https://wodolei.ru/catalog/dushevie_ugly/Bas/pandora/
00, к истечению срока моего задержания. «Если, конечно, к этому времени не поступит приказ на перевод тебя в тюрьму, — уточнил Саливончик. — Но в тюрьму увозят до 17.00, а позже, тем более вечером, делать это некому, так что все будет нормально.»
В 20.30 меня выводят из камеры и — в «Жигули», по бокам, на сиденьи, милиционеры, впереди — «Волга» с мигалками. В окно вижу как как гаишники пререкрывают движение. Уважили! Но Гродно — город маленький, отделения милиции, управление КГБ, тюрьма расположены в центре в нескольких кварталах друг от друга. Заезжаем в ворота.. Во дворе автоматчики в бронежилетах, лай собак. Вот она, тюрьма!
За пятиметровыми стенами бывшего монастыря несколько рядов колючей проволоки. По всему периметру забора — вышки с автоматчиками. Впервые мне стало по-настоящему страшно, даже жутко.
Куда-то повели. Руки умышленно руки держу свободно. И сразу получаю замечание:
— Заключенным руки надо держать за спиной.
— Не успел еще к этому привыкнуть.
— Ничего, успеешь.
Из письма 11 заключенных Гродненской тюрьмы УЖ — 15\ст-1:
«В учреждении правит беззаконие и вандализм. Создается впечатление, что мы живем во времена крепостного права. Осужденных здесь лишают самого элементарного, медицинской помощи. Однажды осужденному Виктору Ракулову стало плохо, мы вызвали медперсонал. Состояние его с каждой минутой ухудшалось. Ему сделали укол и унесли в другой корпус, вместо того, чтобы вызвать скорую помощь, его продержали в бессознательном состоянии сутки и только, когда увидели, что он с минуты на минуту может умереть, соизволили обратиться в скорую помощь. Виктора отвезли в реанимацию, где он, не приходя в сознание, умер. Нам еще пять дней не говорил об этом и специально обманывали. Только после того, как мы объявили голодовку, нам сообщили о случившемся. И это не единичный случай в этом учреждении. На заключенных психологически и физически давят, доводя до самоубийства. Создается впечатление, что закон и государство — это химера, потому что учреждение живет по своим законам. В камерах держат по двенадцать человек в антисанитарных условиях. Туберкулезные больные содержаться вместе со всеми, воздуха в камерах нет, так как на окнах навешены реснички. Питание не соответствует никаким нормам. Не верится, что все это происходит в 20 веке.
Возможно, мы осуждены на медленное уничтожение, тогда почему это прямо не записали в наших приговорах.
Это письмо мы отправляем нелегальным путем, так как все жалобы такого рода в лучшем случае уходят в мусорный ящик, а в худшем приносят очень много неприятностей.
20 сентября 1997 года.»
Приводят в санчасть. Очередной личный досмотр. Проверяют каждую вещь. Разговор ведем «непринужденный».
— Дезодорант? Нельзя, будем уничтожать.
— Знаю, можно проделать дырочку и сделать бомбу.
— Пилка для ногтей? Нельзя.
— Знаю. Ее можно воткнуть вам в горло.
— Мы ничего не боимся, — бодро отвечает боец с дубинкой, баллончиком слезоточивого газа и наручниками на поясе.
— Правильно.
Такая милая беседа. Но для них я, все-таки, не обычный заключенный, и к моим репликам относятся спокойно, без агрессии. Другого в лучшем случае обматерили бы, а то и «погладили» дубинкой.
Подсовывают клочок бумажки.
— Распишитесь. Мы вас предупреждаем — по всему периметру тюрьмы натянута проволока, по ней проходит ток высокого напряжения, и если вас этим током убьет, мы не виноваты.
— Я из тюрьмы через ворота выйду.
— Будем рады.
Расписываюсь за ток. Врач быстро осматривает, записывает жалобы на здоровье. Дальше меня должны «поднять в хату» — поместить в камеру.
Второе сильное впечатление — взгляды заключенных. Тебя ведут через тюремный двор, где сидят-покуривают зэки из так называемого отряда обслуги, «баландеры». Баландеры — это те, кто получил небольшие сроки за незначительные преступления, и добровольно остался в тюрьме для выполнения хозяйственных работ: развозить пищу, работать сантехником, электриком, строителем и т.д. Живут они в отдельном бараке, пользуются серьезными привилегиями. Как правило, после отбытия половины срока «баланда» уходит по УДО — условно-досрочному освобождению. По большому счету, среди заключенных идти в тюрьму на баланду, мягко говоря, не приветствуется. Но… За последние годы законы тюремной жизни серьезно поменялись.
От внимательных взглядов мне становится как-то не по себе. Как примут, что ждет — неизвестно, поэтому настраиваешься на худшее. Это сейчас я знаю, что заключенных бояться не стоит и если ты нормальный человек, никто тебя не тронет, особенно в СИЗО, где сидят люди, чья судьба еще не предрешена. Опасаться надо надзирателей, людей в форме, для которых ты — преступник.
Точно такие ощущения остались и у нашего оператора Дмитрия Завадского: «Самые в психологическом плане сложные минуты — это когда тебя вводят. Открываются перед тобой решетки и за тобой же они закрываются. Когда тебе говорят разденься, приспусти трусы... Вроде, успокаиваешь себя мысленно — все нормально, ничего страшного, ничего дурного ты не сделал, это недоразумение — а коленки все равно трясутся.
Когда человек отслужил в армии, ему легче перенести встречу с незнакомыми людьми в такой экстремальной обстановке. Я, конечно, в мыслях проигрывал первые минуты встречи, наметил пару вариантов: как приду, что сделаю, поздороваюсь, не поздороваюсь, куда сяду, куда положу свои вещи. Представлял себе жуликов, уголовников. Все получилось само собой: пришел, поздоровался, мне предложили сесть. А в бытовом плане я был человек подготовленный: не раз бывал на съемках и в зоне, и в женской зоне, и в следственном изоляторе, и в тюрьме».
Мне дали матрас, маленькую подушку, постельное белье, алюминиевую кружку и деревянную ложку. Ложка настолько большая, что ее назначение поначалу трудно. Потом один из сокамерников сделал мне нормальное “висло”, а ту ложку я при освобождении сумел вынести и преподнес как сувенир генеральному директору ОРТ Ксении Пономаревой.
Беру инвентарь и вслед за надзирателем поднимаюсь на третий этаж, в камеру. Следом идет начальник корпуса и шепотом повторяет: «Не бойтесь, все будет нормально. Все будет хорошо, не переживайте. Ничего не бойтесь».
Камера 65. Вхожу в нее, собрав все силы. Помещение рассчитано на четырех человек. По размеру оно сантиметров на двадцать шире и на метр длиннее вагонного купе. Стоят двухъярусные «шконки» — нары, за ними — умывальник и «толчек». Толчек огорожен в метр высотой железным заборчиком с дверцей, отчего чувствуешь себя на нем танкистом.
Окошко на волю расположено под самым потолком и отделено двумя рядами решетки: внешний ряд — широкая с толстыми прутьями, затем на полметра идет углубление в стене и вторая решетка стоит уже на самом окне. Со стороны улицы на окне, под углом закреплены железные пластины — «реснички» — из-за которых видны только полоски неба. Из «мебели» в камере — две тумбочки. Если в ИВС свет тусклый, то в тюремной камере днем и ночью под потолком горит стоватовая лампочка. Особенно тяжело переносится этот свет по ночам.
Несмотря на то, что оставлять в камере свои автографы считается плохой приметой, все стены расписаны перебывавшими здесь людьми. Кто только ни сидел в этой камере?: Ахмет из Ирана, Агеге из Эфиопии, Войтек из Белостока. «Курва, за цо?»— по-польски выведен риторический вопрос. Стены в камерах периодически перекрашивают, , но тут же появляются новые записи. Я тоже не удержался и выцарапал: «ОРТ».
Здороваюсь с новыми соседями. Вроде нормальные люди. Ричард — старик из Гродно. Сидит за убийство сына. Второй — сорокапятилетний Юзик из Барановичей. Разбой. Третий — сорокалетний Саша из Гродно. Попался на грабеже. Как выяснилось, освоиться толком здесь еще никто не успел: соседей мне насобирали за пару часов до моего прибытия.
Кстати, как потом выяснилось, поселили меня в тюрьму «по блату». Обычно эта процедура стоит заключенным много здоровья. Поездом либо автозаками их этапами привозят в Гродно изо всех изоляторов области, потом помещают в «стаканы» — каменные мешки размером метр на метр. В таком стакане, стоя, тесно прижавшись друг к другу, может находиться не более восьми-девяти человек, но туда набивают до 15 заключенных: чтобы уплотнить людей и набить «стакан» полностью, натравливают собак, и тогда последние практически запрыгивают на головы первых. И только потом зэков по одному выводят на проверку и личный досмотр. Людей много, надзиратели не спешат, поэтому в душном каменном мешке можно простоять пять-восемь часов. Люди не выдерживают, обливаются потом, падают в обморок... Затем всех переводят в карантин — обычные камеры без матрасов и белья. Рассчитаны они на четверых, но «заселяют» до двадцати. Вам еще крупно повезло, если попали в тюрьму в начале недели, тогда простоите в карантине всего лишь сутки. Но если этап пришел в пятницу, то сидеть придется до понедельника.
… Первое желание после заселения в камеру — выспаться. Мне достались верхние нары. Железные, сваренные из широких (сантиметров десять) железных пластин. Прилаживаю матрас, застилаю постельное белье. Простыня и наволочка, естественного, серого цвета. Такое впечатление, что остались они еще от жертв сталинского режима. Одеяло почему-то квадратное. Потому им можно накрыть либо верхнюю часть тела, либо нижнюю. Но, как ни странно первую ночь в тюрьме мне спалось сладко.
Спал себе, похрапывал и не ведал, что в этот самый день Борис Ельцин заявил о том, что хочет через средства массовой информации обратиться к Лукашенко и передать ему свое возмущение. Ельцин ждал объяснений Лукашенко о действиях белорусских властей в отношении российских журналистов. «Я думаю, мы отрегулируем эти вопросы,» — заметил президент и назвал происходящее в Беларуси с российскими журналистами «случаем беспрецедентным». «Если так будет продолжаться, российской стороне придется пересмотреть позиции устава и соглашения, которые подписали Беларусь и Россия».
Что бы ни говорили о Борисе Ельцине, но нас российский президент защитил. А вот российские коммунисты прислали в белорусский МИД письмо, в котором написали: «Павел Шеремет — это выкормыш белорусских националистов, фашистский недоносок. Он — главная проблема белорусско-российских отношений. Чтобы снять эту проблему, предлагаем расстрелять Шеремета!»
Вечером Лукашенко вызвал к себе руководителей КГБ, Совета безопасности и генерального прокурора, чтобы обсудить, как быть дальше с делом журналистов ОРТ. В официальном сообщении говорилось, что белорусский президент рассмотрел некоторые аспекты деятельности КГБ, на самом же деле совещание провели исключительно по делу журналистов. От чекистов хотели услышать, смогут ли они довести дело до конца? У секретаря Совета безопасности Виктора Шеймана, насколько я знаю, на этот счет были сомнения, Лукашенко же хотел с нами расправиться — посадить и надолго. В этом споре мнение «профессионалов» КГБ было решающим.
На тот момент Комитет был активно увлечен внутренними интригами. Уже ходили слухи о возможной отставке его председателя Владимира Мацкевича. Главная причина — двусмысленное поведение Мацкевича осенью 1996 года во время референдума. Тогда из всех руководителей силовых структур только генеральный прокурор Василий Капитан и главный чекист Владимир Мацкевич заявили, что не пойдут на нарушения законов, и несколько раз встречались со спикером мятежного Верховного Совета Семеном Шарецким. Почти сразу после референдума и разгона парламента Капитана сняли с работы. А вот Мацкевич уцелел. Однако у него обнаружили онкологическое заболевание, причем в поздней стадии. Летом-осенью 1997 года главный гэбист Беларуси долго и тяжело болел и большую часть времени проводил в больнице. Потому в Комитете и началась борьба за высокий пост. Первый зампред Леонид Ерин считался главным преемником Мацкевича и Ерину, конечно, очень хотелось доказать свой высокий профессионализм. Именно к нему были обращены вопросы Лукашенко и Шеймана о том, прекращать или продолжать дело ОРТ. Ерин твердо ответил: «Продолжать!» Его еще раз переспросили, доведет ли КГБ дело до конца. Ерин твердо пообещал, что следователи однозначно добьются успеха.
Леонид Ерин лично участвовал в работе, сам подписывал письма и запросы в различные структуры Российской Федерации и докладывал Лукашенко о мнимых успехах следственной группы. Впрочем, когда через три месяца стало ясно, что громкое дело провалилось, он едва удержался даже в кресле заместителя… Но я— то пишу о событиях конца июля 1997 года, когда Ерин просто рвался в бой.
Не успел Борис Ельцин высказаться по поводу ареста журналистов, как Лукашенко поспешил ответить. В интервью Псковскому телевидению он заявил: «Если президент России хочет, чтобы я объяснился перед ним, то я готов дать объяснения с фактами в руках. Однако сначала пусть он объяснится за ту информационную войну, которую развязали российские телеканалы против Беларуси». Лукашенко пообещал через несколько дней положить на стол российского президента документы, подтверждающие мое сотрудничество со спецслужбами западных стран, и тот факт, что я выполнил спланированную провокацию и получил за это вознаграждение. О том, как все «планировалось» на самом деле, я уже рассказал. А фантазии на тему денег, родились, вероятно, от того, что во время обыска у меня нашли пластиковаую карточку российского банка. Для белорусского лидера это было «неопровержимым доказательством» — ну, не мог он понять, что сотрудники ОРТ получают зарплату по карточкам.
Так или иначе, но никаких документов, Ельцину Лукашенко не прислал и уже через три недели объявил меня террористом, готовившим покушение на президента.
31 июля
В тюрьме все точно по звонку. В шесть утра — подъем, после этого нары должны быть застелены и спать, укрывшись одеялом, запрещено. Сразу после подъема — завтрак: полмиски каши и кружка чая. В 9.00 начинается утренняя проверка. В корпусе 66 камер и к нам проверка доходит только к часам одиннадцати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
В 20.30 меня выводят из камеры и — в «Жигули», по бокам, на сиденьи, милиционеры, впереди — «Волга» с мигалками. В окно вижу как как гаишники пререкрывают движение. Уважили! Но Гродно — город маленький, отделения милиции, управление КГБ, тюрьма расположены в центре в нескольких кварталах друг от друга. Заезжаем в ворота.. Во дворе автоматчики в бронежилетах, лай собак. Вот она, тюрьма!
За пятиметровыми стенами бывшего монастыря несколько рядов колючей проволоки. По всему периметру забора — вышки с автоматчиками. Впервые мне стало по-настоящему страшно, даже жутко.
Куда-то повели. Руки умышленно руки держу свободно. И сразу получаю замечание:
— Заключенным руки надо держать за спиной.
— Не успел еще к этому привыкнуть.
— Ничего, успеешь.
Из письма 11 заключенных Гродненской тюрьмы УЖ — 15\ст-1:
«В учреждении правит беззаконие и вандализм. Создается впечатление, что мы живем во времена крепостного права. Осужденных здесь лишают самого элементарного, медицинской помощи. Однажды осужденному Виктору Ракулову стало плохо, мы вызвали медперсонал. Состояние его с каждой минутой ухудшалось. Ему сделали укол и унесли в другой корпус, вместо того, чтобы вызвать скорую помощь, его продержали в бессознательном состоянии сутки и только, когда увидели, что он с минуты на минуту может умереть, соизволили обратиться в скорую помощь. Виктора отвезли в реанимацию, где он, не приходя в сознание, умер. Нам еще пять дней не говорил об этом и специально обманывали. Только после того, как мы объявили голодовку, нам сообщили о случившемся. И это не единичный случай в этом учреждении. На заключенных психологически и физически давят, доводя до самоубийства. Создается впечатление, что закон и государство — это химера, потому что учреждение живет по своим законам. В камерах держат по двенадцать человек в антисанитарных условиях. Туберкулезные больные содержаться вместе со всеми, воздуха в камерах нет, так как на окнах навешены реснички. Питание не соответствует никаким нормам. Не верится, что все это происходит в 20 веке.
Возможно, мы осуждены на медленное уничтожение, тогда почему это прямо не записали в наших приговорах.
Это письмо мы отправляем нелегальным путем, так как все жалобы такого рода в лучшем случае уходят в мусорный ящик, а в худшем приносят очень много неприятностей.
20 сентября 1997 года.»
Приводят в санчасть. Очередной личный досмотр. Проверяют каждую вещь. Разговор ведем «непринужденный».
— Дезодорант? Нельзя, будем уничтожать.
— Знаю, можно проделать дырочку и сделать бомбу.
— Пилка для ногтей? Нельзя.
— Знаю. Ее можно воткнуть вам в горло.
— Мы ничего не боимся, — бодро отвечает боец с дубинкой, баллончиком слезоточивого газа и наручниками на поясе.
— Правильно.
Такая милая беседа. Но для них я, все-таки, не обычный заключенный, и к моим репликам относятся спокойно, без агрессии. Другого в лучшем случае обматерили бы, а то и «погладили» дубинкой.
Подсовывают клочок бумажки.
— Распишитесь. Мы вас предупреждаем — по всему периметру тюрьмы натянута проволока, по ней проходит ток высокого напряжения, и если вас этим током убьет, мы не виноваты.
— Я из тюрьмы через ворота выйду.
— Будем рады.
Расписываюсь за ток. Врач быстро осматривает, записывает жалобы на здоровье. Дальше меня должны «поднять в хату» — поместить в камеру.
Второе сильное впечатление — взгляды заключенных. Тебя ведут через тюремный двор, где сидят-покуривают зэки из так называемого отряда обслуги, «баландеры». Баландеры — это те, кто получил небольшие сроки за незначительные преступления, и добровольно остался в тюрьме для выполнения хозяйственных работ: развозить пищу, работать сантехником, электриком, строителем и т.д. Живут они в отдельном бараке, пользуются серьезными привилегиями. Как правило, после отбытия половины срока «баланда» уходит по УДО — условно-досрочному освобождению. По большому счету, среди заключенных идти в тюрьму на баланду, мягко говоря, не приветствуется. Но… За последние годы законы тюремной жизни серьезно поменялись.
От внимательных взглядов мне становится как-то не по себе. Как примут, что ждет — неизвестно, поэтому настраиваешься на худшее. Это сейчас я знаю, что заключенных бояться не стоит и если ты нормальный человек, никто тебя не тронет, особенно в СИЗО, где сидят люди, чья судьба еще не предрешена. Опасаться надо надзирателей, людей в форме, для которых ты — преступник.
Точно такие ощущения остались и у нашего оператора Дмитрия Завадского: «Самые в психологическом плане сложные минуты — это когда тебя вводят. Открываются перед тобой решетки и за тобой же они закрываются. Когда тебе говорят разденься, приспусти трусы... Вроде, успокаиваешь себя мысленно — все нормально, ничего страшного, ничего дурного ты не сделал, это недоразумение — а коленки все равно трясутся.
Когда человек отслужил в армии, ему легче перенести встречу с незнакомыми людьми в такой экстремальной обстановке. Я, конечно, в мыслях проигрывал первые минуты встречи, наметил пару вариантов: как приду, что сделаю, поздороваюсь, не поздороваюсь, куда сяду, куда положу свои вещи. Представлял себе жуликов, уголовников. Все получилось само собой: пришел, поздоровался, мне предложили сесть. А в бытовом плане я был человек подготовленный: не раз бывал на съемках и в зоне, и в женской зоне, и в следственном изоляторе, и в тюрьме».
Мне дали матрас, маленькую подушку, постельное белье, алюминиевую кружку и деревянную ложку. Ложка настолько большая, что ее назначение поначалу трудно. Потом один из сокамерников сделал мне нормальное “висло”, а ту ложку я при освобождении сумел вынести и преподнес как сувенир генеральному директору ОРТ Ксении Пономаревой.
Беру инвентарь и вслед за надзирателем поднимаюсь на третий этаж, в камеру. Следом идет начальник корпуса и шепотом повторяет: «Не бойтесь, все будет нормально. Все будет хорошо, не переживайте. Ничего не бойтесь».
Камера 65. Вхожу в нее, собрав все силы. Помещение рассчитано на четырех человек. По размеру оно сантиметров на двадцать шире и на метр длиннее вагонного купе. Стоят двухъярусные «шконки» — нары, за ними — умывальник и «толчек». Толчек огорожен в метр высотой железным заборчиком с дверцей, отчего чувствуешь себя на нем танкистом.
Окошко на волю расположено под самым потолком и отделено двумя рядами решетки: внешний ряд — широкая с толстыми прутьями, затем на полметра идет углубление в стене и вторая решетка стоит уже на самом окне. Со стороны улицы на окне, под углом закреплены железные пластины — «реснички» — из-за которых видны только полоски неба. Из «мебели» в камере — две тумбочки. Если в ИВС свет тусклый, то в тюремной камере днем и ночью под потолком горит стоватовая лампочка. Особенно тяжело переносится этот свет по ночам.
Несмотря на то, что оставлять в камере свои автографы считается плохой приметой, все стены расписаны перебывавшими здесь людьми. Кто только ни сидел в этой камере?: Ахмет из Ирана, Агеге из Эфиопии, Войтек из Белостока. «Курва, за цо?»— по-польски выведен риторический вопрос. Стены в камерах периодически перекрашивают, , но тут же появляются новые записи. Я тоже не удержался и выцарапал: «ОРТ».
Здороваюсь с новыми соседями. Вроде нормальные люди. Ричард — старик из Гродно. Сидит за убийство сына. Второй — сорокапятилетний Юзик из Барановичей. Разбой. Третий — сорокалетний Саша из Гродно. Попался на грабеже. Как выяснилось, освоиться толком здесь еще никто не успел: соседей мне насобирали за пару часов до моего прибытия.
Кстати, как потом выяснилось, поселили меня в тюрьму «по блату». Обычно эта процедура стоит заключенным много здоровья. Поездом либо автозаками их этапами привозят в Гродно изо всех изоляторов области, потом помещают в «стаканы» — каменные мешки размером метр на метр. В таком стакане, стоя, тесно прижавшись друг к другу, может находиться не более восьми-девяти человек, но туда набивают до 15 заключенных: чтобы уплотнить людей и набить «стакан» полностью, натравливают собак, и тогда последние практически запрыгивают на головы первых. И только потом зэков по одному выводят на проверку и личный досмотр. Людей много, надзиратели не спешат, поэтому в душном каменном мешке можно простоять пять-восемь часов. Люди не выдерживают, обливаются потом, падают в обморок... Затем всех переводят в карантин — обычные камеры без матрасов и белья. Рассчитаны они на четверых, но «заселяют» до двадцати. Вам еще крупно повезло, если попали в тюрьму в начале недели, тогда простоите в карантине всего лишь сутки. Но если этап пришел в пятницу, то сидеть придется до понедельника.
… Первое желание после заселения в камеру — выспаться. Мне достались верхние нары. Железные, сваренные из широких (сантиметров десять) железных пластин. Прилаживаю матрас, застилаю постельное белье. Простыня и наволочка, естественного, серого цвета. Такое впечатление, что остались они еще от жертв сталинского режима. Одеяло почему-то квадратное. Потому им можно накрыть либо верхнюю часть тела, либо нижнюю. Но, как ни странно первую ночь в тюрьме мне спалось сладко.
Спал себе, похрапывал и не ведал, что в этот самый день Борис Ельцин заявил о том, что хочет через средства массовой информации обратиться к Лукашенко и передать ему свое возмущение. Ельцин ждал объяснений Лукашенко о действиях белорусских властей в отношении российских журналистов. «Я думаю, мы отрегулируем эти вопросы,» — заметил президент и назвал происходящее в Беларуси с российскими журналистами «случаем беспрецедентным». «Если так будет продолжаться, российской стороне придется пересмотреть позиции устава и соглашения, которые подписали Беларусь и Россия».
Что бы ни говорили о Борисе Ельцине, но нас российский президент защитил. А вот российские коммунисты прислали в белорусский МИД письмо, в котором написали: «Павел Шеремет — это выкормыш белорусских националистов, фашистский недоносок. Он — главная проблема белорусско-российских отношений. Чтобы снять эту проблему, предлагаем расстрелять Шеремета!»
Вечером Лукашенко вызвал к себе руководителей КГБ, Совета безопасности и генерального прокурора, чтобы обсудить, как быть дальше с делом журналистов ОРТ. В официальном сообщении говорилось, что белорусский президент рассмотрел некоторые аспекты деятельности КГБ, на самом же деле совещание провели исключительно по делу журналистов. От чекистов хотели услышать, смогут ли они довести дело до конца? У секретаря Совета безопасности Виктора Шеймана, насколько я знаю, на этот счет были сомнения, Лукашенко же хотел с нами расправиться — посадить и надолго. В этом споре мнение «профессионалов» КГБ было решающим.
На тот момент Комитет был активно увлечен внутренними интригами. Уже ходили слухи о возможной отставке его председателя Владимира Мацкевича. Главная причина — двусмысленное поведение Мацкевича осенью 1996 года во время референдума. Тогда из всех руководителей силовых структур только генеральный прокурор Василий Капитан и главный чекист Владимир Мацкевич заявили, что не пойдут на нарушения законов, и несколько раз встречались со спикером мятежного Верховного Совета Семеном Шарецким. Почти сразу после референдума и разгона парламента Капитана сняли с работы. А вот Мацкевич уцелел. Однако у него обнаружили онкологическое заболевание, причем в поздней стадии. Летом-осенью 1997 года главный гэбист Беларуси долго и тяжело болел и большую часть времени проводил в больнице. Потому в Комитете и началась борьба за высокий пост. Первый зампред Леонид Ерин считался главным преемником Мацкевича и Ерину, конечно, очень хотелось доказать свой высокий профессионализм. Именно к нему были обращены вопросы Лукашенко и Шеймана о том, прекращать или продолжать дело ОРТ. Ерин твердо ответил: «Продолжать!» Его еще раз переспросили, доведет ли КГБ дело до конца. Ерин твердо пообещал, что следователи однозначно добьются успеха.
Леонид Ерин лично участвовал в работе, сам подписывал письма и запросы в различные структуры Российской Федерации и докладывал Лукашенко о мнимых успехах следственной группы. Впрочем, когда через три месяца стало ясно, что громкое дело провалилось, он едва удержался даже в кресле заместителя… Но я— то пишу о событиях конца июля 1997 года, когда Ерин просто рвался в бой.
Не успел Борис Ельцин высказаться по поводу ареста журналистов, как Лукашенко поспешил ответить. В интервью Псковскому телевидению он заявил: «Если президент России хочет, чтобы я объяснился перед ним, то я готов дать объяснения с фактами в руках. Однако сначала пусть он объяснится за ту информационную войну, которую развязали российские телеканалы против Беларуси». Лукашенко пообещал через несколько дней положить на стол российского президента документы, подтверждающие мое сотрудничество со спецслужбами западных стран, и тот факт, что я выполнил спланированную провокацию и получил за это вознаграждение. О том, как все «планировалось» на самом деле, я уже рассказал. А фантазии на тему денег, родились, вероятно, от того, что во время обыска у меня нашли пластиковаую карточку российского банка. Для белорусского лидера это было «неопровержимым доказательством» — ну, не мог он понять, что сотрудники ОРТ получают зарплату по карточкам.
Так или иначе, но никаких документов, Ельцину Лукашенко не прислал и уже через три недели объявил меня террористом, готовившим покушение на президента.
31 июля
В тюрьме все точно по звонку. В шесть утра — подъем, после этого нары должны быть застелены и спать, укрывшись одеялом, запрещено. Сразу после подъема — завтрак: полмиски каши и кружка чая. В 9.00 начинается утренняя проверка. В корпусе 66 камер и к нам проверка доходит только к часам одиннадцати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30