И задрожал.
И в первый раз за жизнь лошадную
Заржал!



Дитя вокзала
(Станислав Куняев)

Полжизни прошло на вокзалах –
в Иркутске, в Калуге, в Москве,
и несколько мыслей усталых
осело в моей голове.
Станислав Куняев


Висит в переполненном зале
задумчивый дым папирос.
Мне кажется, я на вокзале
родился, учился и рос.

С баулами и рюкзаками
из тамбура в тамбур сигал.
И то, что добро с кулаками,
должно быть, я здесь постигал.

И что бы мне там ни сказали,
я знаю, и верю, и жду,
что именно здесь, на вокзале,
я личное счастье найду.

Я в самом возвышенном смысле
работу даю голове,
считаю осевшие мысли:
одна, и еще одна… Две!



Долюшка
(Иван Лысцов)


Ворога вокруг пообъявились,
Знай снуют, орясины,
твистя.
И откуль она,
скажи на милость,
Привзялась, такая напастя?

Что им стоит, супостатам ярым,
Походя наплюнуть в зелени…
Я насустречь
вышел не задаром, –
Ольняного, не постичь меня!

Слово самоцветное сронили,
Встряли нам, певцам,
напоперек.
Помыкнули нами, забранили…
Я ж их – хрясь! – дубиной.
И убег.

Я сам-друг на страже.
Не забуду
За глухими в оба доглядать.
Не сыпая ночи, дрючить буду,
Чтобы не вылазили опять.



Лесная буза
(Юнна Мориц)


Был козлик тощий и худой,
И жил он у старухи нищей,
Он ждал соития с едой,
Как ангел – с вифлеемской пищей.

Он вышел в лес щипать траву,
Бездомен, как герой Феллини.
Алела клюква в черном рву,
Господь играл на мандолине,
И рай явился наяву!

Козла трагичен гороскоп,
Раскручена спираль сиротства.
Жил волк, бездушный мизантроп,
Злодей, лишенный благородства.

По челюстям сочилась брань
Картежника и фанфарона.
Он ждал! Была его гортань
Суха, как пятка фараона.

Он съел козла! Проклятье злу
И тем, кто, плоти возжелая,
Отточит зубы, как пилу,
Забыв о том, что плоть – живая!
Старуха плачет по козлу,
Красивая и пожилая.

А волк, забыв о Льве Толстом,
Сопит и курит «Филип Моррис»,
Под можжевеловым кустом
Лежит, читая Юнну Мориц,
И вертит сумрачным хвостом.



Письмо Франсуа Вийону
(Булат Окуджава)


Добрый вечер, коллега!
Здравствуйте, Франсуа!
(Кажется, по-французски
это звучит «бон суар».)

Скорее сюда, трактирщик, беги
и вина налей.
Мы с вами сегодня живы,
что может быть веселей!

Но в темную полночь
именем милосердного короля
На двух столбах с перекладиной
приготовлена вам петля,

И где-то писатель Фирсов,
бумагу пером черня,
Был настолько любезен,
что вспомнил опять про меня.

Все барабанщики мира,
пока их носит земля,
Пьют за меня и Киплинга
капли Датского короля,

И сам Станислав Куняев,
как белый петух в вине
(Правда, красивый образ?),
речь ведет обо мне.

Мы с вами, мой друг, поэты,
мы с вами весельчаки;
Мы-то прекрасно знаем,
что это все – пустяки.

Кому-то из нас (подумаешь!)
не пить назавтра бульон…
Да здравствуют оптимисты!
Прощайте, месье Вийон!



Мореплаватель
(Григорий Поженян)

Лягу в жиже дорожной,
постою у плетня.
И не жаль, что, возможно,
не узнают меня.
Григорий Поженян


Надоело на сушу
пялить сумрачный взор.
Просмоленную душу
манит водный простор.

Лягу в луже дорожной
среди белого дня.
И не жаль, что, возможно,
не похвалят меня.

А когда я на берег
выйду, песней звеня,
мореплаватель Беринг
бросит якорь. В меня.



Блики
(Владимир Савельев)


По страницам книги «Отсветы»

Снятся мне
кандалы, баррикады, листовки,
пулеметы, декреты, клинки, сыпняки…
Вылезаю из ванны,
как будто из топки,
и повсюду мерещатся мне беляки.

Я на кухне своей без конца митингую,
под шрапнелью
за хлебом ползу по Москве,
в магазине последний патрон берегу я
и свободно живу без царя
в голове.

Зов эпохи крутой
почитая сигналом,
для бессмертья пишу между строк молоком,
потому что, квартиру считая централом,
каторжанским с женой
говорю языком.

Я и сам плоть от плоти фабричного люда,
зажимая в кармане
последний пятак,
каждый день атакую
буржуйские блюда
и шампанское гроблю, туды его так!

Мы себя не жалели.
И в юности пылкой
в семилетнюю школу ходили, как в бой.
Если надо,
сумеем поужинать
вилкой
и культурно
посуду убрать за собой.



Безвыходное творчество
(Марк Соболь)

Всю душу разодрав на клочья
и каждый нерв растеребя,
я погибал сегодня ночью –
я перечитывал себя.
Марк Соболь. «Творчество»


Всю ночь я шевелил губами,
сучил ногами, пол дробя;
я мерзко выл, скрипел зубами, –
я перечитывал себя.

Я от стыда пылал, как спичка,
себя готов был разорвать.
Гори она огнем, привычка –
как заведенный, рифмовать!

Довольно, хватит! Слово чести,
я образ жизни изменю!
Да провалиться мне на месте,
когда хоть строчку сочиню!

Да будь я проклят, если сяду
опять за стол с пером в руке!
Чтоб выпить мне пол-литра яду,
чтоб утонуть мне в молоке!!

Глаза б вовеки не глядели
на этот ворох чепухи…
Но ежедневно, встав с постели,
я вновь сажусь писать стихи.



Романс без контрабаса
(Владимир Соколов)

У меня совсем другое
Было на уме…
Владимир Соколов. «Романс»


Кто-то что-то пишет где-то.
В голове темно.
Есть сюжет иль нет сюжета –
Это все равно.

Может, это? Нет, не это.
Но ведь и не то.
Не зима. Но и не лето.
Надевай пальто.

Акварельная картинка.
Серебрится лес.
Тихо крутится пластинка.
Я в себя залез.

Хорошо в себе! Конфета
Тает на губе.
Я лежу. Читаю Фета,
Надоев себе.

Кто-то в душу влез без мыла,
Значит, я поэт.
У попа была кобыла,
Впрочем, тоже нет.

Я пошевелил ногою.
Кот чихнул во тьме.
…У меня совсем другое
Было на уме.



Ночной разговор
(Владимир Туркин)

В изголовье уснувшего города
Только звезды, да Пушкин, да я…
Владимир Туркин


Город спит и во сне улыбается,
В небе звезды мерцают, маня.
Александр Сергеевич
Мается –
В изголовье сидит у меня.

Посидел, помолчал, пригорюнился,
Головою курчавой трясет…
– Что, брат, Пушкин? – в сердцах говорю ему.
– Ничего, – молвит, – так как-то все…

Скушно, сударь. Куда бы полезнее
Почитать.
Где же книжка твоя?
Так-то, брат. В изголовье поэзии
Только звезды, да Туркин, да я.



Жарко!
(Игорь Шкляревский)

В столовой автопарка жарко!
Внизу шурует кочегарка.
В окне блестит электросварка.
А со стены глядит доярка.
Игорь Шкляревский


Сижу в столовой автопарка.
В столовой автопарка жарко.
От щей в желудке – кочегарка.
В глазах блестит электросварка.
Ко мне подходит санитарка.
А санитарку звать Тамарка.
Она по паспорту татарка.
А у нее в руках припарка.
А со стены глядит доярка.
Ее зовут, наверно, Ларка.
Есть у нее сестра – свинарка.
И муж – бухгалтер зоопарка.
На горизонте – друг Захарка.
С Захаркой друг его Макарка.
В зубах у первого цигарка.
А у того в кармане старка.
Сидим в столовой автопарка.
Там где-то жуткая запарка.
А нам ни холодно, ни жарко.
Нам хорошо! Эх, старка, старка…



Приключение в комиссионном магазине
(Белла Ахмадулина)


Затормозил изящный лимузин,
в пути не сбившись с усложненной трассы,
и я, дитя сомнений и пластмассы,
вошла в комиссионный магазин.

Среди партикулярного старья
нашла колпак, которого алкала
душа моя. С изяществом бокала
у зеркала остановилась я.

Он выглядел как старый баклажан,
в нем было что-то от орды татарской,
от благовоний шашлыка по-карски,
карающих безумных горожан!

В углу рыдал гриппозный продавец…
– Вы говорите, шил колпак художник?
– Помилуйте! – А кто? – Да он сапожник,
он вертопрах и Каин, наконец!

Печальна сущность злых полугримас!
Изящен хор больных столпотворений!
Оплаканы сюрпризы повторений,
хрустально изнуряющие нас…

Я молвила: – Колпак упаковать!
Мне ненавистны нити канители,
заняться надо им на той неделе
и горестно переколпаковать.

С тех пор, томясь сознанием вины,
взывал во мне нездешний голос мрака.
Я, наконец, устала как собака
и продала колпак за полцены.



Баллада о Кларе
(Николай Доризо)


Клара,
Девочка,
Вихрем влетает ко мне.
От смущения я
Прилипаю к стене.
– Понимаете, Коля,–
Она говорит, –
У меня, понимаете,
Сердце горит!

Полюбила я Карла,
А он – идиот.
Он позорной,
Неправильной жизнью живет!
Он женат на мещанке,
На глупой козе…
Понимаете,
Он на неверной стезе!

Он меня, представляете,
Выгнал взашей
И кораллы
Из розовых вынул ушей.
Помогите! –
Подумав, я дал ей совет:
– Украдите
У этого Карла кларнет!

О святая наивность,
Ты кредо мое.
О святая невинность,
Храните ее!

…Тут она засмеялась
Светло и земно
И на крыльях любви
Упорхнула в окно.

Я к окну подошел –
Хорошо на душе!
Я не зря
На десятом живу этаже.



Баллада о левом полузащитнике
(Евгений Евтушенко)


Устав от болтовни
и безыдейности,
заняться я хочу
полезной деятельностью,
в работу окунувшийся
по щиколотку,
я в левые иду
полузащитники.
Что б ни болтали
шкурники и лодыри,
в команде нашей
стал я первым номером!
Я получаю мяч. Бегу.
Мне некогда,
тем более что пасовать мне некому,
а если бы и было –
на-кась, выкуси! –
я сам хочу
финты красиво выполнить.
И вот уже
защита проворонила,
и я уже возник перед воротами,
вопят трибуны –
мальчики и девочки, –
и мне вратарь
глазами знаки делает…
Я бью с размаху
в правый верхний угол,
бросок! Вратарь
летит на землю пугалом,
но где уж там…
Удар неотразимый,
как материт меня
вратарь-разиня!
Я оглушен
команды нашей криками,
и тренер
как-то очень странно кривится,
и голос информатора
противный:
«Счет 0:1».
Ликует… наш противник.
И по трибунам
ходят волны ропота,
ах, черт возьми,
я бил в свои ворота!
И сам себе
я повторяю шепотом:
«А что потом,
а что потом,
а что потом?..»



Баллада об убиенном козле
(Фазиль Искандер)


Когда-то давно по горам я шел,
я шел по горам пешком.
И встретился мне на пути козел,
с которым я не был знаком.

Я до сих пор не могу понять,
как он туда залез…
Стояли друг против друга мы.
Козел с рогами, я – без.

Узка тропинка, внизу обрыв,
дна пропасти не видать.
Стояли мы часа полтора,
мы долго могли стоять.

Но я торопился, в Москву спешил,
как полуабрек, был зол.
– Уйди, – сказал я, – с дороги прочь!
Уйди с дороги, козел!

Пока не поздно, уйди, пока
не вижу в тебе врага… –
Но он (шайтан!) промолчал в ответ
и лишь наклонил рога.

– Ах так! – сказал я. – Козлиный хвост!
Стало быть, не уйдешь?!
Тогда уничтожу тебя я так,
как уничтожают вошь!

Пускай поможет тебе аллах
(не знаю козьих богов!). –
И я с разбегу ударил лбом
промеж козлиных рогов.

Вот так я закончил дело, вот так
я смог наконец пройти.
А бренного тела его до сих пор
нигде не могут найти.

Я и теперь помянуть готов
(мир праху его!) козла,
Если виновен, пусть Козлотур
рассудит наши дела.

Да здравствует дружба! Сегодня мы
за это сидим и пьем.
Но если тропа как кинжал узка,
так что ж не ударить лбом?



Случай в Коп-Чик-Орде
(Сергей Марков)

Жирный лама Жамьян-жамцо,
Погрязший в смертном грехе,
Всем говорил, что видел в лицо
Богиню Дара-ехэ.

И в Эликманаре и в Узнези,
В ущельях горных – везде
Я слышал хвалы тебе, Ээзи,
Живущему в бурной воде.
Сергей Марков


Пахла ночь, как голландский сыр,
Когда, прожевав урюк,
Ушел искать красавец Тыр-Пыр
Красавицу Тюк-Матюк.

Сто лет искал он ее везде,
На небе и под водой.
Нашел он ее в Коп-Чик-Орде,
Что рядом с Кишмиш-ордой.

Она вскричала: «Бэбэ, мэмэ!
Полундра! Мизер! Буза!»
Хотя он не понял ни бе ни ме,
Сверкнули его глаза.

Призвал к себе их абориген,
Владыка Туды-Сюды.
И жирный лама Глотай-Пурген
Сказал им: «Аллаверды!»

Еще сказал он: «Пардон, батыр,
Битте-дритте Утюг!»
И пала в объятья красавцу Тыр-Пыр
Красавица Тюк-Матюк.



Хлеб, любовь и Азия
(Гарольд Регистан)


По мотивам поэмы «Звезды в снегу»


На полевом далеком стане
(Не уточняю, что за стан)
Однажды в труженицу Маню
Влюбился труженик Степан.

Она сама к нему тянулась,
Шептал он что-то, к ней припав…
И это дело затянулось
На много полновесных глав.

И вдруг он встал.
– Послушай, Манька!
Послушай, звездочка моя,
Прости, любимая, но встань-ка,
Гляди, о чем подумал я.

Я за тебя отдам хоть царство,
С тобою быть всегда готов,
Но знаешь, сколько государству
Мы можем недосдать пудов?!

Она вскочила.
– Невозможно!
Пошли! Того гляди, гроза…
И разом вспыхнули тревожно
Их изумрудные глаза.

О как они в труде горели!
На них залюбовался стан.
Они умаялись, вспотели,
Но перевыполнили план!

Не сорвались хлебопоставки…
Над степью плыл густой туман.
И снова на широкой лавке
Марусю обнимал Степан.

И вновь она к нему тянулась,
Шептал он что-то, к ней припав.
И это снова затянулось
На много полновесных глав.



Больше не хочу!
(Екатерина Шевелева)


Я была в Женеве, Бонне, Ницце,
До чего же скучно за границей!

Целый год томилась я в Париже,
Мне Перхушково духовно ближе.

На Монмартр ходила, не робела,
Но, придя, о Зюзине скорбела.

Я мартель и арманьяк пивала,
Но о «Трех семерках» тосковала.

Проезжая Вену в «мерседесе»,
Мне хотелось на трамвай в Одессе,

А в отелях Дели и Мадраса
Не нашлось московского матраца…

В Филадельфии дрожали губы:
«Надоело. Поскорее в Мгу бы!»

В Токио мне ночью снилась Шуя…
Крест поездок на себе ношу я.

Боже мой, к кому бы обратиться,
Чтоб не ездить больше за границу!



Ремесло
(Яков Белинский)

Легко сапожнику: сработал сапоги –
пощупай хром! И каждому из тыщи
понятно, что хорош… О бедные стихи,
у вас – ни каблуков, ни голенища.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10