«Что случилось, Мартин?»
Он подался ко мне всем телом, посмотрел мне в глаза и ответил тоном — то ли очень серьезным, то ли шутовским — этого я не могу понять до сих пор: «Преподобный отец, вы можете поклясться, что мой отец мертв?»
«Что?» — переспросил я, не в силах понять, что он имеет в виду. Стало очень тревожно на душе. Мне совершенно не понравилось, что он говорит. Вид его тоже не внушал ничего хорошего.
«Все очень просто. Мы либо живы, либо мертвы — третьего не дано. Так я хочу, чтобы вы отнесли отца или к тому, или к этому классу — либо к живым, либо к мертвым». Я продолжал взирать на него с полным недоумением, тогда он в отчаянном жесте воздел руки вверх. «О великий Боже! Просвети этот мозг! Доктор, вы что, перестали понимать английский язык? Ответьте мне! Умер ли мой отец, Огастас Пембертон? Можете ли вы поклясться именем вашего Бога в том, что он действительно мертв, что мой отец действительно умер?»
«Мой дорогой юноша, то, что вы позволяете себе, — просто неприлично. Я был другом и священником вашего отца. Я дал ему последнее благословение и молил Господа помиловать его душу».
«Но он умер или нет? Лично я не видел его мертвым, я не видел тела!»
«Вы хотите очень необычного утешения. Может быть, воспоминания о похоронах…»
«Дело не в похоронах, доктор Гримшоу, я хочу, чтобы вы поклялись, как свидетель».
Я говорил с ним, как говорил бы с сумасшедшим, да он и вправду был явно не в своем уме. Отец Мартина умер. Молодой человек глубоко вздохнул: «Хорошо. Все это не так уж и трудно. Вы мне все сказали, а теперь я поведаю вам, что произошло со мной, а вы сделаете вывод, какой посчитаете нужным, и мы забудем об этом разговоре, и я снова смогу спокойно спать».
Расхаживая по комнате, он начал рассказывать свою историю… Она оказалась очень необычной, я бы сказал, экстраординарной. Он ходил взад и вперед и рассказывал, рассказывал скорее себе, нежели мне. Рассказ его был настолько живым, что я мог вообразить все, что слышал от него, так, словно мы все видели вместе… В то утро он шел по Бродвею к Принтинг-Хаус-сквер. Естественно, он направлялся в «Телеграм», то есть к вам! В кармане у него лежала написанная им рецензия. Мартин — хороший писатель? Он пишет так же хорошо, как говорит?
— Это лучший из моих авторов, — искренне ответил я.
— Да, в нем действительно что-то есть. По крайней мере, можно точно утверждать, что он живет своим умом. Он никогда не жалел о том, что сделал, хотя это лишило его огромного наследства, которое, без сомнения, целиком досталось бы ему. Но человек сделал свой выбор.
Вы, конечно, понимаете, что пастор, который многие годы произносил проповеди, умеет рассказать так, чтобы привлечь внимание собеседника. Итак, вот эта история в изложении доктора Гримшоу; я постараюсь поведать ее вам без искажений.
В то утро небо было покрыто тяжелыми дождевыми тучами. Мой автор шел ко мне с очередной рецензией в кармане. Шел он по Бродвею. Бродвей тогда являлся главной деловой улицей, движение по нему в то утро, как, впрочем, и всегда, было весьма хаотичным. Кучера то и дело натягивали вожжи, сбивая лошадей с шага, хотя те и без того двигались, не соблюдая аллюра, что типично для лошадей, когда они вынуждены скакать по тесным улицам, не имея перед собой достаточного пространства. Отовсюду слышалась какофония звонкого стука копыт по булыжнику мостовой. К этой какофонии примешивались крики регулировщиков, звон гонга конки и скрежет колес о рельсы. Стоял треск и стук бесчисленного множества карет, телег, повозок и подвод.
На пересечении Бродвея и Принс-стрит он увидел омнибус, на дверях которого был написан традиционный сценический ландшафт. В те времена конки и омнибусы были, пожалуй, самыми распространенными видами транспорта. Но именно эта карета, казалось, светилась в сумраке улицы. Пассажиры омнибуса были почти исключительно старики, все, как один, в черных, наглухо застегнутых пальто и высоких шляпах. Карета дергалась в такт лихорадочному движению, то трогаясь, то снова останавливаясь, и головы престарелых пассажиров дергались в том же ритме.
Вокруг царила обычная нью-йоркская неразбериха — крики и ругань. Какой-то полицейский вышел на середину улицы, чтобы освободить сцепившиеся между собой повозки. Старики в омнибусе, казалось, не замечали перипетий своей поездки. Они, на первый взгляд, были погружены в себя, не обращая внимание на шум, суету, да и на сам город, по которому ехали.
В дальнейшем своем рассказе я постараюсь передать то, что непосредственно переживал Пембертон, поэтому перейду на настоящее время в изложении событий. Вы, конечно, понимаете, что это восприятие было сначала профильтровано сознанием доктора Гримшоу, а потом моим, к тому же прошло уже много лет; но… я все же попробую. Мартина едва не сбивают с ног в толпе пешеходов. Люди скапливаются огромными толпами на перекрестках и, выждав удобный момент, бросаются вперед и обильными потоками растекаются по улицам. Мартин в последний момент, чтобы устоять на ногах, хватается за фонарный столб. В этот момент вспышка молнии освещает огромные окна отделанного металлом исполинского фасада какого-то склада на другой стороне улицы. Затем раздается удар грома. Лошади испуганно храпят и бьют копытами, все бегут искать укрытия, видя первые падающие на землю капли дождя. Мартин слышит, как лихорадочно трепещут крылья голубей, описывающих круги около высоких крыш. Рядом мальчишка-газетчик звонко выкрикивает заголовки. Тут около Мартина оказывается ветеран армии северян с цинковой кружкой для сбора подаяний. На ветеране надеты немыслимые обноски его старого мундира.
Быстро пересекши улицу, Мартин идет следом за омнибусом. Мысленно он спрашивает себя, что такого необычного увидел он в одном из стариков, что отвлекся от своих насущных дел. Он бросает еще один взгляд на пассажиров, сидящих в погруженной во тьму карете. С полей шляпы Мартина стекает пелена дождевой воды. Все видится ему как сквозь полупрозрачную занавеску. Но главное он замечает: эти люди не просто старые, они, кроме всего прочего, и больны. Черты их лиц заострены, их покрывает смертельная бледность. Точно так же выглядел его отец, прикованный в последние свои дни к одру болезни. Как все это было ему знакомо! Старики или люди, которых преждевременно состарила болезнь. Но это еще не все. Эти призраки, казалось, не видели вокруг себя ничего, мир не интересовал их. Может быть, едет похоронная процессия, но почему тогда карета не затянута траурным крепом? У Мартина появляется странное ощущение, что если эти старики и оплакивают кого-то, то эти кто-то — они сами.
Быстро стемнело, но дождь продолжается с прежней силой. Все труднее становится разглядеть что-то за стеклами окон. Он не хочет бежать следом за ними, и не потому, что это трудно, нет, он легко мог бы и перегнать омнибус, но… Мартин опасается, что старики могут узнать его, хотя где-то в глубине души убежден: они все равно не увидят его… они будут смотреть сквозь него, словно его и не существует. Он для них — невидим.
Там, где после поворота Бродвей продолжается Десятой улицей, движение становится меньше и омнибус со стариками набирает скорость. Теперь Мартину, чтобы не отстать, приходится бежать. Напротив церкви Грейс-черч лошади переходят на рысь. Мартин понимает, что еще немного — и омнибус вырвется на широкий простор Юнион-сквер, и тогда он безнадежно отстанет, проиграв гонку. Догнав карету, Мартин хватается за поручни и вспрыгивает на подножку. С головы его слетает шляпа. Небо отсвечивает зловещим зеленоватым светом. Дождь льет как из ведра. Юнион-сквер видна как в тумане — конная статуя, несколько деревьев и кучки людей, застигнутых внезапной бурей. Неохотно, охваченный страхом, задержав дыхание, изо всех сил вглядывается Мартин в заднее стекло омнибуса… он не видит ничего, кроме сидящих внутри стариков-призраков… спина одного из них кажется ему поразительно знакомой, где-то он уже видел этот характерный наклон плеч — это же плечи его отца… над плечами иссохшая шея с неизменной жировой шишкой — незабвенная шея Огастаса, которая с детства вызывала у Мартина дрожь отвращения.
Через секунду Мартин падает на колени на мостовую. В этот момент кони, которые на миг падения почти остановились, вновь пускаются вскачь, словно кучер специально решил встряхнуть экипаж, чтобы сбросить с него молодого Пембертона. Он слышит, как кто-то громко кричит и успевает встать на ноги как раз вовремя, чтобы убраться из-под копыт лошади. Шатаясь, бредет Мартин к тротуару, из носа течет кровь, кожа с рук содрана, одежда его испачкана и порвана, но он не замечает ничего вокруг себя. С безмерной тоской смотрит он вслед удаляющемуся омнибусу и шепчет: «Отец! Отец!» Вся невостребованная в свое время любовь вспыхнула в нем в эти минуты прозрения и веры.
— Отец! Отец! — слабым тенорком закончил свой рассказ доктор Гримшоу. Он произнес эти слова едва дыша, настолько вжился он в роль Мартина.
Глава седьмая
Теперь я, по крайней мере, точно знал, почему рукопись, которую мой независимый журналист принес в редакцию «Телеграм», была забрызгана кровью. Будучи профессионалом, я не мог позволить себе размышлять о страданиях и душевных муках Пембертона. Я просто предположил, что они имели место — это могло либо повысить ценность информации, которую мне удалось бы собрать, либо исказило ее, либо позволило разложить на составляющие… На самом деле то, что увидел Мартин в тот вечер, было не первым — как бы удачнее выразиться? — видением. Первое случилось с Мартином за месяц до того, о котором я узнал от доктора Гримшоу, то есть в марте. Произошло это во время обильного снегопада. Об этом видении Мартин тут же поведал своей невесте Эмили Тисдейл. Но отношения между ними, как я уже говорил, были сложными, и она не поверила ни одному его слову.
Но к Эмили Тисдейл я еще вернусь в своем месте.
Закончив рассказ, Гримшоу некоторое время сидел молча и приходил в себя. Я не стал мешать ему. Когда он отдышался, я спросил, какова была его реакция на рассказ Мартина.
— Вы сказали ему, что он просто обязан был обратиться с этим именно к вам?
— Да, кажется, именно так я и сказал. Я почувствовал невероятное сострадание к этому человеку, хотя, сказать вам честно, никогда не любил Мартина Пембертона. Я считаю, что его отношение к отцу всегда было попросту бессовестным. Он был одержим духом противоречия, постоянно ко всему придирался. Так он вел себя со всеми и всегда. Я думаю, что для него прийти ко мне и постучаться в двери церкви Святого Иакова было признаком глубочайшего отчаяния. Очевидно, неожиданное видение отца стало мучительным ударом по его самосознанию. Призрак оделся в плоть и кровь от сознания Мартином своей вины перед отцом. Думаю, что этот эпизод был первой попыткой, возможно спонтанной, обрести прощение. Я не психиатр, но верю в исцеляющую силу пасторского утешения. Передо мной возникла достижимая цель, это была возможность послужить Христу. А вы как думаете, зачем бы еще мог прийти ко мне этот молодой человек? Я спросил его, запомнил ли он, как выглядел омнибус.
— Это был обычный белый экипаж муниципальной транспортной службы.
«Очень необычно, что в экипаже такого сорта сидели совершенно одинаковые по социальной принадлежности люди, — сказал я ему. — В общественном транспорте ездят все, независимо от социального положения».
«Конечно, вы правы, — проговорил он и засмеялся. — Может быть, это был сон? — Он потер лоб. — Да, я слышал, что бывают сны, от которых течет кровь».
«Нет, вы не спали, и это не сон, — возразил я. — Возможно, экипаж был нанят каким-то обществом или организацией. Тогда можно объяснить, почему в омнибусе сидели одни старики. И ваше падение было истинной реальностью, это я вижу своими глазами».
«Я очень вам благодарен». — На его лице снова появился румянец. Он слушал меня очень заинтересованно.
«Что касается стариков. — продолжал я, — то старики везде есть старики. Они сидя засыпают при каждом удобном случае, они способны уснуть на самой красноречивой проповеди, это я могу утверждать на собственном опыте».
«Согласен. — Он нахмурился и потер виски. — Но это не имеет отношения к моему отцу».
«Ваш отец или его образ в темноте, за пеленой дождя… Единственное, что я могу вам сказать, — это то, что согласно христианской традиции воскрешение из мертвых — исключительное событие и пока наблюдалось только однажды за всю историю». Видите ли, я думал, что немного юмора не повредит. Я думал, что он оценит шутку, но Мартин остался в своем репертуаре. Он поднялся и, глядя на меня, торжественно произнес:
«Прошу меня простить, преподобный, но вы не кажетесь мне таким дураком, как большинство ваших коллег. Я очень волновался, не из тех ли вы пасторов, которые тайно посещают спиритические сеансы. Но ведь вы не ходите туда, правда?»
«Нет, не хожу, можете мне поверить на слово».
Он кивнул.
«Я просто счастлив, узнав об этом обстоятельстве. Когда-нибудь мы с вами поболтаем. А пока скажите мне, не думаете ли вы, что я видел призрак?»
«Нет, это был не призрак, — ответил я, твердо решив придерживаться своей точки зрения. — Я думаю, объяснение тому, что вы видели, следует искать в вашем прошлом».
От этих слов он пришел в ярость.
«В состоянии моего ума? — хотели вы сказать? Моего бедного, измученного ума? На поиски нам следует направиться туда, я правильно вас понял? — Он оперся кулаками о стол и приблизил вплотную к моему лицу свое, искаженное злобой. Он пытался меня запугать, вел себя как уличный хулиган, как последняя нью-йоркская шпана. — Ищите, если хотите, преподобный. Когда найдете, дайте мне знать». — После этого он рывком распахнул дверь и ушел.
Преподобный Гримшоу закончил свой рассказ. Принесли чай. Доктор разлил горячий напиток и поставил передо мной мою чашку. Я нисколько не сомневался в правдивости его рассказа. Это было точное описание действительного происшествия. Он был жертвой и поэтому запомнил все от первого до последнего слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36