Характер музыки меняется. Женщина задумалась. Тревожно задумалась. Задумалась так, словно только что вспомнила о чем-то. она тревожно глядит на восток и думает. Тут в музыке возникает новое звучание. опасность. Неужели надвигается что-то опасное? Да, это опасность, и невозможно позвонить в службу спасения. Пройдут еще годы, прежде чем будет сплетена страховочная сетка, которая обеспечивает в нашем обществе безопасность всех сторон жизни, нету даже телефонов, хотя, впрочем, в Америке несколько штук уже есть, Белл уже проделал подготовительную работу, так что в Америке представители высшего света уже названивают друг другу, но только не в Финляндии, тут никто не разговаривает по телефону, тут вообще мало разговаривают, а в музыке опять между тем что-то произошло, и лето сменилось осенью, и с гор спустился туман, туман густеет. Должно быть, это о русской угрозе, подумал я. Царь хотел захватить Финляндию, ему бы все хватать и хватать, как будто у него и без того уже не было достаточно владений. Женщина не соглашается, она ведь финка и воплощает в себе все финское, это — финская музыка, я об этом читал, так сказано в энциклопедии, и так я и вижу; зная, что музыка финская, и зная, где находится Финляндия, я интерпретирую ее в том смысле, что тут идет речь о русской угрозе, никто не запрещает мне понимать это так, каждый имеет право на свое восприятие, да речь и не идет о сознательном интерпретировании, я открыт впечатлениям, и тут все возможно, я не управляю своими мыслями, я просто регистрирую ощущения и картины, которые всплывают в моем воображении, и сейчас ощущения рисуют мне картину, как женщина, в которой финское начало уже усилилось до крайней степени, задрожала и смотрит на восток, тревожно смотрит, затем она пошла к сараю, где стоит автомобиль. Что такое? Откуда вдруг взялся автомобиль? — думаю я. Впрочем, ничего страшного! Это же музыка, искусство, тут все может быть, все возможно, могут сливаться различные эпохи, анахронизмы здесь вполне естественная вещь, точного ответа и быть не может; и кто я такой, чтобы придираться! Тут надо следовать впечатлениям, плыть по течению. Нравится мне это или не нравится, но музыка как вода, а тут музыка Сибелиуса, это же Ян, а Ян выше меня, Ян ведет в этой игре, а мое дело — подчиняться его воле, так что в сарае оказывается машина, и это моя машина, мой «ситроен». Ага, вот значит, куда он пропал! Вот куда эти негодяи загнали мою машину! Значит, мне, может быть, и не придется платить штраф и возмещать расходы на эвакуацию. Надо же, куда эти скоты коммунальщики утащили мой автомобиль! В самую Финляндию! Уж это действительно на редкость животрепещущий повод для заметки в раздел читательских писем, но заняться ею некогда, музыка зовет, она требует, чтобы я с ней путешествовал дальше, и я встаю из-за письменного стола и скок в картинку, в финскую картинку начала девятнадцатого века, и вот я уже там, в машине, и атлас автомобильных дорог лежит на том самом месте, где я его оставил, но в Финляндии он бесполезен, одно дело Осло — другое дело Финляндия, вот почему карты бесполезны; и может быть, так и надо сказать в самом общем плане: Осло — одно, Финляндия — совсем другое; тут мы смотрим друг на друга — женщина из финской сельской глубинки и я, брошюрописатель из двадцатого века. «Так заводи же машину, поехали», — говорит она по-фински, нетерпеливо по-фински требует, и, оказывается, я понимаю по-фински, это же совсем просто, финские падежи и гласные стали для меня музыкой, и я запускаю мотор, включаю обогрев, и мы трогаемся, а за стеклом повалил снег, густо-густо, как бывает только в Финляндии, как это бывает только в далеких странах, и мы едем, а за нами по пятам гонятся русские, нехорошие и злобные русские, они не заметили роста финского национального самосознания, мы мчимся через леса и рощи, через поля и замерзшие озера, мы живем динамично, жизнь течет, словно молодость, и я не знаю, нравится мне это или нет, потому что не могу контролировать этот поток, а мне, как правило, не нравится то, чего я не могу контролировать, но мы наконец оторвались от преследователей, и, когда музыка немного успокоилась, я сбросил газ. А между тем снова пришла весна. С жаворонками и ласточками, и не знаю, с кем там еще. Мы остановились на обочине и закусили студнем, который, оказывается, ехал с нами на заднем сиденье; было вкусно, очень вкусно, и студень удался на славу, и похоже, что ситуация становится романтической, я чувствую, как она тянется ко мне, ей нужен я, именно я, я вижу это по ее выражению, но в тот же миг, как я это понял, замечаю, что в музыке что-то переменилось, не то чтобы очень сильно, но в ней послышалась отдаленная угроза, потому что она предвещала перемены; небольшое изменение музыки, но предвещающее радикальные перемены; а это мне совсем некстати. «Погоди, Ян! — кричу я. — Погоди! Разве не видишь, что мне подвернулся удачный шанс, разве не видишь, что у меня кое-что затевается?» Но Ян этого не замечает, и, кроме того, ему никто не указ, он сам себе голова, и, конечно же, тотчас набегают тучи, и становится пасмурно, и я думаю: черт бы побрал Яна Сибелиуса и его неожиданные переходы! Черт бы побрал его динамическое развитие! Нежность и суровость, свет и тьма, любовь и ненависть, мир и война, пассивность и агрессия — все это якобы чертовски динамично, но Яну мало простой динамичности, он хочет небывалой динамичности, которая переплюнула бы любую другую динамичность. «Вот оно — самое финское! — думаю я. — Вот мы его и нащупали». И, вдавив педаль газа до упора, мы влетаем в заснеженный Хельсинки, нас встречают пустые улицы с температурой минус сколько-то градусов, и кто-то в нас стреляет. Господи, да перестаньте же стрелять! Я норвежец, сосед, я не могу подтвердить это документально, потому что не захватил паспорта, но ведь паспорт теперь не обязателен, это же Скандинавия, есть же Шенген, ну его, кстати, этот Шенген, но я пришел к вам с миром, не охотиться за вашими женщинами, я даже и не думал за ними охотиться, я не такой, она первая начала заигрывать, это правда, я не виноват, однако я все-таки мужчина, на меня это действует, но все было не так, но все было не так, как вы думаете, я не такой, говорю вам, она начала первая; но Ян прикидывается глухим, или ему просто наплевать на то, что я говорю, вместо этого он нагнетает бешеное крещендо, и стрельба усиливается, переднее стекло разбито вдребезги, и машина уже не слушается руля, и все происходит как в замедленной съемке, эту сцену можно наблюдать во всех подробностях, если найдется видеоплеер, у которого есть функция медленного просмотра — или как там оно называется, — специально предназначенная для того, чтобы разглядеть все подробности, и вот машина медленно поворачивает и врезается в стену, и я вываливаюсь из нее и теряю сознание, а потом — не могу сказать, через сколько времени, но уже сколько-то времени прошло, и это уже происходит потом, спустя некоторое время — я очнулся, финская поселянка, по-старинному заплетавшая волосы в косу, куда-то исчезла из машины, ее уже нет рядом, и вот я бегу по улицам, и всюду музыка, а я бегу по прежнему как при замедленной съемке, ну просто-таки ужасно медленно, так что каждое мое движение можно изучить во всех подробностях, изучать в университете, причем особенно привлекают к себе внимание щеки, они сильно встряхиваются каждый раз, как ступня отталкивается от земли, это явление подлежит особому изучению, от учащегося требуется предельное внимание, а то могут вызвать и спросить, надо готовиться к экзамену, пройти чистилище, а это вода, так что тут требуется пристальное внимание, этот вопрос надо тщательно изучить, и через некоторое я время вижу ее. Она спряталась в колоннаде, видно, как она дрожит, немудрено под дождем-то и на ветру, она насквозь промокла и продрогла. «Ей нужна забота», — интерпретирую я эту картину. Я бегу к ней, и она, завидев меня, бежит навстречу. Молодец, Ян! Наконец-то ты понял, как надо рисовать картины! Продолжай в том же духе, мы с тобой! Эта страница изображает сцену спурта, публика встает, а мы бежим навстречу друг другу, мокрые насквозь, потому что над нами, выражаясь красиво, разверзлись хляби небесные, и вот мы обрели друг друга, мы встречаемся и падаем друг другу в объятия, и я только жду, когда отзвучит музыка, тогда можно идти домой или отправиться в какой-нибудь мотель, с тем чтобы там пожинать плоды завязавшихся отношений, но кроме того, конечно же, разговаривать, не подумайте, что мы не будем разговаривать, но Ян заранее приготовился нанести решающий удар. Чертов финн! Разве он уступит! Вся эта замедленная съемка была только отвлекающим маневром, для нежных сердец, ибо внезапно моя возлюбленная поселянка начала кашлять кровью, а ведь всем известно, что кровохарканье — дурной знак; когда кровь выходит наружу, в этом чаще всего нет ничего хорошего, а кровь изо рта — это уж точно нехорошо, нехорошо даже в зубном кабинете, когда она выходит, смешанная со слюной, липкими, густыми плевками; а тут женщина кашляет кровью и глядит на меня умоляющими глазам, а я ничего не могу поделать, я же не специалист, я — норвежский брошюрщик, разве можно от меня требовать, чтобы я справился с такой задачей, я при всем желании не могу ее спасти, надо было мне поступить на медицинский, стать медиком, специалистом по кровотечениям изо рта, а такая специальность, как «СМИ и коммуникация», на самом деле бесполезна, когда по-настоящему припрет, а уж тут так приперло, что куда дальше, кошмарно приперло, и уже чувствуется, что музыка приближается к финалу, и что Ян повернул все по-своему, он тихой сапой протащил сюда всю сокровенность финской души, все, что в ней есть мрачного и смертельно гибельного, и теперь ведет дело к финалу, а я чувствую, что осужден на вечные муки. А ведь, казалось бы, еще чуть-чуть — и все кончится хорошо. А выясняется, что все было напрасно и я проклят навек. Проклят в музыке Яна, разумеется; это у Яна так получается. Чтоб ему, этому Яну! Так бы и расквасил ему физиономию! А еще лучше — редакции классической музыки Норвежского радиовещания. Что же это такое — без предупреждения, и кулаком в глаз! Надо же предупреждать людей, как-никак, я плачу за лицензию, полагаясь на то, что сотрудники, которые выпускают эту программу, знают, что они делают, и, когда я делаю заявку, чтобы они мне сыграли Сибелиуса, они должны понимать, что меня надо защитить от меня самого, ведь совершенно очевидно, что я совершенно не представлял себе, на что напрашиваюсь. Это не та приятная музыка, которую можно послушать вполуха и потом снова заняться своими немудрящими делишками, ничего подобного, эта музыка опасна, и Ян опасен, Ян — водян, я не сомневаюсь, что он с пеленок любил воду, и его музыка — это вода, его музыка — изменение, и не просто изменение, а переворот, она все переворачивает с ног на голову, она бросает вызов, срывает покровы и оставляет после себя другой мир, отличный от того, который мы знали, и возможно, что финнам все это нравится, что они из каких-то извращенных побуждений желают, чтобы происходило как можно больше изменений, но я, например, подобно многим другим, этого не хочу.Всех, кто будет читать эту брошюру, я намерен настоятельно предостеречь от Яна Сибелиуса и его музыки. Ян — это безумие и вода. Ездить в Финляндию — пожалуйста, но постарайтесь держаться как можно дальше от Сибелиуса.Настало утро и я вернулся в Норвегию. Измотанный до предела, я сижу и листаю «Афтенпостен»; газета, как всегда, намокла, хоть отжимай, и я никак не могу заставить себя собраться с мыслями. А все Сибелиус! Засел так, что не отвязаться. Вдобавок мне опять приснился сон. На этот раз, слава богу, обошлось без воды, но все равно он меня растревожил. Я был на каком-то празднике; возможно, это была свадьба; и там присутствовали два брата, по виду — арабы; они считали меня своим родственником, а сами были, вероятно, учеными, потому что утверждали, будто бы разработали метод, с помощью которого можно чисто генетическим путем установить родство; их новый метод отличался эффективностью, но, как вскоре выяснилось, был сопряжен с чрезвычайно неприятной процедурой. Для этого им потребовались волосы, взятые из области в районе ягодиц, по возможности близко к ягодицам; после того как я несколько раз ответил отказом на эту просьбу, они скрутили меня и стали выдирать волосы. Помню, что это было весьма болезненно. Затем они засунули эти волоски в маленькую, то ли стеклянную, то ли пластиковую емкость, какую именно — я не успел разглядеть, да это, в конце концов, и неважно, а потом носились с этой штукой, демонстрировали ее каждому встречному и поперечному и казались очень довольными, а мне было больно и стыдно и ужасно неприятно. Через несколько минут они прибежали обратно и бросились меня обнимать. Они называли меня братом. Выяснилось, что мы с ними братья, тест подтвердил это с неопровержимой точностью, мы с ними были братьями, и в этом не было никакого сомнения. Я проснулся с очень неприятным чувством, долго не вылезал из душа и, конечно, как всегда, забыл закрыть дверь между спальней и кухней, в результате газета опять мокрая, но это дело настолько привычное, что, казалось бы, о чем тут шуметь. Так откуда же это неприятное чувство? Неужели мысль о том, что я могу быть братом арабов, так меня раздражает? Вот над чем я сейчас размышляю. Неужели все было бы иначе, если бы они были норвежцами или финнами? Не знаю. Я полагал, что подвержен ксенофобии не больше других. В какой-то степени она есть и во мне. Мне случалось голосовать за такие партии, у которых борьба за человеколюбивое отношение к иностранцам отнюдь не значилась в числе первоочередных задач. Что правда, то правда. Однако же я не имел в виду ничего плохого, просто надо смотреть на вещи практически, особенно если ты занят в брошюрной области, иначе никак нельзя. Ведь я, что ни говори, представляю собой предприятие. Как у предприятия у меня есть свой номер, есть ревизор и все прочее. Я — малое предприятие. А в таких обстоятельствах самое лучшее — голосовать за те партии, которые отстаивают интересы малых предприятий или интересы экономики в целом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31