Когда рабскому терпению и покорности наступает конец, им на смену приходит дерзновение и упорство. Когда народ бывает низведен до самой низшей степени рабского состояния, в нем умирают все человеческие чувства, все страсти, желания и чаяния, кроме двух: ненависти к рабству и стремления к свободе. Но кто, будучи безмерно угнетаем, бесстыдно и упрямо продолжает мириться со своим рабским положением, тот недостоин свободы и никогда не сможет получить ее! Вот почему я хочу пролить свою кровь, сражаясь против японского фашизма! Решаясь на этот шаг, я выступаю против всей разбойничьей системы фашизма, потому что она, несомненно, существует в каждой части мира. И хотя лицом к лицу, в открытом бою с нею бьются пока лишь немногие из наших союзников, однако несомненно то, что и моя борьба и моя смерть сделает этот фашизм более слабым, фашизм, заразное дыхание которого доносится уже и до ваших домов!
Пракаш внезапно замолчал. Он взял стакан пива и, отвернувшись к окну, начал пить его медленными глотками.
Провиз спросил его:
– Тогда почему же ты не идешь воевать с англичанами? Они ведь тоже не лучше японцев и тоже грабят твою страну.
Хамид, смеясь, сказал:
– Наверное, Пракаш не хочет одновременно воевать на два фронта. Вспомните только, как туго приходится Гитлеру, допустившему такую оплошность!
Все засмеялись. Один Муби продолжал молчать. Шам снова обратился к нему:
– Ты так и не заговоришь?
Муби тихо сказал:
– До тех пор пока разговор будет касаться политики, я буду молчать, ибо мне даны на этот счет особые инструкции. Но я хотел бы, не нарушая этих инструкций, все же сказать кое-что о том, что я сейчас думаю… Когда я приехал в Индию, мне рассказывали очень много всяких вещей и об индийском народе и о вашей стране. Многое из этого, как я после понял в результате собственных наблюдений, оказалось вымыслом. Я, вероятно, не решился бы сегодня здесь на такое откровенное признание, но ведь завтра я уезжаю на фронт…
Все слушали его в глубоком молчании.
– Мне говорили, что индийские женщины слишком застенчивы и пугливы, что они живут, постоянно скрывая свое лицо под покрывалом, и боятся даже и тени белого человека. Теперь я знаю правду… Конечно, они закрывают свое лицо покрывалом, конечно, они застенчивы… Но не пугливы, нет! Они гораздо храбрее, чем ваши мужчины. Они смогут бороться даже с самой смертью! Если потребуется…
– Ого! – иронически воскликнул Хамид. – Это говорит не Муби, это в нем заговорил змеиный яд!
Муби тихо и проникновенно продолжал:
– Всякий человек стремится узнать о других не только все хорошее, но и все плохое, – и даже склонен больше верить плохому, – такова уж природа человека. Так и я слышал о вас очень много плохого и верил всему этому… Шимми, ты помнишь тот разговор о подарках? Может быть, ты подумаешь сейчас обо мне с отвращением… Но это так: я до сих пор продолжал испытывать всех вас тем же самым пробным камнем… Какой я был дурак, как я ошибся!
– Ошибся? – что ты! – сказал Шам. – А этот напиток, которым ты нас сейчас напоил? Это чудесное, неповторимое пиво стоит, наверное, не менее сорока рупий! А ты говоришь, что мы не получили никакой выгоды! Наверное, ты совсем опьянел от этого изумительного пива!
Муби улыбнулся:
– Я очень плохо разбираюсь в политических вопросах. Но я знаю человеческое сердце. О, сердце человека я вижу хорошо и знаю, каково оно! Я до конца изучил ваши сердца и хорошо вижу их… Когда я вернусь в Америку…
– То что вы сделаете? – спросил его Провиз.
– Ничего, – ответил Муби. – Слушайте! Кажется, где-то поет соловей?
– Поет соловей? Где? Муби, это все ваше воображение. Здесь, в Западных Гхатах, соловьи не поют, – возразил Провиз.
После короткой паузы Муби медленно сказал:
– Однако… совершенно такие же звуки. Это откуда-то издалека доносится песня…
Словно зачарованный, он смотрел через окно далеко-далеко, туда, откуда долетали в торжественной вечерней тишине звуки песни, похожие на мелодичные соловьиные трели.
– Из Нью-Йорка? – ласково и шутливо спросил его Шам.
– Да, может быть, и из Нью-Йорка. Там живет моя любимая. И из Огайо, где живет моя мать… – Муби говорил тихо и медленно, словно забыв, что его слушают все вокруг: – Посмотрите на белые бутоны магнолий. Они свежи, как щеки моей любимой… Священны, как седые волосы моей матери… – И Муби коснулся белых лепестков магнолий, стоявших в вазе на столе, коснулся тихо, нежно, ласково, словно был влюблен в них. Пракаш глубоко вздохнул. Вдруг Муби обратился к Шаму: – Шимми, я говорю правду: я сражался не за Пирл Харбор, нет!.. – Он на минуту задумался, затем продолжал: – Наверное, я сражался вот за эти прекрасные белые цветы…
И Муби осторожно прижал нежные лепестки магнолии к своему лицу… Все молчали. Ночь тоже была безмолвна. Чуть слышно шипело пиво в стаканах.
И далеко, где-то очень далеко, казалось, звенела и переливалась соловьиная песня…
* * *
Прошло несколько месяцев. От Муби не было ни одного письма. Вероятно, их задерживала цензура.
Вскоре стало известно, что в боях с японцами был убит Пракаш.
От Муби попрежнему не было писем. Однажды Провиз сказал:
– Вот, надейся на этих американцев! Пока жил здесь, еще помнил о своих друзьях, а как уехал!..
И, не договорив, Провиз швырнул прочь окурок сигареты. Но про себя он пожелал Муби счастья на долгие-долгие годы.
Еще в течение нескольких недель в широко раскрытых глазах Мумтаз трепетала немая тревога… Потом и она забыла Муби.
Шам тяжело заболел. Как-то раз, когда он еще не оправился от болезни, ему пришло письмо, проверенное цензурой. Оно было из Огайо. Вскрывая конверт, Шам подумал:
«Бродяга, вернулся-таки в Огайо…» И он начал читать письмо:
«Дорогой сынок!
Я называю вас своим сыном, потому что вы были другом моего Муби. Потому-то я и пишу вам это письмо. Может быть, вы не откажетесь помочь мне, вашей матери?
Незадолго до смерти Муби написал завещание, в котором сообщал, что в Отхаль Вари есть одна девушка, которую он считает своей сестрой. Имя этой девушки Мохани. Муби писал также, что вы легко можете найти эту девушку.
Скажите, можно ли сделать так, чтобы теперь, когда Муби уже больше нет со мной, вы прислали бы ко мне мою дочь? Если же это почему-либо невозможно, напишите мне, и я сама приеду в Индию. Я приеду непременно, если только все будет благополучно. Я очень хочу встретиться с Мохани и, если можно, взять ее к себе. Как вы думаете, возможно ли это?
Но, может быть, вы сочтете эти рассуждения неизвестной вам американской женщины ошибочными и вздорными, а мои чувства глупыми… Знайте же: это мои искренние чувства, они не выдумка, не прихоть! Это голос той правды, которую понял мой сын, когда он жил в вашей стране и наблюдал ваших людей, и за которую он отдал свою жизнь. Он был моим единственным сыном!
В своем последнем письме Муби писал, что в тот день, когда Мохани спасла его от смерти, высосав яд змеи из его ноги, ему показалось, будто Мохани высосала этот яд не только из его тела, но и из самой его души, – тот яд, который разъединяет черных и белых людей, делает одного человека врагом другого. Тогда он ясно понял, что любовь всех народов друг к другу является главным и непременным условием счастливой жизни для каждого человеческого общества и что ни одно общество не может процветать и развиваться без такой любви.
В долине Отхаль Вари он в первый раз почувствовал, что для любви не существует ни различий в цвете кожи, ни в религии, что любовь – это главная и вечная цель жизни.
Перед своим отъездом в Ассам он хотел рассказать вам обо всем этом, но он был так застенчив, дитя мое!.. Он хотел рассказать вам о том, что он воевал ради этой любви, которая рождается из благородного человеческого гуманизма, что он воевал против той заразы, имя которой – фашизм.
Он думал, что когда он вернется с войны, то обязательно расскажет обо всем этом вам и своим соотечественникам…
Но теперь тело его скрыто в земле одной из долин Ассама и бедный крест стоит над его могилой…
Каждая мать горько скорбит о смерти своего сына. Кроме того, он ведь был у меня единственным сыном! Такова уж, видно, была воля бога, чтобы сын ушел от меня…
Но, когда я читаю его последнее письмо, мне кажется, что я не потеряла его, что он и сейчас стоит рядом со мной и, улыбаясь, говорит мне: «Смотри, мама, я привел тебе дочь…»
Читая его письмо, я снова чувствую ту великую боль и ту великую радость, которые переполняли мою душу в тот день, когда я родила мое дитя…
Больше я не могу писать… Прощайте!..
Ваша мать Эстер».
Наклонясь над письмом, Провиз читал его вместе с Шамом, сжав руку друга. Затем из его груди вырвалось:
– Муби!..
Шам крепко стиснул зубы. Смахнув слезы, дрожащими руками он взял со стола белые цветы магнолии и прижал их к лицу.
Была безмолвная ночь. Никто не произносил больше ни слова, и только казалось, что откуда-то издалека доносятся звонкие трели соловьиной песни…

1 2 3 4