И копание в дешевой пожелтевшей бумаге старых книжек в букинистических магазинах, где на улице перед входом выставлены paperbacks по доллару за штуку, и питье водки в брайтонских пельменных с незатейливыми евреями из житомирских зубных техников, которые, кажется, и определяют лицо нашей эмиграции там… Я с ужасом представлял себе дальнейшую жизнь без регулярных, каждый месяц вынь да положь, полетов через океан, без этого тонкого чувства якобы свободы, в смысле ты мотаешься куда хочешь, без изысканного чувства, что ты — не кто иной, как гражданин мира… Мне страшно было думать, что когда я через какое-то время попаду куда-нибудь на Times Square, то упаду на асфальт и буду бить ногами и орать: «А-а-а! Не забирайте меня отсюда!» Но этот роман прошел, как обычно и проходят наши романы. После, приехав через сколько-то месяцев в Нью-Йорк, я посмотрел на него доброжелательно, но совершенно бесстрастно. Ну, симпатичный городок. Забавный, но уж не до такой степени, чтоб устраивать страсти-мордасти. И слава богу! Так, встретив через многие годы какую-нибудь старую любовь, от которой просто слюни текли, только хлопнешь ее по сраке, скажешь сальность, посмеетесь над этим вдвоем — и расходитесь довольные друг другом, удивляясь — чего копья-то ломали?
В общем, я вздохнул тогда с облегчением и спокойно зажил себе в России. Все-таки именно она для нас идеально подходит — если уж заикаться о поисках идеала на земле.
Причем зажил я в России — как будто в новой стране. И то сказать: она стала выглядеть более интересной, чем до поездки. По контрасту со Штатами. Я начал усматривать в нашей дикости некий даже позитив, на фоне западной заорганизованности. И бюрократы наши все-таки куда человечней и проще, чем американские — те пожестче будут, с ними куда трудней договориться. Там если идут на взятки, так уж на уровне «Энрона», а чтоб по-людски договориться, на уровне карманных денег, — это почти невозможно. И еще у меня после Америки была иллюзия — довольно долго, — что вот они себе построили страну, а теперь и мы себе строим. Какую хотим. Иллюзия эта, как легко догадаться, скоро пропала. Выяснилось, что это не мы строим страну для себя, а кто-то другой — непонятно для чего и неясно по каким правилам… Но что ж теперь делать? Надо принимать жизнь такой, какая она есть!
А когда, кстати сказать, пропала эта иллюзия, в какой именно момент? Когда появилось ощущение, что своей страны у меня нет? Как ее и не было никогда. Она была всегда чужая, чья-то, она строилась для кого-то непонятного мне. А вот иллюзия того, что страна моя, — была. И появилась она где-то, пожалуй, в раннюю перестройку. Не в 85-м, атак, навскидку, в 86-м — 87-м приблизительно. И длилось это счастливое заблуждение годами. Может, лет 10. Так когда же я сделал это горькое открытие? Точно не скажу. В дефолт? Возможно. Но даже если и раньше или позже, то с дефолтом эта пропажа как-то была связана, это точно. Он, может, забил некий гвоздь в гроб светлого чувства.
И туда же, в эту струю, под это настроение я вспомнил смешную историю про журналистику. Как раз в 97-м я по поручению Яковлева специально отправился в Вашингтон. В National Press Club, что на 14th Street. Там висела, а может, и сейчас висит здоровенная такая бронзовая плита с текстом журналистской клятвы. Наподобие Гиппократа. Как сейчас помню, там было много лирики, прекрасных позывов, замечательных порывов, идеализма и движений души. В этом было что-то и от военной присяги, что, типа, по первому зову, не щадя живота своего и далее в таком духе. Это было так там собрано и сформулировано, что у меня как у газетчика просто мороз по коже шел. Я отправил Яковлеву тот текст. Зачем он ему понадобился? Я сам про это много думал. Тогда мне казалось, что это очень важно. В те годы «Коммерсантъ» был объективно лучшей газетой страны, и никакие ляпы и ошибки не могли на это повлиять. Никто и близко не мог к нему подобраться в рейтингах. Я весь был наполнен неким священным трепетом оттого, что работал в такой газете. И вот этот текст заокеанской нерусской клятвы, написанной, как и положено клятве, высоким штилем, я отослал в Москву… Что это было тогда с Яковлевым? Чего он хотел? Поднять идейный уровень и моральный дух личного состава? Возможно. Однако не исключено, что это была всего лишь предпродажная подготовка. Разговоры о том, что издательский дом выставлен на торги, уже тогда велись. Несмотря на то что Яковлев все решительно отрицал. Но, видно, машина была уже тогда запущена. И надо было как-то разукрасить товар. Так приводят в порядок старый автомобиль — подчищают ржавчину, моют подорванный двигатель, рихтуют помятые борта — перед тем как дать объявление в «Из рук в руки»…
Значит, после Америки я тогда с новым зудом стал ездить по России. Я срывался в нашу провинцию при всяком удобном случае. Только вернувшись из Америки и слетав на октябрьские в Париж, я тут же отправился в Краснодарский край, в поселок Псебай. Мне показались интересны и актуальны тамошние разборки вокруг собственности, что замечательно ложилось на мои американские впечатления от истории недоразумений между белыми и индейцами. То, что у них там происходило 200 лет назад, у нас имело место быть в конце XX века. Вкратце, в цитатах, там была такая ситуация.
«…немецкие инвесторы (фирма „Кнауф“) купили в Краснодарском крае фирму и стали выпускать стройматериалы на экспорт. А местные казаки немцев выгнали —решили, что не следует продавать родину, а тем более по дешевке. Арбитражные суды разных инстанций подтверждали: немцы все купили честно. Но казаки остались при своем мнении. Мы сидим с Берндом Хоффманом, начальником восточного отдела „Кнауфа“, в кабинете на 3-м этаже офиса гипсокомбината. Их, хозяев, больше никуда и не пускают. Ну, еще разве что в туалет.
— Что же получается — тут останавливают действие российских законов и вы на свои немецкие деньги нанимаете ландскнехтов в Москве и пытаетесь восстановить тут законность?
Я имею в виду частных охранников, которых он нанял.
Он смеется.
Уже 11 разных заводов делают стройматериалы с немецким, «Кнауфа», участием — от Питера и Тульской области и Дзержинска под Нижним Новгородом — до Казани. Они на этих заводах имеют до 99 процентов акций. И никто пока не обижался на это — пока не напоролись на Псебай.
Сначала у них был совсем тонкий пакет, 17 процентов, потом он постепенно утолщался и после вливания в завод 1 млн. 200 тыс. марок превратился в контрольный. Это было в декабре 95-го. И тогда немцы захотели вникнуть в финансовую отчетность. Больше всего их тогда волновали нормы расхода гипса — уж слишком высокие; то есть, выражаясь по-русски, похоже было на воровство и черный нал. Вот в этот самый момент немцев и выгнали.
…А может, везде так? Может, вообще везде пролетариат у нас ненавидит капитализм и хочет отмечать Великий Октябрь и бесплатно получать удовольствия? И только в Москве начальство доверчиво думает, что уже настал капитализм, и играет в него со своими командами? А на самом деле кругом одни коммунисты? Ну, строго говоря, даже в Госдуме самый главный — коммунист… (На тот момент.)»
После я полетел в Челябинск, чтоб оттуда добраться в Златоуст. Полетел все с тем же любопытством и азартом. Все так же жадно пытаясь всмотреться в новую жизнь, которая, казалось мне, кругом наставала.
«В один прекрасный день МВД огласило новый способ борьбы с оргпреступностью, которая (данные МВД же) контролирует 30—40 процентов экономики страны. Способ простой: надо всего лишь отрезать бандитов от источников финансирования! Это якобы и было успешно проделано в городе Златоусте, где у бандитов был отнят „Казак уральский“ — ликеро-водочный завод, с которого братва кормилась. После чего „удалось разгромить группировку, терроризировавшую весь город“. „Возбуждено 117 уголовных дел, при этом резко повысилась рентабельность предприятия“.
Судя по милицейскому рапорту, над «русской мафией» (кавычки, это чтоб милиция не обижалась) одержана победа в одном отдельно взятом городе с населением 200 тысяч. Что уже неплохо! Конечно, становится интересно: как зажил освобожденный от власти криминала Златоуст? Прилетел, звоню на ликеро-водочный. Мне отвечают:
— Ну чего звоните? Никого нету. Вы что, не знаете — стоит завод! Реализации нет! Никто не покупает — дорого. Люди самогон нелегальный пьют…
— Подождите, а вот объявляли, что рентабельность у вас поднялась…
— Так это расчетная, теоретическая, как если б водку всю раскупали. А нам тут еще выше насчитали рентабельность, так что цены поднимут. А куда поднимать? И сейчас-то не берут…
…Но не надо думать, будто культурная жизнь в Златоусте благодаря рынку и трудной жизни остановилась. Нет! Она продолжается несмотря ни на что. Здешний театр имеет статус областного. И городская библиотека настолько хороша, что в ней даже случаются Всероссийские семинары! И еще бывают подпольные собачьи бои с огромными ставками… А молоденькие прыщавые проститутки всего-то по 150 рублей за ночь. Их мне предлагал возле гостиницы 13-летний нежный мальчик с большими умными глазами.
…Как же бандиты кормились водкой, раз она невыгодна?
— Они работали по схеме экспорта, — объясняет мэр города. — Делали бумаги, что водка идет якобы на экспорт, и акциза не платили, а продавали в России… Водка тогда получается дешевая и быстро расходится. Или еще проще делали: заключали договора, отгружали по ним водку, а деньги на счет никогда не приходили. Очень простая схема! Они так водки с нашего завода взяли на 63 млрд. руб. старыми! Эти ребята, они очень сильно посадили ликеро-водочное объединение. У них ведь задача какая была — обанкротить и потом купить по дешевке. На деньги, украденные у завода же. Мы с трудом отбились от Москвы, чтоб не дать банкротить завод. Да… Прошли у нас тут аресты, разгромили группировку, а через пару месяцев снова возобновилась работа «на экспорт». Опять водка налево!
Начальник местной милиции дал мне свое видение ситуации:
— Часть людей, которые занимают посты… Они ведь крутятся там. Убрать их всех… Родственники и так далее. Дочь вышла замуж за кого-то, тот куда-то залетел, его вытаскивают. Каша… Попробуй разберись в этой каше, — рассказывает он мне про свою печальную кухню. И делает сильный вывод: — Не зря же Петр Первый перенес столицу в Петербург!
— Да ладно вам! Неужели из-за этого?
— В основном, уверен, из-за этого. Но ему просто стыдно было признаться, и он объявил другую причину…
…А некоторые тут нашли счастье. Те, которые жизнь не торопят, не жадничают и умеют ценить простые радости, и знают, с какой стороны надо приезжать на тот же Урал — не из Парижа или Москвы, а из глубокой Азии надо сюда ехать. Большой областной Челябинск, так он в Азии, а Златоуст — он чуть левее, и тут уже Европа.
Да взять хоть Свету, официантку из трамвая-бара, который ездит по городу, наливает и дает чем закусить — интересную брюнетку с раскосыми глазами. Она совершенно счастлива! Ну вот сами смотрите. Она из Степногорска, это всегда считалось под Целиноградом, а теперь вдруг оказалось под Акмолой… И внезапно русский язык у детей в школе стал три раза в неделю, а в остальное время — казахский насильно. Что урановый рудник был под окнами, к этому-то привыкли давно и не обижались, а с языком, конечно, получилось несправедливо. И работы не было, а если у кого была, так денег не давали. Ну, решили уезжать, стали квартиру продавать, а дают за нее 400 долларов. Не в месяц, поясню специально для москвичей, а раз и навсегда, навеки.
И вот переехали в Златоуст. Никакого казахского или иного иностранного языка! Все запросто, по-русски. Рудник урановый остался вдалеке, а тут дым чистый, хороший, без радиации почти совсем. Работа есть! И у нее, и у мужа! Зарплата огромная, 550! И половину прям сразу платят! Ну а вторую продуктами и талонами на свой же трамвай. В общем, «счастье наконец-то настало».
Забавно, что и у меня было приблизительно такое же ощущение. Я работал спецкором, ездил куда хотел, писал здоровенные портянки и печатал их сперва в газете, причем за приличные деньги, а потом в книжках. Иными словами, я воплощал в жизнь свой идеал 70-х — такой я видел вершину своей карьеры. Чего ж еще хотеть? Казалось бы. Ан нет. Таки захотелось. Жизнь оказалась богаче. Тут не очень уместно употреблено единственное число; скорей у меня такое чувство, что я несколько жизней уже прожил и живу вот еще одну. Та жизнь, спецкоровская, — она совершенно отдельная, у нее было начало, был конец, это все изящно закруглялось в некий единый сюжет. Почему одни живут одну жизнь, а другие три или четыре? Поди знай. То ли это такие призовые игры, то ли, наоборот, нас кто-то оставляет на второй год…
Свинаренко: — А теперь ты давай рассказывай…
— Ну вот смотри. Я тогда, в марте 97-го, получил повышение. Я был просто председателем Госкомимущества, а стал еще и вице-премьером. Там же какая история? Летом 96-го после победы Ельцина на выборах Чубайс стал главой администрации. И забрал Шурика Казакова к себе первым замом. Соответственно, у нас опять образовалась вакансия — и Черномырдин назначил меня. А потом, к марту, Ельцин разогнал правительство. То есть он оставил одного ЧВС, а всех замов ему заменил.
— А что это ему дало, ты понял?
— Тогда и появилось правительство молодых реформаторов-2. Первое было гайдаровское, а второе это. Туда опять первым замом взяли Чубайса, Борю Немцова первым вице-премьером, а меня и Олега Сысуева — просто вице-премьерами. Вот эти четверо и стали новыми молодыми реформаторами. Зачем это было сделано? До этого Ельцин болел, и страной фактически руководили Чубайс напополам с ЧВСом. ЧВС всего боялся, он не хотел никаких реформ, ему было и так хорошо. И замам его было хорошо. А реформы надо было делать. И поэтому сформировали вот такое правительство. Причем, как всегда, активность на эту тему проявил Березовский, который почему-то пытался мое назначение вице-премьером выдать за сильное одолжение. На что я ему сказал: «Боря, вот смотри. У меня раньше была обязанность — приватизация.
1 2 3 4 5 6 7 8