Только он
примерился сунуть конверт, надписанный прямым и крупным детским почерком,
в ящик на двери правой квартиры второго этажа, как заметил проклятую
бумажку с печатью, веревочки, будь они трижды неладны, от косяка под
бумажку, и даже показалось ему, что запах какой-то особый пошел от
квартиры - какой-то такой душок, как от всех этих, опечатанных, к которым
время от времени, да чуть ли не каждый день, приводила его чертова
служба... Почтальон воровато оглянулся, мелко изорвал конверт, а обрывки
сунул в карман - потом в канализацию спустить. Может, какому-нибудь
мальчишке или девочке недоставка на пользу будет...
А Вовка-вошка молчал, как убитый, до самых каникул, а после каникул
еще много всякого было, и Мишка сам почти мбыл о даче и черных легковухах.
В сорок третьем же Вовку-вошку и вправду убили. Гдето на Украине, о
чем Мишка, конечно, не узнал никогда, хотя и сам в это же время где-то в
тех краях налетел на второе проникающее в бедро...
Тем все и кончилось. Да, вот еще что: дача сгорела - совсем недавно,
в начале семидесятых.

2. ЛИНДА С ХЛОПКАМИ
За соседним столиком зазвенело стекло, Кристапович обернулся. По
скатерти плыло рыжее коньячное пятно, погасшая настольная лампа лежала на
боку, а рядом с ней таким же недвижимым предметом лежала голова, которую
он узнал сразу же - будто не было десяти с лишним лет, и войны, и прочем
всем, и будто не была эта голова наполовину седой, и не врезался в
налившуюся пьяной кровью шею воротник дряхлого уже офицерского кителя, и
будто не шумело вокруг знаменитое кафе, не подсаживались в углу к поэту с
дьявольским профилем прихлебатели - кто теша душу, с угощениями, кто,
наоборот, выпить задарма... Михаил встал, отогнал возникшее - школу в
снегу, училку, нудным своим Базаровым усыпившую некрепком на впечатления
хозяйкиного сына - и потащил Кольку вон, на слякотную улицу Горького, под
гудки "побед", высаживавших на славном углу центровых ребят в полупальто с
цигейковыми шалями и со сверкающими бриолином коками на непокрытых
головах. Запихнул пьяного, разъезжающегося драными хромачами по грязи, в
просторное и пыльное нутро "адмирала", вернулся расплатиться - и уже через
полчаса гнал машину по едва видимому шоссе, наугад, туда, где жили они
когда-то, не так чтобы очень плохо, да очень горько...
Николай, конечно, проснулся в пять, стонал, тыкался по избе за водой,
зажег десятилинейку, едва не разгрохав стекло, долго сидел за столом,
отчаянно скребя белый волос под несвежей байковой рубахой-гейшей, дико
пялился на Михаила. Разговор пошел только часа через полтора, когда
удалось добыть в сельпо мутноватую "красную головку" - Кристапович с
привычным удивлением смотрел, как похмеляются, его к этому никакой
ректификат не привел, пока выдерживал что и сколько угодно без
последствий.
- Встретились, - крутнул головой Колька, нетвердо поставил на
столешницу стакан, отгрыз кусок от изогнувшейся черной корки, закурил,
старательно жуя мундштук "казбечины". - Встретились, мать его в кожух...
Кристапович молча слушал, о себе рассказал коротко и снова слушал,
курил Колькины папиросы - свои забыл в кафе, потом снова пошли в магазин -
курево кончилось, да и водка тоже. Взяли того и другого, напугав
старуху-продавщицу в старой синей милицейской шинели зелеными с недосыпу и
перепою рожами, вернулись, и снова разговаривали - часов до трех дня, до
хрипа. Уже почти засыпая, Михаил сказал:
- А я продавщицу узнал, Колька. Это ж нашего мильтона Криворотова
жена, правильно?
- Точно! - изумился Колька. - Ну, у тебя память! Ну, бля, мыслитель с
Бейкер-стрит!.. Только не жена, вдова. Помер мильтон наш, взяли его перед
самой войной, в мае, чего-то насчет немцев неуважительно звезданул, его и
взяли, а он тут же в районе, под следствием и помер... Дружки у него там
оставались, следователи, наверное, дали в камеру-то наган - помереть...
Он поматерился еще минут с пятнадцать, допил бутылку и тяжко
захрапел, привалившись к щелястой, с вываливающейся паклей бревенчатой
стене, по которой тенями носились крупные черные тараканы. И, глядя на
них, совсем других, чем городские рыжие, задремал и Кристапович. Сон его
был обычным, к какому он уже давно привык - ни на минуту не переставал во
сне соображать, прикидывать, обдумывать - так спал все время на войне,
может благодаря такому сну и выжил, да и за последние годы работать во сне
головой не отучился. К собственному удивлению, просыпался - если больше
четырех часов подряд удавалось рвануть - вполне выспавшимся.
Сейчас было над чем подумать. К вечеру встречи с Колькой в жизни
Михаила Кристаповича набралось предостаточно проблем. Капитан в запасе
Кристапович, образование полное среднее, Красная Звезда и семь медалей,
полковая разведка, последние три года работал по снабжению на стройке, что
дурным сном росла на Смоленке. Зэки таскали отборный кирпич, пленные
месили раствор под дурацкую свою петушиную песню, а он сидел в фанерной
хилой конторке, крутил телефон, ругался с автобазой и цемзаводом и все
яснее понимал, что так и всю жизнь просидеть можно, если не случится
чего-нибудь такого... Чего и случиться не может. И пройдет она,
единственная жизнь, в этой или другой такой же фанерной будке, и все.
Имущества у нем имелось: автомобиль "опель-адмирал", вывезенный по
большой удаче из логова зверя, попал Мишкин дивизион прямо на отгрузочную
площадку завода, где стояли три таких новеньких машины, и Мишка до сих пор
удивлялся, как он тогда все хитро обделал; кожаное пальто, доставшееся от
одного летуна, осваивавшего в свое время "Аэрокобру", а освоившего в
результате "голубой дунай" у Марьинского мосторга; неплохой еще синий в
полоску костюм из кенигсбергского разбитого конфекциона, поднятый с
усыпанной мелким стеклом мостовой; в мелкую бордовую полоску костюм не
хуже, чем у Джонни Вейсмюллера; да отличнейший "айвор-кадет", бульдожка,
милая короткоствольная штуковина, неведомыми путями попавшая в комод той
спальни, в прелестном профессорском домике, недалеко от лейпцигского
гестапо, а теперь лежащая под левым передним сиденьем машины, завернутая в
промасленную зимнюю портянку.
Жилья же не было совершенно, летом ночевал в фанерном своем кабинете,
зимой у дальней-предальней родни - тетки не то четверо-, не то
пятиюродной, ровесницы по годам, по занятиям же - певицы в "Колизее".
Тетку звали Ниной, о своих отношениях с нею он старался не думать вовсе -
хотя воюя, а еще больше после войны, навидался всякого... Условие она
поставила прямое на вторую ночь: "Ну, ты что, так и будешь там матрац
ковырять?.. Если да, то метись отсюда, родственник, сию же минуту, понял?
Я не могу так заснуть, а водить начну - тебе же хуже будет..." Ну, а с
другой стороны - не очень он и сопротивлялся, так было проще, а
предрассудки забывались все бесповоротнее в той долгожданной, но такой
непредполагаемой жизни, что наступила после демобилизации... Милиция не
беспокоила, довольствуясь пропиской в каком-то общежитии - бараке за
Тайнинкой, где он и не был никогда. Ел чаще всего либо в пивной на
Тверском, рядом с Пушкиным, либо в том самом кафе - вокруг были люди, они
говорили вроде бы об интересном для него, но уже через пять минут такого
случайного подслушивания или случайной же беседы ему становилось
невообразимо скучно и одновременно смешно - будто с пай-мальчиком,
послушным маменькиным сынком поговорил... А ведь и сам мог быть, как
какой-нибудь из этих, в наваленных пестрых пиджаках-букле и полуботинках
на "тракторах" - кабы не война, не бездомье, не отец, не вся эта его
проклятая уродская жизнь...
И как раз тогда, когда он твердо решил: "Все, надо чего-то делать,
выбираться надо из помойки, да и должок бы отдать тот не мешает, если
удастся, а не удастся - так и черт с ним, можно и об угол башкой..." - как
раз в этот момент зазвенело стекло, и он увидел пьяного Кольку, сына
хозяйки той подмосковной избы, где плакали они с матерью вдвоем по ночам,
прижимаясь друг к другу в ледяной и душной постели под старыми рваными
овчинами, запрещая друг другу вспоминать отца вслух и вспоминая,
вспоминая... Верный Колька, преданный дружок и слушатель, потерявшийся
где-то еще на Волховском - то ли убит, то ли плен.
Колька же в кафе забрел впервые и случайно. Отвоевал, отхватил свои
три осколка, контузию бревном от земляночного наката, под самый конец -
лейтенантские погоны, сшил из английского горчичного шевиота китель,
нацепил на него все свои нашивки и медаль пехотного комвзвода, да и
вернулся домой - в заколоченную кривыми досками избу. Попил, как положено,
день-другой за упокой материнской души, потерзал трофейные
вельтмейстеровские мехи, да и пошел служить вахтером в министерство, в
здоровенный серый дом на Садовой, стоял в черной форме в дверях под
квадратной башней с часами. Отдежурив, форму оставлял в караулке, надевал
бессносный британский материал, шел куда-нибудь на Разгуляй, пил много и
по-дурному, с инвалидами, из какой-то поганой артели.
В артели и познакомился с Файкой - татаркой невообразимой красоты,
синеглазой, на тонких и длинных жеребячьих ногах, грудастой и безобразно
по пьянке буйной. Одевалась Файка так, что рядовые артельщики только
слюной исходили - с каких денег, непонятно: румынки на меху, цигейка под
котик, бостоновая юбка до колен, прозрачные чулки из американских посылок
- а заработку, как у любой надомницы, шестьсот, от силы семьсот. Чем
Колька ее взял - никто понять не мог, а он сам только смеялся гадко,
намекая, что, мол, не одним лопатником силен мужик, да и не только
руками...
А на деле была Файка, когда трезвая, сентиментальной и привязчивой
бабой, Кольку любила за беззлобность и именно за чрезвычайную силу, причем
вовсе не пододеяльную, с радостью ездила с ним по воскресеньям в деревню,
топила там печь, деловито варила щи и без претензий бегала по ночам за
хату в коротких валенках Колькиной матери - и сама себе казалась настоящей
хозяйкой, домовитой, чуть ли не мамкой... Ну, конечно, так шло недолго -
до первой выпивки в Файкином подвале на Солянке. Колька фальшиво и
отчаянно громко наяривал на перламутровом своем трофее "Барона фон дер
Пшика", а сама хозяйка то плясала с бухгалтером артели, обожженным через
все лицо и лоб термитным немецким "ванюшей", то рвалась драться и дралась
отчаянно, чем под руку подвернется.
Так бы все и шло себе, если б вчера днем, часов в двенадцать не
оказались Колька с Файкой по каким-то, семейным как бы, делам в центре,
недалеко от телеграфа. Шли, не спеша по воскресному времени, собирались
еще в Елисеев зайти, разговаривали мирно, чувствуя уже, что можно и без
Елисеева обойтись, а неплохо бы как можно скорее в подвал свой вернуться,
да и того... в постель, - как в одну минуту все перевернулось, и кончилась
жизнь, и весь остаток дня прошатался Колька, как чумной, а вечером напился
один уж до полного безумия и встретил Мишку...
- Вставай! - Кристапович, уже умудрившись даже и побриться чудом
обнаруженным в недрах избы ржавым опасным лезвием, - благо кожа на лице
стала что тебе дубленая - тряс и поднимал Николая. Наконец Колька разлепил
закисшие глаза, кое-как поднялся, вытянулся мудаковато:
- Лейтенант Самохвалов по вашему... - но тут же вспомнил все, плюнул,
мрачно стал натягивать бриджи. Пока он мотался на двор, споласкивался,
скреб поросячьего цвета щетину на щеках, пока пытался почистить сапоги и
на ладан дышащую шинель, Михаил ходил за ним и негромко, спокойно, как по
писаному, говорил, говорил, и Колькино лицо вытягивалось более и более, и
под конец он уже даже и не возражал ничего, только кряхтел. Молча полез в
машину, пристроился на переднем сиденье боком и искоса с ужасом
посматривал на Мишку.
- Согласен? - спросил Кристапович. - Смотри, у тебя выхода нет. Либо
они Файку за какие-то ее дела взяли - тогда и тебя на всякий случай
загребут, а там придумают чего-нибудь... Тем более, что компания у вас с
нею - вся под вышкой ходит...
- Ну, уж прямо под вышкой, - хмыкнул было Колька, но тут же замолк -
ужас, видимо, не отпускал его.
- Впрочем, - продолжал Михаил, - маловероятно, что это связано с ее
делами. Они жульем, шпаной всякой и блядями не занимаются. Расскажи еще
раз все, как было.
- Ну, чего, как было, - забубнил Колька. - Идем, значит, мимо церкви,
Воскресенье-на-Успенском, что ли, там еще бани рядом, Чернышевские. Ну,
актер еще навстречу знакомый шел, я фамилию не помню, в кино один раз
видел. Здоровый такой, фамилия нерусская, в пальто с поясом. Тут из-за
угла машина, обычная "эмка", только ревет здорово, наверно, мотор другой,
от "победы", что ли..
- Форсированный, - вставил Мишка, и они чуть было не заспорили о
машинах - было им по двадцать семь лет... Мишка опомнился первым. - Дальше
давай.
- Дальше ноги не пускают, - сострил Колька. - Ну, вот. Тормозят прямо
рядом с нами. Я стал, ничего не понимаю, а Файка знаешь, чего сказала?
- Ну, повтори еще раз, - Мишка вел машину быстро, но не лихо, снег
визжал под широкими шинами на поворотах, впереди уже поднимался в мелкой
мороси недостроенный новый университет, с ревом обошел машину разболтанный
"студер".
- Сделалась сразу бледная и говорит: "Это за мной, они красивых
берут, мне рассказывали...", а дверца уже открылась, выходит такой фраер в
хорошем драпе...
- А всего в машине сколько было? - перебил Мишка.
- За рулем один, грузин, похож на актера из картины "Свинарка и
пастух", рядом еще один, рыжий, из-под зеленой шляпы патлы рыжие, как у
стиляги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18