Может быть, вы подождете, пока я закончу?
Затем Швиль удобно уселся на ящик и закурил сигарету.
– Итак, господин Кубачи, а теперь я к вашим услугам.
При этом имени доктор хотел приподняться, но веревки не позволили ему сделать этого.
– Удивлены, а? Я обыскал ваш чемодан и нашел там бумаги. Может быть, вы объясните мне, господин Кубачи, что вы делали в саду графа Риволли в ночь на второе августа? Вы молчите? С каким удовольствием я бы плюнул вам в лицо, мерзавец! Но я не могу скверно обращаться со связанным человеком. Вы спокойно дали мне идти на виселицу, с чистой совестью. Вы – убийца моего друга, графа Риволли.
– Я не убил его. Это ложь! – вскричал Пионтковский.
– Я спрашиваю вас еще раз: что вы делали тогда в саду, и почему на дороге ждал автомобиль?
Вместо ответа Пионтковский повернулся лицом к стене и замолчал. Больше он не произнес ни слова.
– Вы молчите? Хорошо. На суде вы обретете дар речи. Теперь вы видите, кто из нас двух должен больше бояться освобождения из этой гробницы. Мне кажется, что вы должны будете сунуть голову в петлю. Но мне кажется также, что и ваш друг Ронделль тоже будет повешен. Наверное, и у него есть свои счеты с правосудием: каким бы образом он мог иначе пользоваться таким доверием вашей уважаемой Марлен? Нечего сказать, хорошенькое общество эти «Бесстрашные».
– Я хочу выйти! Выпустите нас! – снова начал кричать сумасшедший Ллойд. Перед этим он лежал некоторое время спокойно.
– Ну, тот по крайней мере дешево отделался: ему заменят виселицу сумасшедшим домом – счастье небольшое, но не так уж скверно, – спокойно заметил Швиль.
– Я делаю вам предложение, – повернулся Пионтковский к Швилю.
– Любопытно узнать, почтеннейший.
– Вы развяжете нас и за это…
– Не трудитесь дальше, – ответил Швиль, – Вы будете освобождены только полицией, если это можно будет назвать освобождением, – поправился он.
– В таком случае развяжите, по крайней мере, хоть Ронделля, чтобы он мог столковаться с внешним миром и чтобы нас вытащили из этой могилы, ведь вы можете не давать ему оружия.
– Тоже нет, потому что с сегодняшнего дня я здесь хозяин, и кроме меня никто не будет пользоваться приемником. Я в этой области далеко не новичок. Вы убедитесь в этом, – обернулся Швиль к Ронделлю. – Несмотря на то, что пользовались телефоном и приемником только ночью, когда я спал, я точно знаю, где он находится. А теперь я заслужил спокойный сон, – прибавил Швиль и, принеся из коридора два тяжелых кольца, висевших на массивных крюках, стал вбивать их в стену около матраца Пионтковского.
– Что это значит? – испуганно спросил тот.
– О, ничего особенного, только маленькая мера предосторожности, чтобы вы не подползли к своему другу, пока я буду спать.
Швиль просунул в кольцо крепкую веревку и привязал ее к Пионтковскому. Второй крюк он вбил в стену около Ронделля и вскоре привязал и его. Пленники с отчаянием смотрели друг на друга. Из этих взглядов Швиль заключил, что он отнял у них последнюю надежду освободиться.
– Умный парень, этот Швиль, а? – насмешливо заметил он, раздевшись и вытирая все тело одеколоном. – Что касается завещания покойного Аргунова, то с ним тоже все в порядке. Оно лежит у меня в чемодане, и я доставлю им матери и бедной Элли большую радость: я выполню это, конечно, лучше, чем вы, доктор.
– Вы дьявол! Я никогда не считал вас способным на это! – озадаченно воскликнул Пионтковский.
– О, я могу сделать еще больше. Подождите, когда я только вырвусь из этого ада!
– Этого вы не дождетесь! – вскричал Ронделль.
– Поживем – увидим. Знаете эту поговорку? Нет? Ну, так спокойной ночи.
Он бросился на свой матрац и в ту же минуту заснул.
Швиль видит бесконечный зеленый луг, покрытый красивыми желтыми цветами. Легкий теплый ветер играет его волосами, колышет траву и цветы. Далеко в синем тумане виднеется лес, над которым громоздятся как горы облака. Он идет по этому лугу по колено в высокой траве. Внезапно перед ним появляется Элли: она бледна и молчит. Ее большие темные глаза с горестной тоской спрашивают: «Почему ты погубил меня?» Он протягивает к ней руки, хочет упасть к ее ногам, просить прощения и рассказать, как это произошло, но Элли превращается в огонь. Зеленая трава кругом желтеет, цветы бессильно падают вниз. Вскоре все кругом Швиля горит: огонь с невероятной быстротой охватывает весь луг, и удушливый дым не дает ему возможности дышать. Его глаза слезятся. Ему кричат что-то, или это он сам стонет?
Швиль открыл глаза. В гробнице тускло горела единственная электрическая лампочка. Невыносимый запах, шедший из коридора, наполнял помещение. Ллойд все еще кричал и метался на своем матраце. Пионтковский и Ронделль были смертельно бледны. Их стоны были хуже, чем крики сумасшедшего.
– Кислороду, мы задыхаемся! – мог еще только выговорить Пионтковский.
Но это было уже лишним. Швиль сам уже знал в чем дело: трупы разлагались, и щебень, которым они были засыпаны, не представлял собою надежной защиты от зловония. Он поспешно открыл баллон с кислородом, подошел к передатчику и посмотрел на часы. Они показывали третий час, но он не знал, день ли это или ночь. Все их понятия о времени перепутались. Неравномерность сна и еды, к которой приступали только тогда, когда голод становился невыносимым, спутали окончательно их расчеты. Разве все это время не было только мучительной борьбой?
Он привел в действие телефон, накрутил ручку. Прошло немного времени, пока раздался ответ.
– Ковард, – спросил Швиль, совсем так же, как спрашивал недавно Ронделль.
– Да. Ронделль?
– Да. Скажите, Ковард, что сейчас – день или ночь?
– День, разумеется.
– Хорошо, что нового?
– Аэропланы спустились неподалеку от Каира и останутся там до того времени, пока вас откопают.
– Мне кажется, Ковард, что мы будем готовы уже завтра.
– Это невозможно!
– Да-да, в остальных помещениях обнаружены только мелочи.
– Вот как? Только мелочи?! – в голосе Коварда слышалось разочарование.
– Да, приготовьтесь пустить все в ход.
– Я понимаю, но мне надо получить еще инструкции, ведь я не могу действовать самостоятельно…
– Конечно, конечно, – перебил его Швиль – я еще сегодня соединюсь с нашей госпожой. До свидания.
Он повесил трубку, не дожидаясь ответа и включил контакт. В громкоговорителе раздался громкий треск: Швиль нашел волну в 250 метров и дал позывные М.Ф.О.218. Его сердце билось от волнения, каждый шум заставлял вздрагивать. Тихо, сперва издалека, совсем издалека раздалась музыка, постепенно приближавшаяся все ближе и ближе. Швиль прижал ухо к громкоговорителю: слышалась старая немецкая песня на цитре. Это была та песня, которую он любил: «Золото и серебро». Раздался звучный мужской голос, и первые строфы песни опьянили Швиля – он стал подпевать, не в силах удержаться – это пело его сердце. Он слушал сейчас песню, которую часто пела его мать в сумерках. Он лежал тогда, уткнувшись головой в ее колени, и слушал. Как часто он вспоминал эту песню в туманной Англии, у мечтательного Нила, в гомоне Чикаго, в джунглях, в тюрьме.
Швиль плакал. Как далеко все это было! Как далеко! В мрачной гробнице фараонов, среди трупов, один с сумасшедшим и двумя связанными убийцами, преследуемый, невинный, заклейменный преступником перед всем миром, он лежал у громкоговорителя и плакал. «Господи, – думал он, – ведь Ты всемогущ, Ты такой могущественный и не можешь помочь мне, малому червю. Я слушаю песни моей родины, как вор, который не смеет ступить на ее землю. Взгляни на меня, Господи. Что я представляю собой? Червь под Твоими ногами. Я истощен, грязен, в отчаянии. Посмотри на мое преждевременно постаревшее лицо, на укусы и царапины на теле, на больное сердце и измученную душу. Господи! Сделай шаг и раздави меня из милосердия, или помоги мне. Я не могу больше, слышишь, не могу выйти из этой могилы без имени: там, наверху, миллионы людей, которые не хотят видеть меня в своей среде. Ведь Ты знаешь правду. Ты знаешь, что я не виновен, так помоги же мне, или я перестану в Тебя верить!» Швиль поднял голову и сжал кулаки. Покрасневшие от слез глаза были устремлены на потолок. Так он стоял долго, пока овладел своими нервами. Потом повернулся к приемнику. Послышалось легкое жужжание, как будто кружилась муха. Наконец раздался долгожданный сигнал, который он слышал раньше, но не знал его значения. Три удара в гонг, которые раздались впервые в квартире Марлен. Он подождал пока раздался знакомый голос, и ненависть вспыхнула в нем с новой силой. Только одно слово раздалось из эфира: имя, говорившее бесконечно много всем, погребенным здесь.
– Марлен.
– Марлен? – беспомощно переспросил он. Она сразу же узнала его голос.
– Ты у приемника? – холодно спросила она.
– Да, Марлен, я…
– Где Ронделль? – ее голос дрожал от гнева.
– Он… болен, мы все измучены и больны…
– Где Ронделль? – громче повторила она.
– Он в соседней комнате.
– Почему у аппарата ты, а не он?
– Потому что он без сознания, Марлен.
– Ты лжешь. Ты его убил.
– Клянусь тебе, что он жив.
– Тогда приведи его.
– Марлен, это невозможно, он без чувств.
– Тогда приведи его в чувство и позови пока Ллойда.
– Ллойд сошел с ума: он беснуется и лежит связанный.
– Позови Пионтковского.
– Он лежит в лихорадке и бредит: почти без сознания. Мы все здесь погибаем, Марлен, трупы губят нас, спаси нас!
– О спасении не может быть и речи, пока я не поговорю с Ронделлем.
– А если он умрет? И если Пионтковский умрет, и я останусь один? – в ужасе спросил он.
– Тогда и ты останешься там, заметь себе это, и не выйдешь больше.
– Марлен, ты сошла с ума!
– О нет, я знаю, что ты предполагаешь сделать, когда освободишься: а я могу достать золото через несколько месяцев или даже лет. Прежде, чем я не услышу голоса Ронделля и Пионтковского, ты не выйдешь.
Швиль почувствовал, как ледяные мурашки пробежали по его телу.
– Хорошо, Марлен, – сказал он с последним усилием, – ты услышишь голоса их обоих.
– И не позднее сегодняшней полуночи?
– А если нет, Марлен?
– Тогда я уничтожу твое соединение с внешним миром. Не забывай, что у гробницы находятся верные мне люди. Мне стоит только сказать слово, и ты можешь выбросить в мусор свой телефон и приемник.
– Так вот каковы твоя любовь и дружба! – пытался он апеллировать к ее чувствам.
– Ха-ха! – насмешливо рассмеялась она. – Любовь! Ты знаешь, как мало я ценю то, что не могу употребить с пользой. Итак, до полуночи.
Снова раздались три удара гонга, долго еще звучавших в воздухе.
Швиль сидел, как окаменелый. Положение ухудшалось с каждым часом. Что теперь делать? О том, что она могла совершенно отрезать его от внешнего мира, он не подумал. Жалость? Марлен и жалость? Нет, это невозможно объединить. Он посмотрел на часы. Было около четырех. Еще в течение восьми часов приемник в его распоряжении, или…
У него блеснул луч надежды. Может быть, Ронделль скажет несколько слов в приемник, потому что и он знал Марлен достаточно хорошо, и знал также, что если они не выйдут в самом скором времени из гробницы, то погибнут? С этой мыслью он вернулся в соседнее помещение. Он вспомнил, что и Ронделль и Пионтковский долгое время уже не ели.
Ллойд также не получал пищи с того времени, как они его связали.
Швиль наскоро приготовил поесть и поднес еду ко рту Пионтковского, но тот отвернулся.
– Освободите меня, Швиль, я даю вам честное слово, что ничего не произойдет, – сказал Пионтковский, не смотря на него.
– Я придаю мало значения вашему честному слову, – ответил Швиль, подавая еду Ронделлю. Тот тоже молча отказался. Ллойд, не понявший сперва намерения Швиля, энергично запротестовал, но тихий уговаривающий голос, так же как и запах еды, побороли его сопротивление, и он начал глотать с такой жадностью, что Швиль опасался, чтобы тот не откусил ему пальцы.
Атмосфера становилась с каждым часом все невыносимее, потому что использованный воздух никуда не мог уходить и накапливался во всех углах, к тому же еще прибавлялся и запах разложения. Все они обливались потом, несмотря на то, что были полуголые. Легкие усиленно работали: с кислородом надо было обходиться очень осторожно, и ничто так не пугало Швиля, как мысль, что его скоро не будет.
– Я говорил с Марлен, – сказал Швиль внешне спокойно. При этом имени Пионтковский и Ронделль, прислушались, казалось, что даже Ллойд понял.
– Что она сказала? – спросил Ронделль.
– Вы должны подойти к приемнику.
– В таком случае развяжите меня, черт возьми!
– Ни в каком случае, Ронделль. Если мне суждено здесь погибнуть, то я не хотел бы погибнуть от вашей руки, для этого мне себя слишком жалко.
– Но одни вы отсюда не выйдете, можете быть в этом уверены, Швиль.
– Хорошо, тогда мы умрем здесь все, – гласил холодный ответ.
– Это безумие! – вскричал Пионтковский плаксивым голосом.
– Не большее безумие, чем освободить вас, а потом быть убитым, как собака. Не имеет никакого смысла говорить об этом: я вас не выпущу, чтобы ни случилось, – решительно произнес Швиль.
Внезапно он услышал треск в приемнике. Он вскочил и бросился к аппарату. Совершенно ясно слышна была азбука Морзе. Он когда-то знал ее наизусть, но со временем забыл. Швиль лихорадочно разрыл вещи Ронделля и найдя азбуку, взял карандаш и бумагу и записал.
Откуда-то доносились призывы SOS. Неизвестная душа умоляла о спасении. Швиль забыл о собственном несчастье, слушая чужое горе. Три раза повторился SOS. Затем Швиль лихорадочно стал набрасывать на бумаге знаки, которые ему придется еще расшифровать. У него была уже исписана половина страницы, когда приемник вдруг замолчал. Швиль уселся на ящик и стал расшифровывать знаки. Прошел почти целый час, прежде чем он смог прочесть:
«S.O.S. – S.O.S. – S.O.S. – Оазис Тель Аверум, в плену, похищены двое людей, Марлен…»
Швиль вскочил. Что это значило. Марлен? Тель Аверум? Двое людей? Кто? Что за люди? Почему они там? Почему призывают о помощи? Что с ними случилось? Опять какая-нибудь игра Марлен? Он призвал на помощь всю свою фантазию, чтобы составить по этим данным картину, но терял нить и не мог найти связи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19