрукты, а на полях уберут золотой урожай пшеницы, нечаянная удача вдруг откроет ему заветный путь.Том понимал, что надежд у него мало. Способный от природы, он, однако, бездумно тратил школьное время на что угодно, кроме учения, и его академические успехи не позволяли ему рассчитывать на стипендию, а без стипендии Мельбурнский университет был доступен только детям богачей. Мне пришлось еще раньше Тома испытать это расхождение мечты с действительностью; впрочем, я, надо сказать, не так уж стремился в университет. Мне хотелось стать журналистом и работать в газете, в большом городе, но, во-первых, я не имел необходимой подготовки, а во-вторых, юноше из провинции трудно было найти в большом городе работу, да и коренному горожанину не легче. Исходя из этого, я повел атаку на владелицу нашего сент-хэленского «Вестника», симпатичную старушку, по фамилии Ройс, и до тех пор приставал к ней, пока она не согласилась взять меня временно, на год. Я уже два года околачивался без работы после окончания школы, пробавляясь всякими случайными занятиями, и потому принял, как чудо, получение этого места, хоть получил я его только на один год и знал, что буду зарабатывать меньше фунта в неделю.Вероятно, я должен был радоваться свершившемуся чуду, но летом 1937 и 1938 года будущее выглядело так мрачно, что душа не лежала к радости. Я испытывал гнетущее чувство, что все мы зашли в тупик и податься нам некуда. Во время депрессии, которой не суждено было окончиться вплоть до 1939 года, через наш городок проходили тысячи безработных, рыскавших по округе в поисках сезонного заработка. Недели не было, чтобы кто-нибудь не ночевал у нас в гараже на земляном полу. Если это был австралиец, отец через Тома посылал в гараж кипяток для чая, хлеб и джем (масло мы и сами не каждый день ели), если же забредал иммигрант из Англии, старый или молодой, отец шел взглянуть на гостя и в тех случаях, когда гость казался ему достойным такой чести, приглашал его поужинать или позавтракать с нами. Том вел с этими людьми втихомолку крамольные разговоры, я же боялся их, чувствуя, как мы им противны со своей милостыней и с бесконечными отцовскими словоизлияниями. Только бедняки были терпимы к бродягам, богачи (вроде меня) ненавидели и боялись их.Городок делился не только на богатых и бедных; существовало еще разделение на фермеров и собственно горожан, на любителей крепких напитков и азартных игр и противников крепких напитков и азартных игр; но самое четкое разделение было по признаку религии — на католиков и протестантов.Здесь уже не могло быть компромиссов; для моего отца это был вопрос чести, вопрос доверия к ближнему. Все католики в его глазах были стяжатели, обманщики, люди без стыда и совести, они попросту находились за пределами морали. Отец был страстным приверженцем Реформации; она для него и сейчас не утратила живого значения: ведь это благодаря ей англичанин стал свободен в своих мыслях. Австралиец-католик — такая комбинация всегда казалась отцу отвратительной, но австралиец-католик да еще и любитель крепких напитков и азартных игр, вроде Макгиббона, — это уже было просто воплощение кромешного зла.И вот в это лето Том имел неосторожность влюбиться в Маргарет Макгиббон, чей отец, Локки Макгиббон, держал в городе цирк, устраивал матчи по боксу, был завзятым картежником, спекулировал чем придется и среди местных католиков не знал себе равных по части насмешек над протестантским ханжеством и английским снобизмом в лице моего отца. Сложные из-за неосторожности Тома отношения между нашими семьями начались с того дня, когда дом Локки Макгиббона был дотла уничтожен пожаром. 4 В маленьком городке, где нет незнакомых, никто не может остаться безучастным к такой беде, как пожар. Дома в Сент-Хэлен были все больше деревянные, крытые рифленым железом, и население жило в постоянном страхе перед огнем. Пожарный колокол зазвонил около двух пополуночи, и сразу же город охватила телефонная лихорадка. Чуть ли не впервые я себя почувствовал заправским газетчиком. Позвонил на станцию, и Фред Гибсон сказал мне, что горит дом Макгиббонов на Мун-стрит.— Мне отсюда все видно, Кит! — крикнул он в трубку. — Знаешь, какая крас…Колокол в пожарном депо звонил не переставая. У нас в доме никто уже не спал. Том успел одеться и ругал меня на все корки: два дня назад я снял с его велосипеда шину и надел на свой, считая, что мне по роду занятий велосипед нужней.— Да шевелись ты! — нетерпеливо кричал он с порога. — Тебе придется меня отвезти.Я натянул штаны и куртку поверх пижамы, торопливо сунул босые ноги в туфли. Но у Тома костюм был в полном порядке. В этом отношении он пошел в отца: все было для него лучше, чем показаться на люди неряшливо одетым.— А ты, помнится, не любил глазеть на пожары, — съехидничал я.— Не любил и не люблю, — сердито огрызнулся он, уже сидя на раме моего велосипеда. — Но я должен быть там, понял? Должен, вот и все.Мы долго кружили вслепую по темным улицам — Том для скорости вместе со мной нажимал левой ногой на педаль, — но, только выехав на Мун-стрит, увидели полыхающее пламя. Перед домом, где был пожар, собралась толпа, были тут и соседи и прибежавшие с других улиц. Пожарная команда энергично сражалась с превосходящими силами противника, на мостовой громоздилась куча домашнего скарба Макгиббонов — мебель, одежда, кухонная утварь, — а рядом, в ночных сорочках, выглядывавших из-под пальто, стояли миссис Макгиббон и две ее дочери (самого Локки не было в городе). Младшая, Смайли, плакала, старшая держалась спокойно и с достоинством; в этом не было ничего удивительного, — авантюризм Локки, часто приводивший к житейским крахам, выработал у членов его семьи философское отношение к жизни.Облокотясь на велосипед, я смотрел в окна дома, за которыми бушевал огонь. Две фигурки, украшавшие каминную полку, горели, как два языческих идола на ритуальном костре; из мягкого кресла, прорвав горящую обивку, вдруг со звоном выскочила пружина. Кое-какие предметы обстановки еще уцелели в самом центре этой геенны местного значения, но никто не двигался с места, чтобы вытащить их из огня.— Еще можно спасти кое-что, — с волнением в голосе сказал Том.Никто не обратил на него внимания.Он в нерешительности переминался с ноги на ногу. Огонь в комнате подобрался к пианино. Не в силах дольше терпеть вынужденное бездействие, оскорбительное для его расцветающей мужественности, Том вдруг перепрыгнул через путаницу пожарных рукавов, пробежал по дорожке, ведущей к горящему дому, и исчез в нем с той стороны, где пламя было послабее. Через минуту он показался опять, взъерошенный, точно спугнутый голубь, таща за собой что-то большое и нескладное. Это оказалась гладильная доска. На ней уже тлела матерчатая обшивка, и Том на бегу сбивал огонь. Весь красный, с опаленными волосами, он подбежал к миссис Макгиббон и бросил доску на мостовую у ее ног.— Господи Иисусе, Том! — растерянно воскликнула миссис Макгиббон. — Что это тебе вздумалось?Но Том уже не слышал.— Сдурел ты, что ли? — заорал я на него. — Покрасоваться захотелось?— Много ты понимаешь! — буркнул он в ответ и с гримасой отвращения поплелся прочь.Но я понимал. Вчерашний мальчишка почувствовал силу обстоятельств, которые жизнь громоздит перед взрослым мужчиной, и ему захотелось хоть чем-нибудь выразить свой протест против этой тупой и жестокой силы, свое нежелание подчиниться ее неожиданно мощному напору.
Первые дни кругом только и разговору было, что про пожар у Макгиббонов, и, когда Локки вернулся из Нуэ, соседнего городка, куда он ездил проводить матч боксеров-любителей из числа сезонных батраков, соболезнования посыпались на него со всех сторон; Локки в городке любили. Семья нашла себе пристанище в старом домишке у реки, приходские власти помогли обжиться, хотя, надо сказать, большая часть имущества Макгиббонов каким-то чудом уцелела от огня.Но прошло немного времени, и происшествие позабылось, только в жизни нашей семьи огонь стал играть постоянную и какую-то роковую роль. Вскоре Том поскандалил с отцом из-за своей дружбы с одним старым немцем, паровозным механиком, жившим при железнодорожном депо. Старика звали Ганс Драйзер, он был членом Клуба левой книги и давал Тому читать книжки о гражданской войне в Испании. Одна такая книжка попалась отцу на глаза, и он, недолго думая, бросил ее в топившуюся плиту, а Том пригрозил в отместку сжечь «Возрождение» Уолтера Патера, одну из любимых отцовских книг, — угроза совершенно несбыточная, так как Том почти с религиозным благоговением относился к печатному слову.Недели через две после пожара у Макгиббонов к отцу явился мистер Дормен Уокер, торговец зерном и фуражом и в то же время местный агент Австралазийской компании страхования от огня, которая не раз пользовалась юридическими советами отца. По его словам, Локки Макгиббон потребовал от компании выплаты страховой премии в размере пятисот фунтов. Дормен Уокер был убежден, что Локки сам поджег свой дом, чтобы получить премию (что, кстати, вполне было похоже на Локки), но отец не поверил. При всей его пигмалионовской щепетильности в вопросах морали ему всегда трудно было представить себе, что кто-то может сознательно обманывать закон, и он не намерен был брать Локки под подозрение только по слову этого плюгавого, сморщенного человечка. К тому же в нем говорило инстинктивное недоверие юриста к догадкам, не основанным на фактах.Он, однако, понимал, что обязан принять во внимание такую возможность. Сперва он было предложил обратиться в полицию — пусть расследуют дело и установят, есть ли улики, позволяющие говорить о преступлении; но Дормен Уокер (он был протестант, хоть и австралиец, но отец презирал его за хитрость и отсутствие собственного достоинства) возразил, что у Локки полно дружков, а начальник местного полицейского управления сержант Джо Коллинз — католик, и потому полиция не станет всерьез заниматься расследованием причин пожара, так же как она никогда не занималась всерьез расследованием тех сомнительных затей, ради которых Локки каждое воскресенье ездил за реку, в Новый Южный Уэльс. А между тем у Дормена Уокера откуда-то были сведения, что денежные дела Локки сейчас особенно плохи: подходит срок двум его векселям на сумму около тысячи фунтов, и ему грозит полное разорение.— Хорошо, — сказал отец. — Ищите тогда улики сами, а я дам вам на помощь Тома. Но помните, Уокер, не хитрить и не шпионить. Действуйте только в открытую.В нашей семье презирали шпионство, нас с детства учили, что честный человек всегда действует в открытую, и Том был тут первым учеником, хотя к другим статьям семейного кодекса морали относился все более и более критически.Итак, на следующий день Том вместе с Уокером отправился осматривать сгоревший дом — закон предоставлял страховым агентам такие полномочия, и Локки, сколько ни злился, не мог этому помешать. Тому, вероятно, нравилось разыгрывать детектива, но особенно ему нравилось представлять закон; так же как и отец, свято веря в исконную непогрешимость правосудия, он считал это своим природным правом, от которого не намерен был отступаться, что бы там ни внушал ему старый Ганс Драйзер.Для того же, для чего отец послал Тома — проследить, чтобы все было по-честному, — Локки Макгиббон послал свою старшую дочь, Маргарет (у нее было два или три имени, но мы все звали ее Пегги). До этого случая Том и Пегги не обменялись и сотней фраз за всю свою жизнь, включая ночь пожара, и нынешняя их встреча в таких сложных обстоятельствах не сулила ничего хорошего. Локки при всей своей дерзости был увертлив и осторожен — дела его того требовали, — но жена и дочери Локки, все три статные, яркие, золотисто-рыжие, ничего на свете не страшились.Пегги в то лето шел восемнадцатый год. У нее были рыжие волосы и зеленые, с лукавинкой, глаза, и она уже гораздо больше была женщиной, чем ее ровесник Том — мужчиной. Похожая на свою красавицу мать, она успела стяжать себе славу записной кокетки и обольстительницы. Это ее зеленые, с лукавинкой, глаза принесли ей такую славу. Вся живость ума, все женское естество Пегги светились в этих глазах, которые ни перед кем не опускались долу и каждого, словно с любопытством, спрашивали о чем-то. Вероятно, в том и состоял секрет ее женской привлекательности: когда ее взгляд встречался с вашим, вам казалось, что она рассматривает вас неспроста, что она о вас думает, что-то хочет в вас понять, даже обещает вам что-то, и это обычно вводило в заблуждение мужчин, видевших зазывную смелость там, где в действительности было лишь насмешливое любопытство. По-моему, Пегги и сама не знала, чему обязана своей неоправданной репутацией, но я, надо сказать, никогда не обманывался на ее счет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22