— А вот так! Например, оставлю в покое твоего старика. Никогда больше и словом его не задену. Вот бы славно, а? — Локки весело засмеялся. — Да и не только это. Все, что ты захочешь. Ведь это ты собирал улики против меня, ты, всезнайка. Вот я тебя и прошу; помоги мне.Локки стоял теперь против Тома в обычной своей залихватской позе балаганного зазывалы. Где-то в глубине буша пряталась толпа зрителей, к которой он обращался, безликая и бесплотная, и Том впервые подумал, как много, в сущности, общего между Локки и нашим отцом. Ведь и Эдвард Дж.Квэйл перед лицом Суда и Локки Макгиббон перед лицом Публики одинаково умели поднять себя над уровнем повседневных житейских суждений.— Я тебе ничем не могу помочь, Локки, — хмуро сказал Том.— Почему не можешь?Том молча помотал головой.— Закон, что ли, обойти боишься? — недоуменно спросил Локки. — Подумаешь! Законы тоже не все справедливы. Можно кой-когда и по-своему поступить, ничего тут нет страшного. Ты же австралиец, Том, не то что твой старик.— Да не в законе дело, — сказал Том, чувствуя, что все равно Локки никогда его не поймет.— Что же тебе мешает? Религия?Том снова помотал головой, решив отмолчаться.— Совесть? Принципы? — беззлобно допытывался Локки.Напомню, что Тому тогда еще и восемнадцати не исполнилось. Физически он напоминал резвого молодого кенгуру, нравственно еще только формировался, но у него не было никакого желания знакомить Локки со своим внутренним кодексом. Совесть он охотно готов был признать союзницей, что же до принципов, то тут дело обстояло сложнее, потому что он все еще вырабатывал их для себя, заимствуя здесь одно, там другое. Но были такие нравственные принципы, простые, но незыблемые, которые он принял уже давно.— Ничем я тебе помочь не могу, — упрямо повторил Том.— Что ж, нет так нет, — произнес Локки вполне мирным тоном. — Смотри только, Том, не пришлось бы вам пожалеть об этом. И твоему старику и тебе.Опять у Тома шевельнулась мысль: не намек ли это на Пегги, но он тут же ее отогнал. Локки был слишком преданный отец, он так гордился своей семьей, своими дочерьми, не может быть, чтобы Пегги стала у него предметом сделки с противником. Любопытно, что Том ни разу не подумал об этой сделке с точки зрения собственных выгод или потерь. Все эти низменные расчеты не могли иметь никакого касательства к нему и к Пегги.А Локки между тем весело продолжал, нимало не смутясь и не растерявшись:— Дело-то я все равно выиграю, Том. Насчет этого можешь не сомневаться.Он у Тома ничего не просил, он только попытался заключить с ним деловое условие. Но была тут загвоздка, которая так для нас загвоздкой и осталась: ведь даже Пегги не может сказать с уверенностью, знал уже ее отец в тот вечер про Тома или нет. Впрочем, если и не знал тогда, то узнал в самом скором времени.
Поступок Пегги, разоблачивший перед всем городом ее и Тома тайну, поначалу не имел никаких видимых последствий. Все только с любопытством ждали, что будет дальше, надеясь стать свидетелями событий не менее увлекательных, чем в тех представлениях, что время от времени давали заезжие труппы в-зале городской ратуши или на балаганных подмостках. (Помню, как я девятилетним мальчишкой смотрел «Хижину дяди Тома» под брезентовым куполом шапито, при свете ацетиленовых фонарей, и потом бежал домой, не помня себя от страха: мне казалось, за мной гонится Саймон Легри, только что злодейски избивавший на сцене бедную маленькую Топси).Но кое-кто был настроен не столь мирно. В понедельник утром мы обнаружили, что все двадцать апельсиновых деревьев в нашем саду, предмет бдительных попечений отца, обобраны дочиста, зато на каждом зубце садовой ограды торчит по апельсину. У нас был прекрасный фруктовый сад, где вызревали и персики, и виноград, и мандарины, и гренадиллы, а когда зацветали английские розы и садовые фиалки, выращенные матерью, южный ветер разносил их благоухание по всему городу. Прошлый раз пострадали от людской злобы мамины розы, теперь настала очередь апельсиновых деревьев отца.— Варвары! — взревел отец, увидя эту картину. Пошел прахом заботливый и плодотворный труд целого года. — Каторжники! — честил он сент-хэленцев. — Висельное племя!— Но кто мог это сделать и зачем? — удивлялась мать.— Макгиббон со своей бандой, конечно, — ответил отец и так яростно заскрежетал зубами, точно грыз самого Локки.Но я знал, что Локки тут ни при чем, не в его духе были подобные выходки, да и не решился бы он зайти так далеко. Скорей всего это было делом рук Финна Маккуила. Прослышав о Пегги и Томе и будучи под хмельком, он решил произвести первую выдачу из той суммы бед, которую нам еще предстояло получить в рассрочку.Том сразу же согласился со мной.— Это Финн постарался, — сказал он. — И думать нечего: он.Да, это было вполне в духе Финна, Финна, который не знал ни дома, ни друга, ни сердца, что билось бы в лад.— А что, Финн никогда не вздыхал о Пегги Макгиббон? — спросил я.— Финн? Да нет. Я, по крайней мере, не замечал.— А ты у нее самой спроси, — посоветовал я.Часом позже я увидел Тома и Пегги на вокзале. Они пришли туда вдвоем, больше не таясь, проводить миссис Крэйг Кэмбл и вместе с ней стояли на перроне. Мне было любопытно взглянуть на Пегги после того, как она не побоялась открыто, по горскому обычаю, признаться в своей любви к Тому. Она теперь держалась с ним как старшая, было даже что-то покровительственное в ее манере. Но Том, ясноглазый Том, стоявший с ней рядом в своих поношенных штанах цвета хаки и тонкой рубашке, еще не понимал всего значения того, что произошло. Он охотно и с радостью принял новое положение вещей, довольный, что больше не нужно кого-то обманывать и что-то скрывать.— Здравствуй, Пегги, — сказал я. — Ну, когда начнутся уроки?Пегги легко сдала все испытания и теперь должна была официально получить квалификацию учительницы танцев — еще до того, как ей исполнится восемнадцать лет.— На той неделе, — сказала Пегги. — А что? Уж не хочешь ли записаться ко мне в ученики?— Где уж мне! — комически вздохнул я. — Ты лучше возьми Тома. Увидишь, у него дело сразу пойдет.Она со смехом взяла Тома под руку, и я вздрогнул, представив себе, сколько глаз сейчас заблестит от любопытства, сколько губ зашевелится в торопливых пересудах. Надо было скорей чем-то отвлечь их друг от друга.— Ты слыхал, Равель Равель, Морис (1875—1937) — выдающийся французский композитор; «Болеро», «Павана», «Le tombeau» — названия его произведений.

умер, — сказал я Тому.— Не может быть! — воскликнул Том.Имя Равеля означало тогда для нас прежде всего «Болеро», но и «Павану» тоже, и «Le tombeau», и «Благородные и сентиментальные вальсы».— Как жаль! — печально сказал Том. — Не будет, значит, новой «Паваны».Пегги посмотрела на меня, потом на Тома и впервые (как она сама мне потом говорила) почувствовала вдруг, что вся наша семья ей близка и симпатична. Нечто подобное я сам давно уже испытывал к ее семье, особенно нравилась мне ее красавица мать, но и Локки был чем-то симпатичен.Поезд наконец тронулся, и мы остались на перроне втроем. Вторая половина понедельника была объявлена в городе нерабочей: всем хотелось отдохнуть после трех дней выставочной кутерьмы. Поэтому Пегги и Том условились позже встретиться на реке, и Том пошел проводить меня в редакцию «Вестника» коротким путем, по узкой песчаной улочке, откуда можно было попасть в редакционное помещение с черного хода.— Я рассказал Пегги историю с апельсинами, — сказал мне Том по дороге. — Похоже, ты угадал. Она тоже думает, что это работа Финна Маккуила и что он это сделал из ревности.— Так у Финна и в самом деле были виды на Пегги? — сказал я.— Выходит, так. Вот бы никогда не подумал, Кит! Этот Финн такой какой-то неприкаянный.— Бедняжечка Финн! — подтрунил я.— Да он, в общем, неплохой парень, — вступился Том. — Только иногда на него дурь нападает.У фуражного склада Дормена Уокера мы перешли на другую сторону улицы. Том больше ничего не говорил, только задумчиво насвистывал «Павану» Равеля, которую мы все так любили, — простую, грустную, почти робкую мелодию, плач по умершей маленькой испанке.Не знал он, что этой мелодии суждено было стать зловещим предзнаменованием: в тот же самый день разыгрался решающий акт трагедии, которая сокрушила наш маленький уютный мирок и всех нас сделала другими людьми, прежде всего — Тома. 13 Пегги очень не любила вспоминать тот день, но я упорно возвращал ее к этим воспоминаниям. Мне хотелось понять, как она надеялась справиться с бурей, которая неизбежно должна была разразиться, когда в обеих семьях узнают правду; ведь как это будет встречено, нетрудно было заранее предвидеть.— А я просто об этом не думала, — сказала она. — Я так была полна своей любовью, что мне все было нипочем.— Ты слишком много взяла на себя, — заметил я.— Ничуть. Том очень страдал оттого, что приходится хитрить и скрываться, вот я и решила с этим покончить. Он сам не мог, потому что боялся повредить мне. А я ничего не боялась.— Но ведь ты знала, что вам это даром не пройдет, — настаивал я.Пегги на мгновение задумалась, потом сказала:— Может, все бы и обошлось потом, если б не то, что случилось.Лично я так не думаю, а впрочем, что толку гадать задним числом. Единственный путь, о котором знаешь, куда он вел, — это тот, который был избран.Когда мы с Томом пришли после обеда на реку, там уже собралось с десяток наших ребят. Пловцы ныряли чуть ниже по течению, где глубина достигала десяти футов. Лет тридцать назад там затонула старая баржа (не та, на которой плавал старший Маккуил) да так и осталась лежать на дне. За эти годы из нее повытаскали все, что только можно было достать, но ребятам казалось, что, если пошарить в дальних отсеках, что-нибудь еще найдется достойное внимания. Вот они и ныряли, прыгая с высокого в этом месте берега. Это была опасная игра, но никто не оставался под водой дольше, чем следовало: слишком уж жутко было в лабиринте темных, узких переходов.Я уже давно перерос эти мальчишеские забавы, но у Тома еще сохранился к ним интерес. Как только мы пришли, он сразу принялся разрабатывать вместе с Доби план совместной экскурсии в трюм затонувшей баржи. Я немного поплавал, потом вылез и уселся на берегу. Обсыхая и согреваясь, я смотрел вокруг и видел нашу сухую, серую землю, плакучие ивы, полоскавшие в воде свои длинные волосы, низкие домики, выстроенные еще первыми поселенцами, старые эвкалипты на Биллабонге. Есть что-то особенное, неповторимое в облике австралийского эвкалипта; я смотрел на одно старое-старое дерево, склонившееся над излучиной реки, и старался найти слово, которым можно было бы описать его, но слово не находилось.Кто-то легонько толкнул меня в спину коленом; я вздрогнул от неожиданности.— О чем размечтался, Кит? — спросил чей-то голос.Я поднял голову. Надо мной стояла Пегги Макгиббон. Приятно было чувствовать прикосновение Пегги, приятно было сознавать себя близким ей той близостью, которую она искала во всех родных Тома. Может быть, ей и в самом деле удалось бы в конце концов победить семейную вражду.— Присаживайся, Пег, полюбуемся на этих дурней, — сказал я.Она села рядом со мной в своем ситцевом платьице, надетом на купальник. Через плечо у нее было перекинуто полотенце, на пальце она вертела резиновую шапочку. Мы увидели, как Том и Доби прыгнули с берега и, взрезая воду сложенными ладонями, ушли в глубину. Они долго не всплывали, но Пегги успела, подобно нашей матери, проникнуться убеждением, что с Томом не может случиться ничего дурного, — и точно: минуту спустя он показался на поверхности. Была в Томе какая-то надежность, спокойная уверенность в своих силах, внушавшая женщинам чувство, что рядом с ним им ничего не грозит.— Ты когда пришла? — крикнул Том, завидев Пегги.— Давным-давно, — ответила она. У нее уже появился тот ласково-снисходительный тон, которым говорят с мужьями любящие жены. — Можешь не торопиться.Но Том и Доби вылезли из воды и сели около нас, упершись сзади ладонями в землю и подставив солнцу мокрое тело. Доби, долговязый, немного нескладный, еще не снял гипсовой повязки, только гипс загрязнился, растрескался, и весь был исчерчен какими-то надписями. Пегги его за это упрекнула.— Как тебе не стыдно? — сказала она.Доби покраснел. Он знал наизусть «Смерть Артура» и мог без запинки перечислить все известные химические элементы, но тут он не нашелся что ответить. Он был от природы молчалив и замкнут и чем-то вдруг напомнил мне тот эвкалипт, что рос у излучины реки. Австралийское дерево, австралийский парень.Мы ни о чем не разговаривали, просто сидели и впитывали в себя звенящий воздух, отдаваясь мгновению и не размышляя о том, что за ним наступит другое. Приятно было так сидеть. Но вдруг я заметил, что по тропинке, спускающейся от железнодорожного полотна, идет Грэйс Гулд. Пришлось прервать огненное кольцо тишины, которым мы себя окружили, и пойти Грэйс навстречу. Мы сошлись около помидорных грядок бакалейщика Райена, по прозвищу Пузан, который развел на склоне целый огород.Накануне я сделал одну непростительную глупость. Я вообще не склонен к бесконтрольным поступкам, но тут сам не знаю, что меня дернуло дать Грэйс стихи, которые я недавно написал. Мне так хотелось, чтобы кто-нибудь прочитал их, пока я жив, а в двадцать лет часто кажется, что смерть ходит рядом. У меня, например, бывали дни, когда я был уверен, что завтра умру. Просто так: что-то случится, солнце вдруг перестанет светить.— Я прочла, — сказала Грэйс и сунула руку в свою большую белую сумку.— Нет, нет! — поспешил я остановить ее. — Только не здесь.— Я и не знала за тобой таких талантов, — сказала она и лукаво прищурилась, словно говоря: а ведь стоит подумать, стоит взвесить, может, даже стоит пойти на некоторый риск.Мне однажды случилось наблюдать пару влюбленных, которые были оба очень немолоды, и это вдохновило меня на восемнадцать стихотворных строк во славу поздней любви. Мол, даже когда осень и падают листья, это еще не конец всему. Я и сейчас помню каждую из этих восемнадцати смелых строчек: Порой любовь подобнаДубовому листку —Осеннему, прекрасному,Чья маленькая правда,Чья красота погибнет,Когда придет мороз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22