И Медведь заторопился. Уже потом, отойдя довольно далеко, он придумал уничтожающие слова, которые нужно было сказать распоясавшемуся хулигану.
Задумавшись, Медведь чуть не толкнул крупную угловатую женщину, которая, сутулясь, несла две большие, тяжелые, по-видимому, сумки. Наверное, по человеческим понятиям она была не сильно красивой, но по-медвежьим — ничего. И Медведь неожиданно, удивив самого себя, предложил:
— Вам, наверное, тяжело, давайте помогу!
— «Еще чего!» — хотела сказать женщина, вздрогнув. А может, она и не хотела так сказать, а просто Медведю показалось. Так или иначе, но, слегка замешкавшись, она усмехнулась:
— Ну на, тащи, если ты такой жельтмен!
И Медведь взял сумки, и ему сразу захотелось, чтобы женщина жила недалеко, потому что сумки даже по его медвежьим понятиям оказались и впрямь очень тяжелыми.
Некоторое время они шли молча. Женщина выпрямилась, поправила сбившийся платок, спрятала под него влажную прядь волос. Идти молча казалось неприличным, и Медведь, набравшись смелости, осторожно спросил:
— А у вас что, нет мужа?
Он не знал, что по неписаным людским законам такие вопросы задавать категорически запрещено, и спросил просто так, от чистого сердца. Но женщина не обиделась. Она уже, очевидно, смирилась с тем, что время от времени ей приходится отвечать на этот вопрос. И она, снова усмехнувшись» ответила с вызовом:
— Муж объелся груш!
А Медведь не понял. Он подумал, что муж этой женщины объелся и в самом деле груш, поэтому у него теперь болит живот и он не может носить тяжести. Медведь вслух искренне посочувствовал, а женщина весело расхохоталась:
— Шутник! Ты что, в лесу живешь?!
— Ну да, — ответил смущенно Медведь, понявший свою оплошность.
— Хорошо там?
— Ничего.
Да, в лесу хорошо, — думая о своем, медленно проговорила женщина, — я ведь и сама из деревни. Хозяйство у нас было, речка рядом. Лес. А в лесу малины-ы-ы!.. Ты любишь малину?
Конечно, я же Медведь.
— Так пошли, зайдем ко мне, малиновкой угощу. Женщина работала дворником и жила в служебной комнатке совсем одна, как старая медведица, у которой все медвежата давно выросли.
Они поели жареной картошки. Медведь чуть-чуть из вежливости пригубил малиновки.
— С Новым годом, с новым счастьем! — старомодно сказала женщина, а сама подумала уважительно: «Ишь ты, непьющий!»
Она включила телевизор. Там молодая Людмила Гурченко пела: «Новый год настает, он у само» го порога…»
— А то оставайся у меня, живи, — торопливо заговорила женщина, — чего тебе там, в лесу, шататься бобылем. На работу пойдешь, пенсия будет. Немолодой ведь уже!
— Документов нету, — грустно ответил Медведь, и они надолго замолчали. Говорить было больше не о чем.
— Так я пойду, — сказал наконец Медведь.
— Пойди, — эхом откликнулась женщина. Они отчего-то боялись смотреть в глаза друг другу.
— До свидания, счастливо отметить праздник! — сказал Медведь, открывая дверь и понимая, как неуместно звучит его пожелание.
— И тебе счастливо, — грустновато улыбнувшись, ответила женщина, — будешь в городе, забегай, поговорим!
— Забегу как-нибудь.
На тротуаре Медведя окружила ватага веселых молодых людей.
— Дяденька, дяденька! — закричала ему со смехом прямо в ухо пахнущая юностью румяная девушка. — А как вы думаете, есть на свете любовь?
И резко отшатнулась.
— Ой, да вы медведь! Простите, пожалуйста, извините!
— Да, я, конечно, не дяденька, — солидно ответил Медведь, — а потому считаю, что любовь на свете есть!
— А вы-то сам любили когда-нибудь? — осмелев, спросила девушка.
— И даже много раз! — гордо ответил Медведь и не понял, почему все громко засмеялись, особенно парни.
— Эх, медведь, медведь! — покачала головой девушка. И молодые люди исчезли так же быстро, как и появились.
— Я же в лесу живу! — пытаясь оправдаться, крикнул Медведь, но его уже никто не слышал.
Город совсем опустел. Небо очистилось от туч, асфальт покрылся блестящим ледком. Редкие автомобили осторожно плыли по матовым улицам. Медведь вышел за город, отыскал свои следы и направился в лес.
В полночь городские часы пробили начало нового года, грянула пенистая канонада. Но в лесу нет часов, звери не пьют шампанское и, как правило, вообще не пьют. В лесу было тихо и тепло.
Медведь закидал вход в берлогу валежником, улегся на еще теплую постель. А потом долго лежал с открытыми глазами, и путаные мысли блуждали в его лохматой голове.
ПАССАЖИР
Я сидел в придорожной «Пельменной» и с отвращением жевал тягучие безвкусные пельмени, запивая их густым какао. Если бы они были просто из свиного сала, это злило бы, наверное, меньше, но пельмени были вообще неизвестно из чего. Не впервой, конечно. А скорее всего, просто девятые сутки рейса давали себя знать. Перед самым домом всегда невмоготу, сна нет, аппетита нет. И постоянно точит мысль: «Только бы доехать, брошу все к черту, не мальчик уже мотаться неприкаянно по свету, никаких денег не надо». А придешь из рейса, отдохнешь с недельку, и снова снится по ночам она, манит и зовет, проклятая. Большая трасса! Тр-р-расса! Вслушайтесь в это слово, свистящее, как ветер больших скоростей, рокочущее, как надежный и сильный мотор!
Я сидел и со злостью жевал отвратные пельмени.
— Разрешите к вам? — послышалось за спиной.
Какой-то мужик моего возраста в сером драповом пальто и такой же серой шляпе с бутылкой минеральной и стаканом в руке стоял надо мной, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Его лицо было странно знакомым. Я чувствовал, что видел, а возможно, и знал этого человека, хотя и очень давно. Я напряг память, но безуспешно.
— Садитесь, о чем спрашивать! — ответил я, стараясь придать голосу оттенок дружелюбия, и перебросил шапку на соседний стул.
Незнакомец-знакомый сел, забулькал водой. Жадно выпил стакан, снял шляпу. Под шляпой оказалась сильно поредевшая, но еще кудрявая шевелюра.
«Нет, ему, пожалуй, под сорок, — подумалось мне, — значит, годиков на пять постарше, впрочем, в нашем возрасте это уже значения не имеет».
Я с удовольствием потягивал какао. Вот, говорят, детский напиток. А мне нравится. Лучше бы кофе с молоком, но если его нет, то и какао хорошо. Вообще люблю сладкое. Наверное, потому, что не люблю горькое. А мужик тем временем медленно, по глотку пил второй стакан минералки.
«Ну где же я его встречал?» — сверлило голову. Спросить об этом напрямик я не мог. Ведь если ты знал человека, да напрочь забыл, следовательно, как ты к нему относился?..
Он перевернул стакан и надел его на бутылку. И посмотрел на меня.
— Это не ваша машина за окном?
— Моя.
— Простите, а куда едете и откуда, если не секрет?
— «Вперед пятьсот, назад пятьсот», слыхали небось? — засмеялся я. — Лучше сразу скажите, куда подвезти?
— Да мне, понимаете, до Лапинска, а то автобус только вечером, доберусь ночью, а остановиться негде, даже автовокзал на ночь запирают…
— Поехали, о чем речь.
У меня на дверце надпись: «Приказ: пассажиров не брать!» Раньше я ее вроде и не замечал, вернее, не думал о ней. А тогда вдруг задумался. Как вообще это понимать? По сути, ведь хамство. Как это так вообще-то, почему? И кто тебя, ретивый начальник, на это уполномочил? Может, авто и таксопарки боишься по миру пустить? Надо выяснить при случае…
И мы поехали. Мелкая крупа, стучавшая в стекло, сменилась крупными хлопьями. Встречные машины медленно выплывали из непроглядной белой мути. Кое-кто зажег подфарники.
«Как всегда, — невесело думал я, — когда хочется скорей, когда остается каких-то две, две с половиной сотни, погода устраивает обязательную пакость. Теперь бы только к ночи дотащиться, нос не расшибить на этой катушке».
Пассажир насупленно молчал, то и дело бросая в мою сторону быстрые короткие взгляды.
«Старею, что ли, — его лицо не давало мне покоя, — ведь явно встречались где-то…»
— Может, познакомимся, дорога неблизкая, — протягивая руку, решил схитрить я, — Дмитрий, шофер, а вы кто?
— Иван, любовь, — замешкавшись, ответил пассажир, немного смутившись.
— Любовь, это что, — удивился я, — фамилия, что ли, такая?
— Да нет, не фамилия, вы же мне не фамилию назвали.
— Дак, выходит, что?
— То и выходит, что должность у меня такая, профессия, если хотите.
— Слушай, давай на ты, а? У нас, понимаешь, даже с начальством выкать не принято… Брака, что ли, в ЗАГСах регистрируешь?
— Да нет, брак и любовь — разве одно и то же? Браки вообще-то слышал небось, где заключаются? А ЗАГС — это бумажка, и больше ничего. Так вот, значит, когда кто-то кому-то ну нравится, что ли, то, значит, появился я. Ну неужели ты меня совсем забыл, вы еще тогда со своей Катей на все сеансы подряд бегали? Ну?.. Ты еще ей болтик в конфетную бумажку завернул, сказал, подарок?
И тут меня как ожгло. Я все вспомнил. А было это лет пятнадцать назад. Любил я Катерину свою с детства, а точнее, с шестого класса. Жили-то по соседству. Она была младше на год. Девчонка как девчонка, а вот поди ж ты! Много нас тогда вокруг нее крутилось, возраст такой, что и влюбляться за компанию как-то менее страшно. Однако шло время, ребята, друзья мои, поумнели, видать, с другими дружить стали, «ходить» — так это называлось в те годы. А я по-прежнему с Катькой…
А она глупая была, не видела ничего, не догадывалась. Да я и сам больше всего боялся на свете, что кто-нибудь узнает. А потом мы стали большими и любовь наша сделалась взаимной. И мужик этот мелькал, помнится, там и сям, моложе он, конечно, был тогда, и кудри погуще. Но как же он про болтик-то узнал, ведь этого ни одна живая душа не видела?
— Ну, это ты брось, Ваня, нам, шоферам, такие шутки понимать недоступно. Бога нет, черта нет, никаких там амуров со стрелами…— начал было я, пытаясь удержаться в рамках разумного.
— А любовь? — Он резко повернулся ко мне, и глаза его внезапно стали злыми-презлыми. — И любви, стало быть, тоже нет? Так вы теперь считаете? Браки, мол, заключаются на небе, а раз там пусто, одни спутники, стало быть, и любовь ку-ку? Э-э-эх, люди! Раньше работы было невпроворот, помощников держать приходилось, амурчиков этих самых, десятками, чтоб везде поспевали, чтоб красиво все было, романтично. А теперь…
Он говорил так быстро, так взволнованно, что я не мог и слова вставить. «Больной, что ли, — отчаянно цеплялся я за ускользавшую реальность, — но нет, не похоже, видать, просто поэт какой-то непризнанный, мало ли их, бедняг, по свету мыкается?»
А вслух сказал:
— Ну ты, Иван, завелся, я же не сказал еще ни слова против…
— Ты думаешь, я без слов не понимаю? — вздохнул он грустно и замолчал.
Между тем уже совсем стемнело. Трасса опустела. Снег перестал. И только темная-темная ночь с воем и плачем билась о стекло.
— Так ведь любовь — это женского рода, и вообще это такое, как бы выразиться, нематериальное, что ли…— робко нарушил я молчание.
— А я, по-твоему, материальный? — хмыкнул Иван. — Ну, попробуй дотронься до меня, да не бойся, это совсем, увы, не больно.
Я нерешительно протянул руку и увидел, как она прошла сквозь пассажира, не ощутив ничего. И сразу я поверил всему, что только что услышал. До сих пор удивляюсь — просто поверил, и все.
— А что касается женского рода, — продолжал уже совсем мирно Иван, — то спроси себя сам, уверен ли ты, что если любовь существует вот так, как существую я, то она должна быть непременно женщиной?
— Да-а-а…— только и смог ответить я. И мы опять надолго замолчали.
Господи, как я любил мою Катю когда-то? И куда все это девалось, куда ушло? И кто виноват? Я виноват, она виновата, жизнь виновата?.. Бесполезные, бессмысленные вопросы. А мы задаем и задаем их себе, положительным и сытым, умным и деловым. А любовь в это время стоит где-нибудь на дороге, подняв воротник своего демисезонного пальтеца и нахлобучив поглубже шляпу, машет озябшей рукой, а мимо равнодушно проносятся комфортабельные машины с хорошо заметной надписью: «Приказ: пассажиров не брать!» Чей приказ: жены ли, начальства ли, глупости ли, бессердечия ли? Какая разница чей…
Только в половине второго ночи мы приехали в гараж. Пока я сливал воду, Иван терпеливо дожидался меня у ворот.
Теперь уже все равно никуда не пробьешься, — сказал он, — далеко ли у вас тут железнодорожный вокзал?
— Ну, нет, — запротестовал я, — заночуешь у меня, я тебя привез, я за тебя и отвечаю.
Он не стал отказываться, усталость или что другое как-то заметно пригнули его, даже, пожалуй, уменьшили ростом.
—Вряд ли вам будет удобно со мной нынче…— тихо сказал он, возможно, просто подумал вслух.
Светили фонари, свежий снег сверкал так, что рябило в глазах. И тут вдруг я почувствовал, что очень соскучился по жене. Ну, просто хоть бегом беги. И раньше скучал в командировках, но чтобы так… Может, все дело в присутствии Ивана?
Катька встретила нас хмуро.
— Вот, Кать, это Иван, наш старый знакомый, ему негде ночевать…— бодро начал я.
— У нас много старых знакомых, — враз отрезвила она меня, — небось, когда ты в кабине гнешься, никто не пригласит в теплую, мягкую постельку, разве что добрая какая найдется.
— Ну что ты, Катюша…
…Так что извините, гражданин, но поищите другое место, у нас теснота. А ты, Дима, расскажи товарищу, как пройти на вокзал.
И она притворила дверь. Ну что с нее возьмешь, кабы она знала, что прогоняет не кого-то, прогоняет Любовь… Об этом все всегда узнают слишком поздно.
Мы снова вышли на улицу.
— Стерва, — сказал я и развел руками.
— Ну что ты, как можно такое, — попытался утешить меня Иван, — наоборот, было бы странно…
Я показал ему дорогу, и мы расстались.
А наутро меня вызвали в милицию. Усатый капитан с невыспавшимся лицом начал без предисловий:
— Сегодня ночью, около трех часов, недалеко от вашего дома был найден труп неизвестного гражданина. Документов при нем не найдено, но те, кого мы уже приглашали на опознание, утверждают, что где-то видели этого человека. Однако никто не мог вспомнить, где и когда именно. Может быть, вы скажете что-нибудь определенное?
Он провел меня в соседнюю комнату, откинул белую простыню.
— Да, — сказал я с трудом, — я знаю этого гражданина… Как это все случилось?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22