Теперь, может быть, у него миллиард и есть. А Гусь — нет… Гусь все время себя позиционирует как бизнесмен, который вынужден заниматься политикой. Тогда как на самом деле он был чистым политиком, как бизнесмен он нулевой полностью. А Береза себя позиционирует как политик, который вынужден заниматься бизнесом. Тогда как в бизнесе у него дела существенно лучше, чем у Гуся. А политик он тоже примерно такой же, как Гусинский. Потому что в политической сфере Береза тоже потерял много. Если не все… Итак! Когда мне сегодня начинают рассказывать, что мы с олигархами не боролись, — я возмущаюсь: как не боролись? Мы-то как раз единственные и боролись…
— И по итогам этой борьбы тебя в 97-м выгнали из правительства?
— Нет, я ушел сам, добровольно. Это многие забыли. Я ушел в августе, меня проводили с помпой — а мочить меня начали в сентябре. А потом уже было дело писателей, когда выгнали всех остальных — Макса Бойко и так далее. Оставили одного Чубайса.
— А чего ж ты ушел?
— Да мне надоели все эти истерики гусёвые, которые он закатывал. И я поехал в Америку. В отпуск.
— Неплохо. Отставной чиновник поехал в отпуск в Америку.
— А у меня было 100 тысяч гонорара за книжку. Так что мог себе позволить.
— А зарплата была последняя у тебя какая?
— Что-то около 15 тыщ рублей. А рубль был тогда пять к одному. Так что — трешка баксов. (Это было до деноминации, так что доллар стоил 5 тысяч рублей. Таким образом, моя зарплата была — около 15миллионов рублей. Я сказал тысяч, чтобы привести к современному масштабу. Вставка моя. — А.К.) Это потом доллар стал один к 30. После дефолта. И зарплата чиновников упала. Из Америки я тогда во Францию поехал. И буквально через два дня мне звонят и говорят: «Мишку Маневича застрелили». И я поехал в Питер на похороны.
— Застрелили его, как мы уже давали версию, бандиты за то, что он не давал им приватизировать льготно.
— Да… Я про Маневича напишу комментарий.

Комментарий
МАНЕВИЧ
…Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они узрят Бога.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими…
Евангелие от Матфея. Глава 5: 5—9.
Я познакомился с ним летом 1978 года. Нам было по семнадцать лет. Мы были абитуриентами — поступали в Ленинградский финансово-экономический институт. Уже поступив, мы сдавали какой-то, никому не нужный, зачет по физкультуре — бегали несколько кругов по стадиону. И вот тогда я его увидел впервые. Высокий. Худой — в чем только душа держится. С длинными, почти до плеч, черными, жесткими, как проволока, волосами. С усами а-ля «Песняры». Хохотунчик. Палец покажи, будет смеяться своим характерным смехом, показывая большие кукурузные зубы.
Первое, что поразило: несоответствие тощего, безмышечного тела и большой, крепкой головы. Огромный еврейский нос, большой рот, толстые яркие губы, волосы, зубы — все было сочное, наполненное здоровьем, радостное. И голос. Удивляло, как этот доходяга может издавать такие могучие, раскатистые звуки. Бас у него был феноменальный. Иерихонская труба, а не голос. Потом мы легко его узнавали еще до того, как он появлялся: по голосу, издалека…
В середине июля 1997 года он приехал в Москву, зашел ко мне в Белый дом. Вид у него был подавленный. Я ему рассказал, что происходит после известного аукциона по «Связьинвесту». Он тоже пожаловался, что ему угрожают, не дают работать. Настроение было у обоих поганое. Я собирался в отпуск, Миша тоже. Договорились созваниваться — может, и пересечемся. Он тогда сказал: «Как все надоело — плюнуть и уволиться. Гори оно все синим пламенем, это вице-губернаторство». Он начал много говорить об увольнении еще за полгода до этой встречи. Это было последний раз, когда я его видел живым.
Через несколько дней я зашел к Чубайсу и положил ему на стол заявление по собственному желанию. Гори оно синим племенем, это вице-премьерство. Я сказал: «Я уезжаю в отпуск и оставляю Вам заявление. Воля Ваша распорядиться им как заблагорассудится. Захотите — выбросите. А нет — дайте ход». Чубайс замахал руками: «Ну что ты, выбрось из головы! Мы им покажем!» И так далее. Но по его глазам было видно, что я дал ему выход из положения. В них я прочел: «Спасибо, старик. Мне бы все равно пришлось тебя сдать или разменять. Зато теперь я, по крайней мере, не буду дерьмом…»
Вот бывают такие отличники — отличники. Все знают — вот идет отличник. Красный диплом. Комсомольский активист. Ударник стройотрядов (правда, почему-то всегда он ударник в областном штабе, на худой конец — в агитбригаде). Не пьет, не курит. Честное открытое лицо, правильные черты. Стройные задорные девушки, с курносыми носами, крутятся вокруг. С ним все ясно. Отличник. Он как-то и не считал, что его «отл.» есть повод для чьего-то внимания.
Маневич был другой отличник. Сын профессора. Для него учеба была чем-то само собой разумеющимся. Пятерка да пятерка, что тут особенного? А как может быть иначе? И как-то все это было так не в напряг, не надсадно, не показушно, что мы не считали его отличником. Так, просто парень. В колхозе, в стройотряде, на военных сборах. Бери, вон, носилки да тащи раствор…
Миша женился на еврейской девушке Ольге. У нее была красивая фигура и милое лицо. Красавица Рахель. Я понимаю этот тип женской красоты: жгучие брюнетки с нежной розовой кожей и горящими глазами. Ольга родила ему сына Витю. Миша выглядел счастливым. Вообще это была счастливая пара.
У Миши был близкий друг — Боря Львин. Я с ним тоже приятельствовал. Боря талантлив, смел в оценках, ярок. Хорошо пишет. Критичен (ноне само-). Саркастичен. Ядовит. В один прекрасный день Ольга оставляет Мишу и уходит к Борису. Боже, как это банально! Как в плохих фильмах: друг увел жену у друга. Миша очень переживал, но виду не подавал. Все так же был мягок, доброжелателен и уступчив. Боря с Олей уже теперь одиннадцать лет как живут в Америке, в Вашингтоне. Сын очень похож на Маневича, хотя, конечно же, отца почти не помнит. Сейчас уже, наверное, совсем американский мальчик…
В начале августа 1997 года я сидел в лодке и рыбачил у берега Лонг-Айленда. Там в это время хорошо на спиннинг клюет сибас. На мобильный позвонил Чубайс: «Я дал ход твоему заявлению». Кто б сомневался. Ну и?
«Приезжай! Проводим, чтобы все как у людей». Господи! Зачем это все? Что как у людей? Ну почему ему так хочется, чтобы я еще и присутствовал на этом блядстве? Сижу, рыбачу, никого не трогаю. Увольняйте меня на здоровье. Зачем я вам? Спорить не хочется: «Хорошо, еду».
Уже в Москве. Отвальная. Чубайс, Фарит Газизуллин, Черномырдин, Потанин, Казаков. Выпиваем немного. Какие-то необязательные слова. Звонок. Маневич: «Ты все-таки решился! Тогда я — тоже. Отгуляю отпуск и уйду! О, я придумал — я к тебе прилечу. Ты же во Франции будешь? Вот я к тебе и прилечу! У меня с девятнадцатого отпуск»…
Он женился еще раз. Красивая стройная женщина Марина. Горящие глаза. Нежная розовая кожа лица. Жгучая брюнетка. Тоже первый брак — неудачный. Маленький сын Артем. Миша его усыновил. Миша выглядел счастливым. Вообще это была счастливая пара. Марина заботилась о нем. До женитьбы он жил в хрущобе у родителей, где-то в Лигове (так живут советские профессора), а потом переехал к ней.
Потом они в результате сложных разменов и доплат получили большую красивую квартиру на Рубинштейна. Миша очень радовался этой квартире — фактически это было его первое собственное жилье. Он с видимым удовольствием ее обставлял, выбирал мебель, какие-то картины. Хвастался мне, как теперь ему близко до работы. Из этой квартиры он и поехал на смерть…
1992 год. Смольный. Сидим, работаем. У нас два кабинета и одна приемная. Миша очень хороший работник. Методичный. Грамотный. Корректный. Абсолютно законопослушный. Снисходительный, терпеливый. Всем хотел помочь. Работал как вол. Все деликатные вопросы, нестандартные ситуации, различные конфликты и коллизии разбирать и улаживать поручали именно ему. И он терпеливо занимался всем этим хозяйством. Ему все равно с кем было разговаривать — с крупным торговым работником, с деятелем из правоохранительных органов, с директором большого завода или с бандитом. Он всегда был ровен, доброжелателен и участлив.
Мною же пугали: «Если вы не сможете найти решение своей проблемы с Маневичем, то мы вас отправим к Коху! Вот тогда вы точно ни до чего не договоритесь!» Мы с ним, два заместителя председателя питерского комитета по управлению городским имуществом Сергея Беляева, были как неразлучная парочка — добрый и злой следователи. Добрый был, конечно же, Миша…
Франция. 1997 год. Середина августа. Берег моря. Утро. Часов десять-одиннадцать. Сижу на веранде отеля, завтракаю. Кефирчик там, круассаны, кофе… Солнышко светит, море синее, пальмы. Уже — никто. Просто человек. Бывший вице-премьер, ушедший в отставку по собственному желанию. (Выгнали, уволили, «дело писателей», жулье — это вранье, все потом, месяца через два.) Восемнадцатое августа. Завтра должен приехать Маневич с женой и сыном.
Вдруг выбегает прямо в халате жена. Лицо — черное. Я набрал воздуху. «Маневича застрелили!» Выдох… Опять вздохнуть — на полпути застрял. Ни туда ни сюда. Спазм. Молчу. Глаза вываливаются: «Врешь?!» Слезы… Рыдает. Толку нет. Пошел в номер. Позвонил Любе Совершаевой. Тоже плач: «Да! Правда! Нет, на месте, сразу! Перебило аорту и в горло… Марина жива. Рядом сидела. Ее поцарапало осколками. Не знаю, стекло, наверное… Да она невменяемая… Прилетай. Тут уже все собираются…» Убит. Странно. Умирали близкие — было. Бабушка, тетя, друг школьный. Но вот — убит близкий человек. Не от болезни, не от старости, не случайно. А — убит. Ощущения другие. К скорби примешивается злоба. И осознание бессилия…
Весной 1992 года на теплоходе «Анна Каренина» мы отправились с Мишей на выходные в Хельсинки. К тому времени мы уже несколько раз были за границей, и поэтому первый шок от тамошних прилавков уже прошел. Стали замечаться более глубокие веши: чистота, необоссанность парадных, бумага в туалетах. Я, между прочим, до сих пор так и не научился переходить улицу — все время пропускаю автомобиль вперед. Нужно несколько секунд, чтобы сообразить, что здесь у пешехода приоритет. Сытая, успешная страна. Вот она — Россия, которую мы потеряли.
Вышли на Сенатскую площадь. Красивый лютеранский собор. На Исаакий похож, но поменьше и скромнее. Зашли, постояли, помолчали, послушали орган. Вышли. Солнышко, но прохладно. Спустились вниз по гранитной широкой лестнице. Внизу, в центре площади, памятник Александру Второму. Небольшой, но и не маленький. Подтянутый такой государь, в военной форме, бакенбарды, осанка. Говорят, крепкий был мужчина, сильный. Ох, Петербург, Петербург! «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных тебе!» (Матф. 23:37). Сука! Какая тоска…
В огромном зале — гроб. Много людей. Я стою в почетном карауле. Миша слева и чуть впереди лежит в гробу. Красивый такой гроб, полированный. Импортный, наверное. Его лицо густо намазано тональным кремом.
Даже немного усы запачканы. Под кремом видно, что лицо сильно посечено осколками лобового стекла. Мне ужасно плохо. Так противно, хоть вешайся. Тошнит, водки хочется, плакать, а не плачется. Какой-то комок, и ни туда ни сюда.
Чубайс выступает. Говорит, что всех достанет. Про себя думаю: а хочется ли мне мести? Ответ — хочется! Очень! Своими руками, медленно, с большими перерывами. Убийца будет просить прощения, а я буду глумиться, разводить руками, говорить, что, к сожалению, ничем помочь не смогу, что нужно немножко потерпеть, что скоро, вот-вот, и я уже его прикончу, разрежу ему сердце. Увлеченный этими мыслями, стою все время, пока идет эта дикая процедура, никого не слышу. Господи! Прости меня, грешного…
В июне 1997 года мы с Мишей на выходные поехали к моей теще на дачу на Ладожское озеро. Там хорошо. Длинные песчаные пляжи с дюнами, сосны, безбрежная свинцовая Ладога. Рыбаки на сейнерах причаливают, разгружают рыбу ящиками: судак, сиг, лещ, ряпушка. Чайки кричат. Купили рыбы, сварили ухи. Потом банька, водочки, шашлычок. Мише с женой постелили на мансарде, откуда с балкона видно озеро. Свежий воздух, белые ночи. Очарование русского Севера.
На следующее утро приехали друзья. Опять привезли шашлык. Мы долго хохотали, вспоминая разные истории, шутили. Потом, под вечер, уже в аэропорту, мы с ним долго ходили и разговаривали. Я сейчас не помню уже, о чем. Осталось только общее впечатление, контур, аромат. Это был аромат дружбы и любви. Я его очень люблю, этот аромат. Ну и Мишу, конечно…
На кладбище — опять речи. Потом, ближе к концу, выступили и батюшка и раввин. Миша так и не определился, думал, наверное, что еще есть время. Раввин запел так тоскливо, протяжно, пронзительно, прямо по нервам. Хочется сесть прямо на землю. Вот на свежую кучу рыжего питерского суглинка. Рядом яма пустая. Сейчас мы ее заполним. Горе. Вот так оно выглядит — горе.
Родители прижались друг к дружке. В их сторону смотреть страшно. Рядом — младший брат. Очень похож на Мишу. Все кругом на него похожи. Мне дают последнее слово. Что-то бормочу, пытаюсь говорить громко, а не получается. Еле-еле, едва себя слышу. Опустили. Засыпали. Поставили портрет, ветки еловые, зажгли свечку. Разлили, выпили, постояли. Вроде все. Что еще? Нет, вроде — все…
Мы с ребятами скинулись, дали жене денег. Нормально дали, не поскупились. Родителям наконец купили приличную квартиру. Боже, как это по-нашему — нужно, чтобы сына убили, и пожалуйста — у питерского профессора достойное жилье. Памятник Мише хороший поставили. Поначалу я всякий раз, когда бывал в Питере, заезжал к родителям, к жене, на могилу. Потом все реже и реже. Теперь изредка созваниваюсь с женой. На могилку иногда. Скотина, конечно. Дерьмо собачье. Вот все крутишься, крутишься. Потом, успею. Или бережешь себя от негатива? Его и так хватает. Словом, все как обычно.
Уже нет острого желания мести. Никого не хочется разорвать на кусочки.
1 2 3 4 5 6 7 8