И вот открываю очередной том и глазам не верю: "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда!" (умеют эти англичане звуки подбирать - мурашки по коже). История и впрямь замеча-тельная. Правда, я почему-то на большее рассчитывал. Но и на том спасибо. И в ней нашлась страница, давно уже меня поджидавшая, с тем чтобы узаконить одну догадку.
"...С каждым днем обе стороны моей духовной сущности - нравственная и интеллектуальная - все больше приближали меня к открытию истины, частичное овладение которой обрекло меня на столь ужасную гибель; я понял, что человек на самом деле не един, но двоичен. Я говорю "двоичен" потому, что мне не дано было узнать больше. Но другие пойдут моим путем, превзой-дут меня в тех же изысканиях, и я беру на себя смелость предсказать, что в конце концов человек окажется всего лишь общиной, состоящей из многообразных, несхожих и независимых друг от друга сочленов".
Как все, однако, ложится в цвет.
8 августа 1969.
Произведение искусства ничему не учит - оно учит всему. Произведение не в пользу ни того, ни другого, ни третьего. Ни даже в пользу себя. Оно обратимо в своей полезности, в своем воздействии на сердца. Чему служит "Демон" Лермонтова - атеизму или мистицизму? Сперва тому, потом этому.
Распогодило, но вечерами прохладно и закатами похоже на Север. Откуда берется такой напор - на стыке, за всклокоченностью облаков, образуется запруда, позволяющая судить о реальности, - рассуждать-то не составляет труда, но как представить, вообразить, если свыше слов, ощуще-ний, а только на их языке изъясняется чувство реального? Потолок мог бы треснуть под давлением этого света и солнце померкнуть от тех лучей.
...Я пью здесь удивительный квас - холодную воду, настоенную на листиках вишни. Она оставляет во рту почти тот же привкус, что вишневые ягоды. Приятно, что всюду - в листьях, в траве - одни и те же соки. И все это в чистейшей кадушке, которая грезит деревней.
Иногда балуюсь грибами - собирать их по зоне находятся охотники. - На воле такими бы давно отравились! - сказал недавно один грибник. Опытный. Прежде чем жарить, отваривает поганки во многих водах. И получается съедобно.
- А у чеснока какая тенденция? - зимой улезает в землю. Весной выйдешь - море на огороде!
Угостили медом. Какой у него витиеватый вкус и сколько вложено в эту зернистость, в сверкающую плотную вязкость всякого ума и таланта из полосатых пчелиных пузичек, из цветов и воздуха! Мед для нашего рта все равно что благоуханное лето, лес в красках и пение пташек. Все напичкано сюда и все сгустилось в один элексир жизни.
В древнеегипетской повести о двух братьях есть такая хорошая фраза - о башне, которую построил герой собственными руками:
"Она была полна всяких хороших вещей, которые он сделал, чтобы дом был наполнен".
Глядя на леса, понимаешь, что в мире раскинуто громадное царство добра. Оно не там и не потом, а вот тут. Как град Китеж. Только его не видно, вернее - видны его вершинки, утоплен-ные в глубине купола. Когда жена сказала мужу о беглом: - Если ты его выдашь, я тебя брошу! - мы поняли, что добро велико и правит нами невидимо, одетое в мантию зла ради сохранения тайны.
- Я бы таких до конца жизни посылал в санаторий. Чтобы они только кушали и увлекались.
В теории эволюции приятно то, что при виде лягушки думаешь: вот и я из лягушки произошел, и эта мне - как сестра.
Влюбляюсь в русские сказки. Но воспринимаются они не так сюжетно, как живописно и музыкально. Сверкающие краски, летающие фразы. Возьмем чистый лист бумаги и нарисуем буквами: избушка на курьих ножках. Распластанная сказка. Для ясности представим пейзаж. Попробуем описать, что такое снег. Ну, снег, понимаете, снег - что вы снега никогда не видали? Настойчивость. Говорят вам русским языком: собака разговаривала. Какой-нибудь святой старичок. Кентавр в овсах и в осиннике, полкан, полкаша. Антика. Абракадабра. Как тянется! Без конца. Какой восторг! А Иванушка ногу не вытянет из завязки у трех дорог...
27 августа 1969.
Метафора - это память о том золотом веке, когда все было всем. Осколок метаморфозы.
А знаешь, что бывает, когда дождь идет, а солнце светит сквозь дождь? "Тогда русалки Богу молятся". Это мне сказали латышскую поговорку. Будем надеяться, что и у русских найдется что-то похожее.
- С кошкой у него был общий язык.
(У меня тоже был общий язык с кошкой. Она служила нам посредницей и переводчицей. Общение культур, наций и поколений осуществлялось у нас через кошку.)
...Наконец-то я понял, почему Лорелея чешет волосы: потому что волосы - волны. Женщина - пряжа - вода. Это единство помимо прочего увязано волосами. О том гласит армянский заговор - чтобы волосы у девицы росли. Произносит его дородная женщина, ударяя по волосам - со словами: "Да будут волосы в ширину с меня, в длину - течения воды".
Вот это течение воды чешет Лорелея-русалка.
Ах, если бы мне удалось связать всем кошкам хвосты! Чтобы получилось некое округление жизни. Чтобы фантастика взгляда соединилась с магией сказки и с метафизикой Средних Веков. Тогда бы и был - реализм.
Кстати, у колдуна должно быть все заколдованным. И кашу с маслом он ест из заколдованной плошки - заколдованную кашу с заколдованным маслом. А когда два колдуна дерутся, то, поскольку магические силы у них примерно одинаковы, они постепенно съезжают с верхнего этажа и бьются уже чем попало, кастрюлями, кулаками - как люди.
А богатырь в бою должен поминутно переговариваться со своими конечностями - чем куда бить. И со своими глазами-ушами тоже - на тему меткости. И с сердцем, и с печенью. Богатырь весь в деле, всем составом. Он должен по временам расчленяться и вновь собираться - в кучу.
Различие сказки и былины основывается на переводе магической силы в физическую. Это как разные цирковые номера. Сказка - фокусы. Былина тяжеловес, атлет, кажущий необыкновен-ные бицепсы. В широком смысле, бицепсы - уже упадок, огрубление первоначального фокуса. Голый кулак.
Вообще, почти все, что осталось от сказки, теперь находится в цирке. Колдун - фокусник - вор: эволюция образа. С цирка я начал. Цирком и надо кончать.
Черное море. Лучшего названия морю не придумаешь. Не удвоение признака - синее море, а изъявление сущности - черное: море, и мрак, и смерть. Сначала любые моря были Черными. Потом уже появились Красное, Белое...
Странно: живешь-живешь и вдруг увидишь. То увидишь, что знал и без этого, что всем известно, но почему-то не обращал внимания, а сейчас обратил и удивился - увидел.
Вчера ведут на погрузку, и вдруг вижу: лес - темный. В самом деле темный, темнее всего, что ни есть вокруг, точно он исчерпал собою всю темноту, вобрав ее в мягкую, как промокашка, зелень. Это знали давно, называя лес не зеленым, а именно и только - темным лесом.
То же, если подумать, - сырая земля. Она всегда сырая, в самый сухой сезон, бесконечно сырая. И поэтому в ней берут начало ключи и реки, - не оскудевая.
Вот он - постоянный эпитет. Боже, как все правильно и как глубоко!
Но каков, стало быть, борзый конь, если впоследствии самым быстрым собакам дали кличку - борзая?!..
Из Словопрения юноши Пипина, сына Карла Великого, с его наставником и писателем Алкуином (или Альбином-схоластиком) можно вывести ряд силлогизмов, касающихся природы поэзии. Диалог этот строится на разгадывании загадок. Например:
"Пипин. Что такое вера? - Алкуин. Уверенность в том, чего не понимаешь и что считаешь чудесным.
Пипин. Что такое чудесное? - Алкуин. Я видел, например, человека на ногах, прогуливающе-гося мертвеца, который никогда не существовал. - Пипин. Как это возможно, объясни мне! - Алкуин. Это отражение в воде. - Пипин. Почему же я сам не понял того, что столько раз видел? - Алкуин. Так как ты добронравен и одарен природным умом, то я тебе предложу несколько примеров чудесного: постарайся их сам разгадать.- Пипин. Хорошо; но если я скажу не так, как следует, поправь меня. - Алкуин. Изволь!
Один незнакомец говорил со мною без языка и голоса; его никогда не было и не будет; я его никогда не слыхал и не знал. - Пипин. Быть может, учитель, это был тяжелый сон? - Алкуин. Именно так, сын мой.
Послушай еще: я видел, как мертвое родило живое, и дыхание живого истребило мертвое. - Пипин. От трения дерева рождается огонь, пожирающий дерево. - Алкуин. Так.
Я слышал мертвых, много болтающих. - Пипин. Это бывает, когда они высоко подвешены (ответ: колокола). - Алкуин. Так.
Я видел мертвого, который сидит на живом, и от смеха мертвого умер живой. - Пипин. Это знают наши повара (котел с похлебкой, перекипевший через край и заливший огонь). - Алкуин. Да; но положи палец на уста, чтобы дети не услышали, что это такое...
Кто есть и не есть, имеет имя и отвечает на голос? - Пипин. Спроси лесные заросли (эхо)...
Алкуин. У кого можно отнять голову, и он только поднимется выше? Пипин. Иди к постели, там найдешь его (по всей видимости - подушка).
Алкуин. Было трое: первый ни разу не рождался и единожды умер, второй единожды родился и ни разу не умер, третий единожды родился и дважды умер. - Пипин. Первый созвучен земле, второй - Богу моему, третий - нищему (Адам, Илия и Лазарь). - Алкуин. Видел я, как женщина летела с железным носом, деревянным телом и пернатым хвостом, неся за собою смерть. - Пипин. Это спутница воина (стрела)" и т.д.
Происхождение загадок, мы видим, прямо связано с чудесами. Загадка преподносится как производное чуда и более того - как проявление чудесного в жизни. Поэтому богословские рассуждения о вере (восходящие к ап. Павлу) непосредственно перерастают в загадывание загадок. Но, строго говоря, с другой стороны, сами загадки, почерпнутые в большем числе из повседневного опыта, не могут служить примером чуда в полном и точном значении. Иначе Алкуину пришлось бы сделать дикий, ни с чем несообразный вывод, что вера в Бога и Его чудеса приравнивается к уверенности в существовании эха, огня, котелка с кипящей похлебкой, колоколов и вообще всего, что существует в обыденной жизни и может быт занимательно преподано в виде загадок.
И все же скрытая связь между чудом и загадкой, логически не подтвержденная, но наивно декларированная, присутствует и дает знать о себе в атмосфере Словопрения, что позволяет и нам, объясняя загадку, выводить ее генетически из чуда таким же примерно путем, как вышел из чуда фокус, цирковой трюк, восполнивший недостачу в магии обманом и ловкостью пальцев. Загадка восполняет чудесное ловкостью языка, игрою мысли. Слово, вызывавшее некогда и заклинавшее огонь, избрало здесь обходный маневр иносказательного описания пламени, когда, вместо буквального возгорания хвороста под напором вещего слова, в результате ментальных усилий ощущается щелчок в голове и вспыхивает пламя отгадки. Но дальнее сходство с чудом поддержа-но не только словесностью, и там и тут изумляющей нежданно пережитым открытием; чудесен в некотором роде и сам предмет разговора - мир, представленный здесь серией интересных загадок.
Обращает внимание факт, что немалая часть загадок Алкуина строится на перевороте понятий живого и мертвого, убиваемого и воскресаемого, существующего и несуществующего вместе, на явлениях, пусть и известных всем, но таинственных по происхождению, не вполне понятных, чудесных в своем истоке (эхо, отражение в воде, сон, огонь), намекающих на загадочность мира, равно как и на его очарованность. Эти ходячие мертвецы, невидимки, умирающие и воскресающие боги, живущие в горшке, в огне, заполоняют сказки и мифы, на которые все еще мысленно ориентируется загадка в такую блаженную пору, как восьмое столетие, когда жил и писал Алкуин. Поэтому подушка, вспухающая к потолку после того, как с нее снимают голову, без стеснения соседствует с Илией, живым вознесенным на небо. Собеседники еще помнят о валькирии и сравнивают с нею стрелу. Мир еще достаточно метаморфичен, чтобы переворачиваться с боку на бок, обращая одно в другое и давая слову толчок к производству иносказаний-загадок. Мы присутствуем как бы на действе рождения искусства, когда фольклорная почва еще горяча и дымится, и вспухает ростками метафор, когда жизнь языка, памятуя о чуде своего происхождения, еще кажет фокусы, которыми, как и загадками, как всевозможным плутовством и обманом, выдумкой и хитроумием, полнится и пенится сказка. Здесь мы понимаем, что все мировое искусство движимо скрытой в нас, неутолимой жаждой чудесного. Здесь выясняется, что поэт, даже в новом, современном значении слова, это неудавшийся колдун-чудотворец, заменивший метаморфозу метафорой, дело - игрою слов.
Глаз не могу оторвать от картины поединка героя ирландских саг Кухулина с Фердиадом. Оба не уступают друг другу в силе и ловкости и бьются уже несколько дней, выбирая всякий раз новые роды оружия, пока дело не доходит до рогатого копья*.
"...Тогда произошло с Кухулином чудесное искажение его: весь он напыжился и расширился, как раздутый пузырь; он стал подобен страшному, грозному, многоцветному луку, и рост храброго бойца стал велик, как у фоморов, далеко превосходя рост Фердиада**.
* Секрет рогатого копья до наших дней не дошел, хотя это оружие имело, по-видимому, вполне реальный прообраз. В приведенном поединке рогатым копьем владел лишь один Кухулин.
** Вообще-то он был невысокого роста.
Так тесно сошлись бойцы в схватке, что вверху были их головы, внизу ноги, в середине же, за бортами и над шишками щитов, руки. Так тесно сошлись они в схватке, что щиты их лопнули и треснули от бортов к середине. Так тесно сошлись они в схватке, что копья их согнулись, искриви-лись и выщербились. Так тесно сошлись они в схватке, что демоны козловидные и бледноликие, духи долин и воздуха испустили крик с бортов их щитов, с рукоятей их мечей, с наконечников их копий. Так тесно сошлись они в схватке, что вытеснили поток из его русла, из его пространства, и в его русле образовалось достаточно свободного места, чтобы лечь там королю с королевой, и не осталось ни одной капли воды, не считая тех, что два бойца-героя, давя и топча, выжали из почвы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31