Будет смех, если не окажется у них конверта. Твой Андрей.
– Ничего не писал Андрей про то, что провел ночь у чужих людей скверно; задыхался, кашлял, часто вскакивал во сне, и одеяло камнями давило его. Ему приснился огромный разбойный медведь в мохнатом рыжем треухе. С силою колотил он его по спине и приговаривал, чтобы Андрей убирался восвояси. Мордою был выкопанный кум Даниленко, что играет на свадьбах и поет тоненьким тенорком, только усиков не хватало для полной схожести. Извините, дорогой кум, таково было видение, я тут совершенно ни при чем. – Рассказывал Василий Игнатович Шиш, покашливая в кулак.
– У меня такой обычай, и я, должен вам сказать, никому поблажек не допускаю. Никаких и ни за что! Так заведено. Вот хоть режьте, хоть кричите. Если уж попали ко мне на праздник или хотя бы даже мимо проходили и заглянули в окошко, или хотя бы даже из соседней улицы услыхали далекий отзвук музыки, то караул! Хватать вас за ноги и за руки и к нам за стол! Да еще на самое почетное место, да еще и всю музыку прекратить и разные там и сям разговоры, чтобы было полное внимание. Это ж святой обычай! И горилки наливать, чтобы за шиворот лилась, и всяких блюд подавать, чтобы и за ушами трещало! А? Каково? Не нравится? А! – Рассказывала супруга Василия Игнатовича Шиша, Надежда Петровна.
– Я уж сколько раз ему говорила: «Василь, не мучай ты людей, оставь в покое. Пусть идут с богом, куда своя дорога ведет». Ведь никому спуску не дает, ни молодому, ни старому. – Василий Игнатович Шиш.
– Никому! – Надежда Петровна.
– Я его корила, я ему объясняла. Он совершенно в этом смысле не управляемый. Мне никак с ним не сладить. Говорят, и отец у него был с характером, и дед. – Василий Игнатович Шиш.
– А мне ничего не жалко! Гуляем, так уж напропалую! – Надежда Петровна мужу.
– Ну а у людей свои дела есть, им тоже куда-то спешить нужно. – Василий Игнатович Шиш.
– Все! Если у меня торжество, если у меня дочка выдается замуж, все другие дела умерли! Все умерло! Полетело в тартарары! Это же дочка моя, наша дочурка. Это же какой святой праздник! Все должны веселиться. – Надежда Петровна.
– Да, у нас как раз было торжество. Много гостей понаехало, и из соседних сел, и из дальних. Брат с Камчатки приехал. – Василий Игнатович Шиш.
– Слыхали? С Камчатки! – Надежда Петровна.
– Гости у нас все не поместились, пришлось в несколько заходов праздновать. Расставили столы в комнатах, да еще и на веранду буквой «г» завернули. Музыкантов вызвали. Много было закусок и выпивки. Я варила, и Самохвалка варила, и баба Нина Логвинша варила, и еще цистерну спирту развели. Много, много пили. А еще больше ели. А гостей по соседям распределили, когда стали падать от усталости. – Василий Игнатович Шиш.
– А главное, проверка для зятя, жениха нашего, была. Ему я доверяю дочь, так уж и спрошу по-нашему. Но ничего, выдержал, все три дня продержался, ел и пил, как на убой. А другого я бы и на пушечный выстрел к дому не подпустил. – Надежда Петровна.
– Что вы говорите? Хлопец молодой? Да может, и был, кто ж там разберет. Он же всех без разбору в дом тащил. Я так не скажу сразу. Может, и был у нас. Сколько лиц перед глазами промелькнуло. У соседей надо узнать, к кому попадался незнакомый на ночлег. Отшумела свадьба, так хоть немного приотдохнуть можно. – Рассказывал комбайнер Гузик, один из гостей.
– Эх, ничего не видел, никого не замечал! Земля под ногами ушла куда-то, столы и стулья разбежались, а я весь в музыку окунулся. Что за музыка! Вы не поверите! С рождения, с детских лет не слышал я таких мелодий! Всю душу мне измозолили. Я ж и так выстукивал каблуками и этак. Я как пошел кружиться, как пошел! Черт бы их всех побрал, кто мне под ноги попадался. А тот, толстенький, голосом выпевает, да так жалобно. Вы б послушали! Потом на мороз, под деревья и в кусты! Звезды хороводы водят. Собака мне лапу дает и мы с ней танцуем! Черт ее подери, как она вальсы танцевала! Потом чей-то сапог, снег, грохот барабанов. Потом ничего не помню. – Рассказывал Михайло Михайлович Здоренко.
– Да, был молодой хлопчик, был. Каким ветром его к нам занесло? – бог один ведает. Пешком пришел, автобусы к тому времени уже не ходили. Я сам с ним не говорил, а только подметил, как Шиш под руки его прихватывал. Тот спрашивает, как лучше пройти, а этот ничего слышать не желает, принуждает идти на торжество. А потом, далеко за полночь, его, этого хлопца, увел к себе старик Дуля. А только скажу вам, что это зря. Зря, зря, все зря. Нет! И не возражайте даже! Зря жених польстился на Шишову дочку. Она же худосочная. Вот у меня две дочки – Голливуд плачет! Со всех сторон крепкие, сладкие, как две дыньки спелые! У них и плечи, и груди, и сзади много всего, и по бокам. А глаза так и блестят, как бриллианты, так и сочатся блестками, хоть сейчас забирай. – Рассказывала баба Дулиха, тихо, чтоб дед не слышал.
– Привел его среди ночи, а я и не стала мешать, а не то раскричится, заругается. Я прилегла, а сама в полглаза наблюдала, хотя он мне приказал спать и не отсвечивать. Ой боюсь, плохо было хлопчику, толи перепоили его Шиши, толи лихорадка изводила, – ну такую чушь нес, такую бессмыслицу. А мой дед все поддакивал. Он ведь такой же, без царя в голове. Вот у них был разговор:– Ты рано вышел, до срока, – говорил дед, – Вот теперь и поплатишься здоровьем.– Я терпеть больше не мог. Все изнутри наружу просилось, – отвечал хлопец.– Эх, Андрюша, – говорил мой, точно родному, а сам его первый раз видел. – Не хочу тебя отпускать. Отлежись, отдохни, а затем с новыми силами в путь.– Да мне не далеко осталось. Укажите только как пройти, где из вашего села моя дорога?– И куда тебе нужно?– К весне.– Эк куда хватил. Эту дорогу у нас никто не знает. Она самая тайная. Я сам когда-то искал, но потом отчаялся. А потом и примирился. А теперь ее, наверно, и вовсе снегом замело, и искать бесполезно.– А я найду.– Ты найдешь. Это у тебя на лице написано. Но не сразу отыщешь. А давай, Андрюша, останешься у меня. Ведь там холода, пурга, лихие люди шатаются. Зачем рисковать? Мне как раз такой, как ты нужен, чтобы мудрость свою в наследство передать.– Нет, дедушка, мне завтра уже в путь надо.– Что с тобой поделать. А то, может, остался бы? Я бы тебе порассказал, чего ни одна живая душа не знает. Всем им невдомек, а тебе как раз по росту пришлось бы, как раз по адресу. Все скрытые смыслы, все верные мысли.– Нет, мне одна она – весна нужна.Дед укрывал его потеплее, а потом приговаривал:– Ждал я, ждал, а теперь собственными руками упущу желанное. Что с тобой поделать.– Весна, одна она желанная.Под утро я вставала, чтобы отвар из трав заварить, потому что очень уж он кашлял, Андрюша этот. И старый мне приказал ни за что его не пускать, если сам он заснет. А я и выпустила. Ведь он чужой нам, зачем его неволить, пусть идет, куда душа зовет. * * * Во мне горит моя весна,И на свободных пашнях ветер;И роща дальняя ясна,И придорожная ветла,И в талом снеге колея,И счастье глубоко в кювете. Из наставительной речи учителя чистогаловской средней школы Ивана Вифлиемовича Германа, преподающего английский язык: Ребята, сейчас наступили холода. Умоляю вас, разгорячившись подвижными играми на воздухе, не злоупотребляйте холодной водой, не пейте ее совсем, в особенности из неисправного крана у военного кабинета. Лучше зайдите в столовую к Галине Тарасовне и спросите у нее теплого свежего киселя. Если вам придется некоторое время на морозе гонять в хоккей или бегать на лыжах, не снимайте ни в коем случае шапок и не расстегивайте воротов! Вам, упревшим, покажется это безобидным, а сквозняки со стужей как раз и подарят вам инфекцию. Одевайтесь всегда надежно, и крепче всего, прошу вас, заботьтесь о своих шеях.
Из метеосводки: Как передает гидрометеоцентр Украины, в ближайшие сутки в центральных областях по-прежнему сохранится влияние антициклона, пришедшего с Урала. Ожидается ясна сухая погода, осадки маловероятны, ветер умеренный, местами порывами, температура воздуха ночью минус 25, днем минус 15, минус 12 градусов.
– Повсюду, где люди скрипят сапогами по убитому снегу, там пары. Вытянулся во всю длину вдоль шоссе заводской поселок. Вот минули мастерские, пункт приема зерна, долгие ограждения, кирпичные, и бетонные, и железные, исцелованные ржавчиной, и смыкающие их ворота, один створ которых выше другого, и цепь с замком между ними. Все они в морозном воздухе четко вырисованные, ясные, вот все до мельчайшей царапинки и скола, и все настоящие и легко ощутимые. Но прекратились ограждения и шоссе. На пути выросли великаны тополя, грозно чернеющие на прозрачном светозарном небе. Выросли из сугробов неохватными стволами, сыплющими в снег корой; растопырили обломанные у земли сухие сучья. На разросшихся по воле, исписавших полнеба узорами ветвях тяжело покачиваются вороньи гнезда. Водонапорная башня обозначилась за ними, кирпичные громады, и у одной из стен – вросший в грунт с огромным ковшом над головой бульдозер. Что за места? – Рассказывал Филипп Шнобелько, временно неработающий двадцати пяти лет.
– Мы стояли там с Цветочным Толей, с Бурьянко, Ганджой, Шуриком Коваленко. Может, еще кто был, я не вспомню. Где стояли? У башни. Да ничего не делали. Что планировали? Ничего не планировали, просто стояли. Ну, выпили слегка, а Шурик и вовсе одного пива кружку. Ну, и видим, как тот незнакомый идет навстречу. А кто такой? Не нашего круга, мы его не узнали. Может, он нас первый хотел отметелить? Что дальше? Мы окружили его, чтобы не сбежал; ну, там, гроши, думали, по карманам или шапку. У него дорогая была, пушистая шапка. А он независимо так ухмыляется: «Что, хлопцы, где у вас тут автобусы ходят?» А Толя ему: «Ты, соколик, уже приехал!» Это больше для шутки, а так ничего. Он совсем и не хотел ему угрожать. «А вы что», – спросил тот, – «хлибустьеры местные?» «Давай сейчас гроши», – это Толик ему. Я-то позади стоял и хотел идти, но удивился, что за такие хлибустьеры. «А зачем вам они?» – спрашивает тот. Насмехался над нами. Потому что, как это, зачем? Это он уже начинал над нами издеваться. «Слышь, ты, понял? давай сюда!» – крикнул Толя ему. «Сейчас дам», – тот в ответ. А потом приблизился и высказал: «Все вы лбами, ребята, крепки, с вами только драться, но все же берегитесь подпускать того, что с большим шнобелем: и своих зашибет, и сам убьется». Это он мне, понимаете? Мне! Мой изъян подметил и посмеялся. Я его ничуть не трогал. Еще ничего даже сделать не успел. Я не смог сдержаться. Я не сдержался. – Рассказывал Александр Коваленко, водитель двадцати семи лет.
– Мы не знали, что и сказать. Хотели наказать наглеца, а вроде и смешно было. Это ж правда, что у Пилипка нос большой, мы сами его все время дразним. Но то, видишь ли, мы, нам можно. Пилипко выскочил к тому пацану и хотел его уже начать драть. А тот шустрый. Этот очень от обиды зол, аж трясется. А тот внезапно как заорет: «Всем стоять, ни с места!» Орет, типа, как мент или сержант, так что мы на минуту и застыли, даже думали, сейчас всех и повяжут. А тот что-то неясное, или кашлянул, или сплюнул чего-то на снег, и упал. Вот, типа, сам по себе. Никто до него еще и пальцем не дотронулся. Его Пилипко забил бы лежачего, но застал нас Сирко, то есть учитель наш по истории, Сергей Иванович. А, он у нас еще классным был, точно, я и позабыл. Нам на него и наплевать всегда было, еще даже в школе, а тут он говорит: «Докатились, типа, убили!» Да кто? Да он сам! Ну и чего-то струхнули малость, что, может, он и вправду умер. Мы Пилипка прогнали. А Сирко не отстает, все выспрашивает: «Откуда он? Не наш. Зачем чужого приговорили? Теперь областную прокуратуру припишут к этому делу». О тот, оказывается, живой еще был, но горячий, аж снег шипел. Так, не вру. Мы его скоренько в автобус запихнули, чтобы он ехал своей дорогой. А Пилипко в тот же день и с Бурьянко подрался. Ему-то куда злость девать?Летите, птицы всполошенные. Да не кричите, а прочь улетайте. Будут ваши гнезда весной разорять и будущих птенцов не убережете. Улетайте, да не пускайте здесь по снегу беспокойных теней, и не пускайте нам в душу смутных волнений.А тот несчастный что говорит? Тот, кому в автобусе место уступили. Что с ним, с несчастным? Ему и душно, и тошно. И отчего это все? Отчего? Попал в иную жизнь, как в прорубь провалился, чрез обломки льда и ледяную воду, и оказался на противоположной стороне. Не жизнь, а муки одни. Ему, видно, кто-то темный перекрывает дыхание. У него лицо меркнет, и нет никаких сил терпеть. «Скажите, скажите ради всего святого, что теперь за остановка?» 2 Дорога на Украине легко вьется меж полей, то с одной стороны, то с другой усаженная необычайной высоты пирамидальными тополями. Дружно набегают они и солнцем мигают из ветвей, и словно гигантской нескончаемой гребенкой расчесывают поднебесные просторы. Они расчесывают нежнейших тонов невесомые перистые облака в поднебесье. Они мигают не горячим, крадущимся по острому ножу горизонта зимним солнцем. В лощинах в окруженье изящно выбеленных садов укрываются зверями хутора и села; дребезжат то и дело заиндевелые переезды. Рощи бесприютными островами проглядывают под самыми небесами; они как нечитанная повесть пишутся неразборчивыми быстрыми письменами. И вновь, и вновь пробегают необычайной высоты пирамидальные тополя, расчесывая поднебесные просторы.Я помню, и меня так везли неведомо куда на заре дней, и однообразный гул мотора звучал, а детские свежие очи цеплялись за что ни попало и открывали где-то в другом мире, в прозрачной охристой полосе далеко отстоящей посадки летящий параллельно грузовик. В нем сидели люди с граблями. И рябили просыхающие пашни, как морские волны, и гулял меж ними ветер, уже не ледяной, но теплый, несущий с собой светлые вести. Как сон из первых лет, проступала повсюду на земле, и в небе, и во встречных просыхающих дворах, и на стогах прошлогодней соломы, где греблись куры, и в голубеющих небесами лужах, и везде – надежда. Но то была весна.
Окаймленные резиной стекла и рукоятки на вентиляционных люках в потолке иссеребрились инеем. Был в автобусе морозный вечер. Ехали, и однообразный гул мотора звучал.
1 2 3 4 5 6 7 8