— Зачем тебе так срочно отпуск понадобился? — спросил Федоров. — Ты в заявлении пишешь, что уезжать собрался?— Да, в Красноярский край, — ответил Егорышев. — Если мне не дадут отпуск, я должен буду уйти с работы. Я ничего не могу сделать…— А зачем тебе в Красноярский край? Егорышев пожал плечами.— Ладно, — сказал Федоров, внимательно посмотрев на него. — Это, в общем, твое дело. Ты у Долгова сейчас живешь? Ну, до завтра…Егорышев был уверен, что ему придется взять расчет, но, когда на другой день пришел к Лебедянскому с заявлением об уходе, тот хмуро взглянул на него и сказал, что появилась возможность предоставить ему отпуск, так как Долгов изъявил желание уступить ему свою очередь, а также выполнить ту работу, которую Лебедянский намеревался поручить Егорышеву.— Спасибо, — ответил Егорышев.— Я бы на вашем месте все-таки предварительно туда написал, — посоветовал заведующий отделом. — Вдруг вашего приятеля там нет?— Может быть, я напишу, — сказал Егорышев. Он сказал это из вежливости. На самом деле писать он не собирался. Он хорошо понимал, что переписка с адресным столом займет уйму времени и, скорее всего, ни к чему не приведет.Время терять он не мог. Каждый лишний день был для Наташи мукой. Егорышев знал Наташу и знал, что она сама не предпримет никаких шагов для того, чтобы найти Матвея. Она считает, что, связав свою жизнь с Егорышевым, она не имеет права на такие поиски.Он вспомнил Таню и подумал, что, должно быть, он и Наташа оба относятся к людям, которые сами придумывают для себя трудности…Купив билет, Егорышев заехал домой за вещами. Он нарочно заехал днем, чтобы не встретиться с Наташей. Он не хотел и не мог ей ничего объяснять.Он сложил в чемодан пару белья, рубашку, свитер и, подумав, взял кирзовые сапоги, в которых ездил девять лет назад на практику. В Красноярске кирзовые сапоги могли ему пригодиться.Егорышев приехал на вокзал рано, выпил у буфетной стойки кружку пива, внес в вагон вещи и стал, томясь, прохаживаться по перрону. За десять минут до отправления поезда он вдруг осознал, что собирается уехать, не простившись с Наташей, и бросился к будке телефона-автомата. Как назло, монета провалилась, он снова и снова опускал ее в черную щель, чувствуя, как уходят драгоценные минуты… Наконец раздался гудок, и знакомый, родной голос произнес:— Алло!Егорышев молчал, изо всех сил прижимая трубку к уху. Ему так много нужно было сказать Наташе, что он не мог произнести ни слова.— Алло! — с беспокойством сказала Наташа. — Это ты, Степан? Почему ты все время молчишь? Ты только не бросай трубку, Степан, мне нужно тебе кое-что сказать… Вот… Все и забыла сразу… Да… знаешь, вчера мне показалось, что ты пришел, я даже выбежала на лестницу, но тебя не было… Видишь, у меня уже начались галлюцинации… Ты слышишь меня, Степан?— Слышу! — тихо ответил Егорышев.— Наконец-то! — обрадовалась Наташа. — Наконец-то ты со мной заговорил! Зачем ты ушел, Степан? Где ты мыкаешься, мой бедный? Вчера вечером, после того как мне показалось, что ты приходил, я оделась и поехала на дачу к Долгову. Но там никого не оказалось. Я решила обязательно дождаться, мне так хотелось тебя увидеть, но я испугалась. Было уже поздно, часов десять. Вокруг было темно, и какие-то люди все время на меня смотрели.«А я сидел в ресторане!» — подумал Егорышев.— Степан, милый! — сказала Наташа. — Возвращайся, пожалуйста, домой… Я очень перед тобой виновата, очень! Мне плохо, понимаешь? Обоим нам плохо… Я чего-то не понимала раньше. Как будто десять лет прошло с того вечера, как ты ушел… Приходи, Степан, я буду тебя ждать…До отхода поезда осталось шесть минут.— Почему ты не спрашиваешь про Матвея? — сказал Егорышев. — Разве тебя не интересует?— Нет, меня это очень интересует, — помолчав, ответила Наташа.— Ну, так вот, он жив, теперь уже точно известно!— Жив! — повторила Наташа.— Я сейчас не могу говорить! — заторопился Егорышев. — Я потом расскажу, вернее, ты сама все узнаешь… Я уезжаю в командировку… Ты слышишь, Наташа? Я уезжаю, поезд сейчас отходит… Не волнуйся, береги себя, обедай обязательно вовремя, а то у тебя есть дурная привычка хватать на ходу… Ну, вот и все…— Степан! — закричала Наташа. — Подожди, Степан! Куда ты уезжаешь? Я не хочу, чтобы ты уезжал, слышишь? Не хочу! Что же ты молчишь, Степан?Егорышев отнял трубку от уха и нажал рукой на рычаг. Раздались гудки.— Прощай, моя ладушка, моя девочка, — сказал он холодной, гудящей трубке. — Ни в чем ты не виновата. Никто ни в чем не виноват!Все это Егорышев произнес про себя, и никто не услышал его. Он осторожно повесил трубку и выбежал на перрон. Вагоны медленно, неслышно двигались мимо… Он схватился за поручни.— Безобразничаете, гражданин? — строго сказала ему проводница, и Егорышев с невеселой усмешкой подумал, что скоро, наверно, сделается завзятым на-ушителем общественного порядка.Егорышев боялся, что пять суток покажутся ему годами, но они промелькнули так быстро, что он и не заметил. Вместе с ним в купе ехали молодые супруги. Муж, застенчивый, белобрысый, голубоглазый парень лет двадцати пяти, был без памяти влюблен в свою подругу, пухленькую брюнетку с ямочками на щеках и с множеством маленьких родинок на плечах и на шее. Из их разговора Егорышев понял, что оба они только что окончили станкоинструментальный институт и едут в Абакан работать.Муж вполголоса рассказывал о том, какие сказочные станки он видел в научно-исследовательском институте, и жалел, что этих станков не будет на Абаканском заводе сельскохозяйственных машин, где им предстоит трудиться, а жена, озабоченно наморщив узенький лобик, с опаской спрашивала, дадут ли им сразу квартиру и будут ли в этой квартире хоть какие-нибудь минимальные удобства… По ночам они без зазрения совести целовались, но Егорышев, лежавший лицом к стене на верхней полке, не завидовал им и думал, что, пожалуй, трудно предсказать их дальнейшую судьбу… Еще Егорышев вспоминал Таню и спрашивал себя, могли бы вот эти молодые люди, дети двадцатого века, стать героями шекспировской драмы или они слишком бедны и легки сердцем, чтобы испытывать любовные муки? Ответа на этот вопрос Егорышев так и не нашел, а молодые супруги сошли вместе с ним в Красноярске и долго махали ему руками из окна автобуса, увозившего их в Абакан…Егорышев отправился в краевое управление геологии и охраны недр. Начальник отдела кадров сказал ему, что Строганов у них в штате не работает и никогда не работал. Кажется, несколько лет назад он был в Красноярске проездом вместе с московской экспедицией Гольдберга, а что с ним стало потом, неизвестно.Поблагодарив начальника отдела кадров, Егорышев вышел на улицу, разыскал стеклянную будку справочного бюро и попросил узнать, проживает ли в Красноярске Матвей Михайлович Строганов тысяча девятьсот двадцать восьмого года рождения. Пока наводилась справка, Егорышев пообедал в ресторане и вернулся к будке. Он ни на что особенно не надеялся, но все же сердце его замерло, когда девушка в синем пиджачке заявила ему, поджав накрашенные губы:— Нет, не проживает.— Спасибо, — ответил Егорышев и не спеша пошел по направлению к гостинице «Сибирь». Он шел, рассеянно озираясь по сторонам и размахивая чемоданом, в котором постукивали кирзовые сапоги. Спешить было некуда. Не понадобились Егорышеву замечательные сапоги.Пройдя мимо гостиницы, Егорышев повернул к вокзалу. В Красноярске делать было больше нечего. Поезд на Москву отправлялся вечером. Это был проходящий поезд, следующий из Хабаровска, билеты да него еще не продавались, и Егорышев, сдав чемодан в камеру хранения, отправился побродить по городу.Он медленно шел по узкой, мощенной булыжником улице, вспоминал поступки, совершенные им с того момента, как он увидел на даче Долгова картину, и приходил к выводу, что его неудачи, пожалуй, вполне закономерны. Они объясняются тем, что он, Егорышев, должно быть, очень несообразительный и неумелый человек. Другой на его месте, конечно, давно бы добился успеха…Он не представлял, как вернется домой и скажет Наташе о своей неудаче. Она подумает, что он просто не захотел найти Матвея. А может, так оно и было на самом деле? По самому строгому счету Егорышев проверил себя и облегченно вздохнул. Нет, не обманывал он Наташу! Не вина его, а беда, что не нашелся Матвей!Задержавшись на перекрестке, Егорышев поднял глаза и увидел вывеску, укрепленную над входом в двухэтажный каменный дом старинной архитектуры. «Краеведческий музей», — прочел он и поднялся на крыльцо.Музей был совершенно пуст. По светлым залам гулял прохладный ветер, пахнущий старой мебелью и кожей. Егорышев переходил от витрины к витрине, с любопытством разглядывая орудия людей каменного века, живших когда-то в этих местах. Потом он стал рассматривать картины, развешанные на стенах. На этих картинах были изображены город Красноярск и его окрестности.Внимание Егорышева привлекло одно полотно. Оно висело в коротком коридорчике, соединяющем два зала, и освещалось сразу с двух сторон. Должно быть, благодаря такому освещению пейзаж, изображенный на полотне, казался не нарисованным, а настоящим, живым, словно увиденным из окна.Егорышев долго смотрел на синее безоблачное небо и голубоватые сопки. Они были совершенно такими же, как на картине Матвея Строганова, и та же необъяснимая тревога чувствовалась в алом солнце, зеленых лиственницах и елях. Сопки застыли словно перед грозой, а речушка, стесненная узкими берегами, бурлила, как бы стремясь разлиться и затопить все вокруг.В правом нижнем углу картины Егорышев увидел неразборчивую подпись художника. Картину нарисовал не Матвей Строганов, а какой-то Никитушкин, и в красках, небрежно брошенных на холст, чувствовалась не добросовестность любителя, а размашистая щедрость профессионала, но местность, послужившая натурой для обоих художников, была одной и той же. Сомневаться в этом не приходилось. Слишком характерным был пейзаж, и не случайно художники выбрали для неба этот одинаковый в обеих картинах глубокий, синий, тревожный тон.Егорышев разыскал экскурсовода, сонного старичка в пенсне, и спросил, какое место Красноярского края изображено на картине, висящей в коридоре.Экскурсовод, взглянув на полотно, ответил:— Это не Красноярский край. Это типичный пейзаж горной Торжи.— Торжи? — переспросил Егорышев.— Именно Торжи, — подтвердил старичок. — До революции Торжа входила в состав Красноярской губернии, поэтому музей и приобрел эту картину у известного в те годы торжинского художника Никитушкина.— Благодарю вас, — сказал Егорышев.Он вышел на улицу, ноги сами принесли его к вокзалу. Опомнившись, Егорышев с удивлением заметил, что запыхался. Он бежал почти всю дорогу. Еще не зная, как поступит, он взял из камеры хранения чемодан и спросил у кладовщика, долго ли ехать поездом от Красноярска до Улуг-Хема, главного города Торжи.— До Торжи поезда не ходят, — ответил кладовщик. — Туда только на вертолете можно добраться.«Полечу», — подумал Егорышев. Ему стало легко и немного страшно, как лыжнику, избравшему для спуска крутой, опасный склон. Но лыжнику по крайней мере известна дорога, а Егорышев не знал ничего. Он не имел никаких оснований предполагать, что Матвей Строганов находится в Торже. Он принял свое решение по какому-то странному наитию, сердцем, а не разумом.Это было, наверно, так же легкомысленно, как ехать из Москвы в Красноярск, но Егорышев не стал колебаться. Подозвав такси, он попросил отвезти его в аэропорт.По дороге он попытался уверить себя, что его поступок вполне логичен и даже необходим. Если Матвей Строганов участвовал в Красноярской экспедиции Гольдберга, почему он не мог поехать с Гольдбергом в Торжу? Картина, подаренная Гольдбергу, как раз говорит о том, что Матвей побывал там вместе с ним. А если так, почему он не мог навсегда остаться в Торже? Мог, безусловно мог остаться. Но мог и уехать!.. Егорышев вынужден был признать, что все это, в общем, довольно неубедительно.Однако раздумывать была уже некогда.Егорышев впервые летел на вертолете и с любопытством смотрел в окно. Земля под ним горбилась, выгибая спину, покрытую густой шерстью тайги. Горы были совсем рядом. Казалось, что машина вот-вот зацепит их колесами.Через два часа горы расступились, блеснула голубая лента реки, и вертолет пошел на посадку.— Торжа! — весело сказал молодой летчик, высунувшись из кабины.Егорышев взял чемодан и спустился по трапу. 8 Возле одноэтажного домика областного геологического управления стоял маленький каменный столбик с заостренной шестигранной вершиной. Сбоку на столбике темнели старинные славянские буквы: «Центръ Азиатского Материка». Этот «Центръ», как утверждали географы, находился именно здесь, в заросшем лопухами, нагретом солнцем дворике.Егорышев стоял возле столбика и сосредоточенно смотрел на белые домики Улуг-Хема, рассыпавшиеся на берегу реки. В одном из этих домов, за номером шестьдесят восемь, на Центральной улице, жил геолог и художник по имени Матвей Строганов, муж Наташи.Да, он жил в Улуг-Хеме! Об этом только что сообщил Егорышеву начальник управления Ройтман. Матвей приехал сюда в пятьдесят седьмом году с Гольдбергом и после смерти Гольдберга остался тут навсегда.В Улуг-Хеме, да, пожалуй, и во всей Торже Строганова хорошо знали. Он исколесил этот край вдоль и поперек, меняя молоток геолога на кисть художника. Его картины висели в правлениях колхозов, в юртах скотоводов, в кабинетах секретарей райкомов. В местном этнографическом музее для его этюдов был отведен специальный зал. Он находил в этом суровом горном крае живописнейшие уголки.Туристы и командировочные, приезжавшие в Улуг-Хем, расспрашивали местных жителей о достопримечательностях края. Жители хвастались горами, яками, металлургическим заводом, футбольной командой, выигравшей недавно у монгольских спортсменов, и непременно упоминали о геологе Матвее Строганове, который за короткий срок создал галерею картин о Торже.За четыре года пребывания в Торже Матвей успел стать достопримечательностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19