Через час – полтора двор у Гарбузов был полон народу. Не хватало мест для сидения. Все проходящие улицей неминуемо попадали на праздник и чувствовали себя совершенно как дома. Сбивались в отдельные компании и даже позабывали, что за причина веселья и кого чествуют. Шумели, не стесняясь, курили, доедали угощения. Соседи за заборами говорили: «Именины у Гарбузов хорошо празднуют». Перелазиха, окруженная жадными до сплетен слушателями, рассказывала о бесчинствах цыган в округе, то есть, что у них нет ни капли совести и что одурачить и обокрасть кого-нибудь для них, как для нас выпить квасу. Вот, дескать, вчера, как раз и обманули несчастную женщину на краю села, возле старого магазина. Запудрили ей мозги каким-то непостижимым образом, какой только они знают, и та сама, собственными руками, вынесла им последние сбережения. И еще благодарила вдогонку, за то, что, мол, освободили ее от груза, камень с души сняли. Репьячиха подтверждала, и заверяла, что все так и было, будто кто-то спрашивал ее подтверждения. А Березка, смеясь в лицо Перелазихе, объявляла, что это просто сказки для малышей, а ей известны случаи, от которых волосы на голове шевелятся, но она не станет их пересказывать из сострадания к гостям, чтобы гостям, когда разойдутся по домам, спокойнее спалось ночью. Чего стоят только истории о бандах, орудующих в электричках и склоняющих слабохарактерных к игре в карты. И мужчин, и женщин, и даже тех, кто эти распроклятые карты и в руках за всю жизнь ни разу не держал. Для начала несчастному позволят выиграть, чтобы вызвать азарт и жажду денег, а после, будьте спокойны, отделают так, что и родная мама не узнает. Обберут дочиста, разденут и выкинут на неизвестном полустанке, откуда добраться до приличного места не на чем. Где автобусы не ходят, а жители, попрятавшиеся в свои хаты, не открывают ни за что, боясь воров и охотников за цветными металлами.
Батько слушал, кисло скривившись, и хотел было поспорить, но передумывал.
– Вы не игнорируйте холодец, – обратился он к свату, – его беспрепятственно можно и после кролика с картошкой и после голубцов. Его куда угодно можно добавлять.
– Спасибо, Петро Михайлович, я непременно воспользуюсь.
– И что у вас там в городе, – интересовался вдруг батько, – лучше жизнь, чем у нас на селе?
– Да такое же безобразие.
– Ну, уж хуже быть не может.
– А вот вообразите, – оживился Павло Андриевич, – может. Теперь не сразу и придумаешь, кому сносно живется.
– Ворью, вот кому.
– Это безоговорочно. Ну, а среди хороших людей?
– Да таких и не осталось.
– Остались, – уверял Павло Андриевич, – есть еще. Теперь главное, чтоб работа была, хоть какая, хоть свиньям рыла вытирать, но чтоб с жалованьем.
– Вот чертовщина, – расстроился батько, – Как жили! И нужно было развалить. И нужно было разрушить. Вот компотом запейте, Венера Тарасовна. Сашко, налей-ка в кувшин еще компоту, а ягоды высыпь утятам. Скоро газ к нам будут рыть. Так вот, посчитать, – сумасшедшие деньги требуют за установку. Трубы протянут, а газ могут и не пустить. Могут перекрывать краник, когда им того будет нужно. Заходи, заходи, Иван Петрович, – обратился батько к старичку, заглядывавшему во двор, – Выпьем за твоего батька покойного. Ты же Петрович. Не стесняйся.
– А до вас можно, – робко спрашивал старичок.
– Можно, можно, только калитку закрывай.
Старичок входил, и робость его как рукой снимало. Усаживался уверенно он за стол, будто с пеленок его знал, будто детство он провел в этом дворе, и каждая травинка ему была знакома.
– А какие у вас хлопцы молодцы, – решала сменить тему Венера Тарасовна, потому что батько уж как-то не по-праздничному хмурился, и усы его стали раскручиваться, а еще потому, что любила молодежь и в особенности хорошо сложенных загорелых хлопцев. – Посмотреть, одно загляденье: высокие, осанистые. Были бы у нас с Павлом Андриевичем еще девчата, всех бы за ваших хлопцев поотдавали.
Мама улыбалась. А батько – ничего.
– Только что-то самого меньшего, Дмитрика, не видно. Как приехали, не видели его.
– А ему с нами не интересно, – сделался еще мрачнее батько. – Ему милей, там где лес темней.
– Да что ты болтаешь, старый, – толкнула его локтем мама. – Пастушок он у нас, череду сегодня пасет.
– Что ж в праздник? Нужно было его отговорить.
– Разумный он у вас хлопчик, – хрустел карасем Павло Андриевич, – книжки любит читать. Рассуждения придумывать.
– Уж не знаю, о каком разуме вы толкуете, – возражал, подкручивая усы, батько, – ведь у него не пойми что в голове. Чепуха одна. Поставишь работу исполнять, все переврет, понаделает шкоды. Заглядится на бабочку или на кузнечика какого-нибудь крылатого. А то и просто в небо уставится. Ведь ему до всего есть дело, кроме работы, до всякой чепухи. Что из него вырастет? К труду нужно приучаться, чтоб ледащем не быть, а он от труда уклоняется.
– Может быть, какой-нибудь творческий толк от него будет?
– Какой?
– Творческий.
– Какой к бесу творческий!
– Нет, Петро Михайлович, вы не правы в этом пункте, – обтер пальцы об рушничок сват, – Сколько у нас прекрасных было: всяких артистов, художников этих, которые там поют, сочиняют.
– А кто его кормить будет, певца? Я не стану. Здорового такого дармоеда. Да и то сказать, там тоже трудиться следует, чтоб сочинить что-нибудь. Тоже труд необходим.
– А сколько ему уже?
– Пятнадцать исполнилось, – любовно сказала мама.
– Совсем козак.
– И в кого он уродился, – удивлялась сватья, – все у вас кареокие, черноволосые, все как на подбор. А он иной. И как это он такой чудной у вас получился?
Открывал рот и Иван Петрович, чтобы добавить свое, но оказывается, это он просто хотел потянуть с тарелки кусок кровяной колбасы и нацеливался уже в нее вилкой.
– Может быть, какой-нибудь другой нации подмешалось? – осторожно предположил Павло Андриевич.
– Да вы что, какой это другой? – вскипел батько. – У нас все чистокровные козаки. Разве и есть где-нибудь кацап или лях, но это ничего не портит.
– Да я так, предположительно.
И что это за Дмитрик такой, что так много о нем судачили гости, с некоторой даже в голосе симпатией? Рассказывали, волосы у него белые и легкие как пух, очи светятся и отдают несколькими оттенками сразу: и голубым, как небеса, и серым, как рябь на водах, и изумрудным, как листва на весенних посадках. Замечали, что еще с ранних лет удивлял он родных странностью, смелыми рассуждениями и ангельским видом. Гадали, что же выйдет из него такое в будущем. Верили, что должно что-то получиться необыкновенное, но это-то и пугало. А пуще других беспокоился батько, потому, может быть, что неудержимо любил его.
День клонился к вечеру и вдруг все обернулось червонным золотом. Воздух сделался чистым, как кристалл, и в косых закатных лучах высвечивались рои мух-журчалок. Много было выпито и съедено, а еще больше переговорено, и гости, откинувшись на стульях и лавках, пребывали в ожидании чего-то завершающего. Чего-то такого, чего еще не доставало. Откуда-то снизу, чуть не от самой земли, загудело наконец плавно и негромко, – то старший, Николай, запевал сильным голосом:
Їхав, їхав козак мiстом,
Пiд копитом камiнь трiснув.
Да раз, два…
И все, как по уговору, дружно подхватывали, и раздавалось звеняще по селу и дальше, по окрестным лугам и балкам, где засели рыбаки над тихими волнами, где в неверном зеркале отражались растянувшиеся над тростниками пылящие стада:
Пiд копитом камiнь трiснув.
Соловейко в гаю свиснув.
Да раз, два…

2
Стемнело. Небо сделалось густо-синим с хрустальной россыпью звезд по всему куполу. С полей, подступивших как будто бы ближе, доносилась необыкновенно сладко пахнущая прохлада. Неслышно стал вползать на улицы туман. У Гарбузов закончился праздник, и гости разошлись. С Иваном Петровичем еле распрощались, так не хотел он возвращаться домой. Сватам были устроены прекрасные спальные места в отдельной комнате, а Венере Тарасовне еще и теплая ванна для полной комфортности. Дмитрик пригнал корову и скрылся вместе с братьями в хате. И только батько с Павлом Андриевичем продолжали заседать на дворе под яблонями и никакие уговоры, ни угрозы, не могли их поколебать. Молча они сидели за вытертым столом и таращили очи во мрак.
– Вам налить еще чарочку, Петро Михайлович? – спрашивал наугад, не зная в какую сторону и обратиться, сват.
– Не могу, – растягивал тяжело батько.
– Я бы налил, так где ж ее нелегкую разглядишь? Вот как слепое кошеня, не вижу и ладоней своих.
– Не могу, – твердил одно батько, – я с тем смириться не могу.
– Да вы смиритесь, Петро Михайлович.
– Нет.
– Да уж смиритесь, что вы, ей-богу.
– Но ведь мне жаль его, жаль. Пропал, совсем пропал хлопец.
– В такой темноте всякий пропадет. Да. У нас вот в городе подобной темноты… Так вы о хлопце снова? Э, возвратится он, вот увидите, возвратится.
– Нет, не возвратится.
– Возвратится. Что вы, ей-богу!
Батько вздыхал, точно хотел подчеркнуть, что никаких надежд на возвращение уже не осталось:
– Он теперь все больше по лесам. Засиживается допоздна. Не на месте голова у хлопца, понимаете?
– А то ему, Петро Михайлович, – резонно подметил Павло Андриевич, – необходимо прута дать, для воспитания,
– Но что ему делать там одному?
– Где, прошу прощения?
– С раннего утра, без обеда, без ужина.
– Без ужина? – удивился сват.
– У нас ведь село, Павло Андриевич, небольшое, а вокруг все поля, все балки, места дикие, безлюдные. Деревья и травы со всех сторон подступают.
– Скажите на милость. А что и товарищи с ним не ходят?
– Не ходят.
– Тогда не знаю, чем помочь, – и Павло Андриевич издал какой-то звук, выражавший, вероятно, полное недоумение.
Поднимался легкий ночной ветер и ласкался к яблоням, и забирался к ним в кучерявую темную листву. Проявлялся тополь в вышине ровным шелестом, а вокруг него пропадали и снова возгорались искрами звезды. Собаки почти все поумолкли по селу, и только одна где-то на самом краю его нехорошо тявкала.
– Послушайте, Петро Михайлович, – заговаривал после долгого молчания сват, – а не влюблен ли?
– Точно! – сверкнул белками глаз батько, – влюблен!
– Я так и думал, – обрадовался Павло Андриевич, – в какую же девку?
– Но не в девку.
– Как, не в девку?
– Хлопцы пересказывали, что не в девку.
– В старуху, что ли?
– Нет.
– Кто ж остается?
– Я бы сказал, Павло Андриевич, так вы не поверите.
– Я поверю, Петро Михайлович.
– Нет, не поверите.
– Вот увидите, поверю, – убеждал Павло Андриевич батька. – Не даром мой шурин газету «Аномалия» издает. Я чему угодно готов верить. Смело говорите.
Но батько вместо того зажег спичку и прикурил, и осветил вопрошающее лицо Павла Андриевича.
– Петро Михайлович, не мучайте, скажите.
– Не скажу.
– Что же мне сделать для вас, чтобы вы сказали?
– Пообещайте, что поверите.
– Вот пускай у меня все четыре колеса за раз проколются.
– Это тяжелая клятва, лучше выберите иную.
– Я готов на все идти ради вас.
– Так хотите узнать? – пускал дым батько.
– Петро Михайлович!
– Так знайте! – и батько наклонился к самому уху свата.
Тот внезапно прыснул со смеху, потому что батько уж очень щекотно прошелся по нему усами.
– Ничего не раслышал, Петро Михайлович, – кряхтел сват, – щекотно.
– В русалку, – повторил батько тихо.
– Что?!! – переспросил ошалело сват и зачесал в ухе, решив, что ему послышалось.
– В русалку! – закричал батько. И какое-то пугающее эхо прилетало к ним из темных глубин ночи. – В русалку, в русалку, – шептал снова и снова батько. И озирался. Ему вдруг почудилось, что кто-то их подслушивает.
– Нет, – оживал, спустя некоторое время, сват, – русалку любить не можно.
– Что поделаешь, – вздохнул снова батько, – видно можно.
– Не можно, Петро Михайлович.
– Можно.
– Но это же фикция, аномалия какая-то.
– Точно! Аномалия.
– Но как же можно полюбить аномалию? – горячился Павло Андриевич. – НЛО там или тот же полгергейц? Они же черте что, безо всякой реальности. И не сформулируешь сразу, что такое. Вот девка или женщина, это понятно. Я по молодости, если вспомнить, – мне они такими чарующими виделись. Их фигуры, их голоса сладкие.
– Да и я бы скорее другое выбрал. А тут.
– Нет, Петро Михайлович, хоть режьте, а не верю! Не может такого быть!
– Может!
– Ни в коем случае!
– Да ведь это же обольщение, неужели не понимаете?
– Как?
– Вот я вам расскажу. – И батько придвигался к свату вплотную. – Припоминаете, как повез Дмитрик семечки в Новачиху на маслобойню? Тогда еще гроза случилась.
– Да, да, помню, – говорил Павло Андриевич, хотя сам ни сном, ни духом, не знал даже, что за Новачиха такая и в какой она стороне.
– Вот когда пришлось поволноваться. Мы все при деле были, а я и вовсе в отсутствии, и отправили поэтому его одного на телеге. Господи, что за буря была страшная! Деревья валились. Старый дуб, что на развилке у гребли, – помните? – пополам переломился.
– Это вот тот, что на развилке?
– Именно тот. В такую погоду дома надо сидеть, чтоб молнией по голове не шарахнуло, грехи замаливать, а хлопца нет. Уже давно ему пора было возвратиться, а его все нет. Дядько Пилип привел коней, – наткнулся, говорит, на дороге, – мы глянули в телегу, а там!
– Что?
– Мешки одни. Вымокли, съежились, содержимое хоть выкидывай.
– Так просушить его.
– Что вы, Павло Андриевич, какое просушить! Солнце за всю неделю хотя бы раз для смеху показалось.
– А много было?
– Семь мешков.
– Нет?
– Семя отборное, пузанок, лучшие подсолнечники вытряхивал.
– Не говорите так, Петро Михайлович, от подобных слов можно сразу в могилу.
– Половина жареных, половина сырых.
– Половина жареных? Я бы не пережил. А что хлопец?
– Хлопец? Хлопца нет. Я на мотоцикл, вернее, Николай – на мотоцикл, и ну по ближним хуторам и по дальним. Бензин лишь напрасно пожог: простыл, как говорится, и след. А потом пришел, под самый вечер. Пришел, и дождя как не бывало. Ох, мы и бранили его. А он, поверите ли, ничего. Со всем соглашается и смотрит словно в сторону, словно к кому-то другому пригляделся и его слушает, а не родного батька.
1 2 3 4 5