Лежащий у стены охотник с забинтованной головой совсем не мог говорить: он только изредка шевелил левой рукой. Правая его рука была короче левой почти на кисть.
— Отходился ты, отходился, — вздохнул старик. — Теперь тебе только в городе жить. Можно сказать, сама судьба предупредила. Оторвала тебе руку и сказала: «Больше не суйся!»
В коридоре раздался шум, и в сопровождении сестры в палату вошел врач. Поздоровавшись со стариком, он подошел к охотнику, темными от йода пальцами тронул его за плечо.
— На меня не обижайся, — сказал он охотнику. — Что делать?… Не смог сохранить руку, никак не смог. Да и никто не сохранил бы… А сейчас мы повернемся, повернемся… — Он осторожно, но, видимо, сильно обхватил больного и повернул его к себе. — Не унывай, брат! У нас же с тобой не все дела сделаны, и какие дела!…
— А я ему что говорю? — вмешался старик. — То же самое! Только зря вы на него время тратите. Лежит себе, и пускай лежит! Обидно даже за вас! Тяжелый он человек. Излагаю ему что к чему, а он пальцы в кулак сожмет, аж посинеет кулак-то. Разве от него дождешься благодарности?
— Ничего, Серафим Яковлевич, скоро мы ему повязочку снимем, он вам все объяснит, всю свою благодарность… Ну, а ваши как дела? На поправку дело идет? Хороши, а?
— Какое хороши, болит… болит, и все! Сестра сняла повязку. Борис Федорович наклонился над Серафимом Яковлевичем, внимательно осмотрел.швы.
— Как он лежит, сестра? — спросил он.
— Крутится, — вздохнула сестра, избегая взгляда Серафима Яковлевича.
— Книжку ему надо дать, сестрица.
— А хоть бы и книжку! Перемолвиться словом не с кем. Слева немой, справа — и того хуже.
— Именно хуже, — сказал Борис Федорович и подошел к третьей кровати.
— Вот, вот, — продолжал Серафим Яковлевич, — мало того, что носом свистит, так еще по ночам светится. Подумать только! Будто у него в брюхе электросваркой кто занимается. Чудеса! Какой уж тут покой! Опять-таки медицина…
— Все медициной недовольны… А ведь ваше счастье, что пенициллин открыли…
— Это вы оставьте — насчет пенициллина. Все говорят: у вас рука искуснейшая, а как взглянете, так кровь затворяется.
Борис Федорович сделал такой жест, будто отогнал назойливую муху, и присел на табурет возле третьей койки.
— Как температура?
— Возьмите, Борис Федорович. — Сестра протянула температурный листок.
Борис Федорович встал:
— Пятьдесят градусов?! Непостижимо! Чем же вы мерили?
— Брала у биохимиков в лаборатории. На триста градусов термометр. Уж как они допытывались, зачем нам, в хирургическом, такой термометр понадобился! — улыбнулась сестра.
Борис Федорович ощупал тело больного, отдернул пальцы.
— Тяжелый шок, до сих пор не пришел в себя. Да у него, я вижу, и анатомические расхождения. Вот эта мышца… бицепс… А вот эту, на груди, вы знаете, сестра? И я не знаю! Три года работал ассистентом на кафедре анатомии — и не знаю!
— Отклонение от нормы? — робко спросила сестра.
— Какие там отклонения! Новые, совершенно новые мышцы! Следовательно, и кость должна быть другой! А почему, сестра, не раздели его, почему не сняли этот шутовской балахон?
— Снимали, разрезали, а он сразу восстановился. Мы еще раз разрезали, а он опять…
— А почему я ничего не знаю об этом?
— Вы, Борис Федорович, не поверили бы, накричали…
Борис Федорович смутился.
— Вот что, попросите сюда рентгенолога. Пусть поднимется… — Борис Федорович глубоко задумался.
— Григорий Матвеевич пришел, — сказала минут через пять сестра. Она тяжело дышала: рентгеновский кабинет помещался этажом ниже.
— Григорий Матвеевич, — обратился Борис Федорович к рентгенологу, — посмотрите-ка. Обратите внимание на общую «архитектуру» организма… И откуда он — неизвестно… Пришел ли со дна моря, сошел ли с каких-нибудь неизведанных ледников, но ясно одно: эволюция пошла в этом случае по совсем другому пути, это совсем другое решение…
Борис Федорович взял руку незнакомца, с минуту подержал ее, осторожно опустил.
— Это не пульс, — сказал он, — какая-то вибрация. ударов нет… Но он жив, он борется. Как ему сейчас нужен покой, полный покой! А у нас как раз в части здания ремонт, и, кажется, надолго… И потом, Григорий Матвеевич, вот возьмите температурный листок… Что скажете? Невиданный случай нарушения интерорецепторной регуляции организма, невиданный…
— Как, как? — переспросил Серафим Яковлевич. Он давно уже прислушивался к разговору.
— Нарушение интерорецепторной терморегуляции организма, — рассеянно сказал Борис Федорович, — интерорецепторной…
— Сплошное «р-р-ры» какое-то, — прошептал Серафим Яковлевич. — Должно быть… собачья болезнь?
— Гораздо проще… У нормальных людей температура всех частей тела примерно одинакова. А здесь она и разная и, в среднем, очень высока… Ничего он не говорил, больной-то, а, сестра?
— Нет, нет, Борис Федорович.
Они помолчали.
— Возьмем его вниз, — предложил Григорий Матвеевич. — Что вас будет интересовать в первую очередь?
— Череп, в первую очередь — череп, потом попробуйте снять таз… Сестра, вызовите санитаров. Больного — в рентгеновский кабинет… Да, Григорий Матвеевич, перед нами другое решение… И, боюсь настаивать, не лучше ли…
— А решил-то кто? Чье решение? — опять вмешался напряженно прислушивающийся Серафим Яковлевич. (Борис Федорович не ответил.) — Человека нужно от смерти спасать, — въедливо продолжал Серафим Яковлевич, — а не обсуждать божественные решения…
— Так то человека, — откликнулся Борис Федорович, и в палате стало тихо-тихо.
Замолк Серафим Яковлевич, замер у стены охотник.
— Как?! Так что же вы его здесь держите? Как это можно человеков с нечеловеком в одной палате держать!…

* * *
В рентгеновском кабинете был сумрак. Санитары уложили Человека на твердый, покрытый линолеумом стол.
— Легкий какой! — удивился один из них. — Прямо весу в нем нет!
— Начнем, — сказал Григорий Матвеевич и щелкнул выключателем на пульте рентгеновского аппарата.
Светящаяся в темноте стрелка поползла вверх, и сразу же вокруг одного из концов горизонтально расположенной рентгеновской трубки появился свет. Григорий Матвеевич увеличил напряжение, и по пластмассовому цилиндру трубки с треском поползли синие искры. Григорий Матвеевич выключил установку и включил свет.
— Что-нибудь не в порядке? — спросил Борис Федорович.
— Нет, нет, дело не в аппарате, — ответил Григорий Матвеевич. — Миша, протрите, пожалуйста, трубку спиртом. Не жалейте, не жалейте: Борис Федорович нам еще выпишет! — сказал он лаборанту.
Трубка сохла минут пятнадцать. Борис Федорович подсел к столу и стал рассматривать рентгенограммы, накладывая их на ярко освещенное матовое стекло.
Вот он, охотник, — сказал Борис Федорович, рассматривая одну из рентгенограмм. — Вы как раз ушли в отпуск, когда к нам его на самолете доставили.
— Медведь, говорят? — спросил Григорий Матвеевич. — Да… Ружье осечку дало, медведь его и подмял. Снял скальп, а потом руку правую стал жевать. Пока жевал, наш-то левой рукой нож вынул и вспорол мишке брюхо снизу вверх. Убить — убил, а вылезть из-под него не смог: сил не хватило… Двое суток пролежал под ним один в тайге, пока не нашли.
— Рука как?
— Кисть отняли. И челюсть дьявол мохнатый прихватил. Вот рентгенограмма, видите?
— Отохотился… Ну, Борис Федорович, можно приступать.
Григорий Матвеевич включил аппарат, и снова корона искр окружила трубку.
— Миша, — сказал после некоторого раздумья Григорий Матвеевич, — отнесем-ка больного в сторону. Аппарат сразу стал работать нормально. — Есть, — сказал Григорий Матвеевич. — Работает… Теперь больного на место.
Миша и Борис Федорович поставили столик с Человеком на прежнее место. Григорий Матвеевич включил аппарат, и сразу же раздались частые хлопки разрядов, а внутри пульта управления включился аварийный звонок.
— Рентгенограмму этого больного получить нельзя! — уверенно сказал Григорий Матвеевич, вытаскивая из-под головы Человека кассету с пленкой. — Может быть, дело в его странной одежде, а может быть… — Он не договорил. (Человек медленно открыл глаза. В полутемном кабинете они светились двумя яркими зелеными огнями, далекими и загадочными.) — Э, нет, это в нем самом дело!
— Но что же происходит с установкой? — спросил Борис Федорович.
— Воздух становится электропроводящим, ионизируется, что ли, — в раздумье проговорил Григорий Матвеевич. — Боюсь, что ему не врач нужен, а хороший слесарь…
Борис Федорович резко, повернулся и пошел к двери.
— А как же спирт? — спросил Григорий Матвеевич. Борис Федорович не ответил.
«ТАКОМУ ТАК И ГОВОРИТЬ!»
Наконец наступил долгожданный день — день последнего экзамена. С утра настроение Коли было омрачено.
— Тетя Фиса, — спросил он, проснувшись, — а где все-таки мой камень, что под кроватью лежал?
— Какой? — ответила, гремя умывальником, Анфиса Тимофеевна. — Тот, красный?
— Ну да, красный.
— Вставай скорее, поздно уж! Ишь, разоспался! По воду бы сходил, а то все я да я.
— Вы его взяли, да?
— Ну взяла, подумаешь! Будто твой камень денег стоит! Я тебе другой такой найду.
— Я из-за него, может, жизнью рисковал. Честное слово!
— Да разве я нарочно? Понимаешь, Коля, я им бочку парила…
— Бочку?

— Ну да, чтобы рыбий запах перебить. Раскалила и бросила в воду. Потом, когда ты стал его искать, посмотрела я туда-сюда, а камня и след простыл. Наверно, рассыпался или тот, зеленоглазый, забросил его куда-нибудь.
— Тетя Фиса, тетя Фиса, что вы наделали?!
— А сейчас что я могу сделать?… Я не думала…
Так и окончился ничем этот разговор, который Коле пришлось вспомнить при самых невероятных обстоятельствах.
Коля экзаменовался во второй подгруппе, с двенадцати часов дня. Экзамен был по химии — предмету, который в классе любили и знали. Все тревоги и опасения были связаны с ассистенткой, преподавательницей химии из другого класса, молодой, энергичной и решительной. Вопросы, которые она задавала, не были сложными, но в накаленной атмосфере экзамена они звучали, как выстрелы в пустой комнате.
Вторая подгруппа, которой стало известно, что «молодая химичка режет», долго рассаживалась за сдвинутыми в угол лабораторными столами.
— Ну, кто первый? — спросила «страшная» ассистентка. — Кто самый смелый?
— Можно мне? — тихо спросил Коля. Он подошел к столу, на котором были разложены маленькие квадратики — билеты последнего экзамена.
— Пустых билетов нет, — сказал второй ассистент, преподаватель физики, повторяя древнюю, как мир, остроту.
Все заулыбались, а Коля, взглянув на билет с круглой школьной печатью, радостно сказал:
— Двадцать второй!
Этот билет Коля повторил последним и хорошо помнил его. Он вышел к доске и стал рисовать точки — ядра с бегущими вокруг них такими же точками — электронами. Бойко ответил и на все другие вопросы, краем уха услышал: «Можно поставить „четыре“, и вышел. Это сказала его учительница по химии, у которой Коля был „четверочником“, правда твердым, но „четверочником“.
«Ну, „четыре“ так „четыре“, — подумал Коля. О медали не могло быть и речи: подводили другие предметы, в основном за девятый класс.
Коля разыскал Виталия и вместе с ним вышел из школы. Под баскетбольным кольцом, раз за разом забрасывая мяч в кольцо, прыгал Борис Рыбаков — комсорг их класса. Они присоединились к игре, и не прошло двадцати минут, как экзамен стал далеким; кровь стучала в висках, все трое тяжело дышали. Утомившись, они отошли в сторонку и разлеглись на траве.
— Ты куда пойдешь? — спросил Виталий Рыбакова.
— Хочу в мореходное училище.
— В Одессу?
Рыбаков кивнул.
— У него фамилия морская — Рыбаков, — лениво сказал Коля, глядя в небо и кусая травинку.
— Туда, наверно, конкурс будет огромный, — вздохнул Рыбаков.
— А если не пройдешь?
— Не пройду — все равно не вернусь. Пойду во флот, год поплаваю кем угодно, опять рискну. А вы куда, ребята?
Виталий не ответил. Коля сказал, по-прежнему глядя в небо:
— В институт попробую. Мне вот жалко как-то… Учились вместе, дружили. Мы вот с Виталькой с первого класса вместе. Шутка ли, десять лет! А теперь расходимся…
— Подумаешь, — сказал Виталий, — сегодня — со мной, завтра — с кем-нибудь другим… Друзья всегда будут. Ты это говоришь, потому что страшно одному идти в жизнь. А чего бояться? Конечно, не все будет гладко, но мы тоже не лыком шиты. Верно, Борька?
Борис открыл было рот, чтобы ответить, но тут его позвали, и он, схватив мяч, убежал.. И тогда Коля сказал:
— Виталий, дело есть… Идем ко мне.
Они спустились в овраг, подошли к дому, Анфиса Тимофеевна в этот день не работала и с утра возилась у плиты, которую в свое время собрал Коля из обрезков железа, старой чугунной плиты и водосточных труб. Плита была похожа на катер с высокой трубой. Из трубы валил дым, сыпались искры.
— Ну, Коля, — спросила Анфиса Тимофеевна, — как твои дела?
— Наверно, «четыре», — ответил Коля.
— Почему же «четыре»?
— А я у нее никогда «пятерок» не получал. Как будто все ответил…
— Ну, а ты, Виталий? Слыхала я, медаль получишь?
— Нет, не получу, да мне она и не нужна, — ответил Виталий. — Я все равно в любой институт сдам.
— Сдаст, — подтвердил Коля, и в его голосе, может быть, только любящее сердце Анфисы Тимофеевны уловило маленькую, совсем маленькую нотку зависти. — Виталий сдаст, — продолжал Коля, — он умеет отвечать. Я тоже иногда как будто и знаю, а ответить не умею. Виталька напористый… Я тоже напористый, но по мне это как-то не видно.
Ребята вошли в дом, а Анфиса Тимофеевна тяжело опустилась на скамейку у плиты. Все, о чем она мечтала, свершилось. Она, малограмотная женщина, поставила на ноги хорошего парня, и вот он, взрослый, о чем-то своем толкует с Виталием, которого она тоже знала мальчишкой. Она видела, что мешает им, но не обижалась на них; на сердце было как-то по-особенному спокойно. На мгновение мелькнуло: «А кто ты ему?… Мать!» — уверенно ответила она сама себе.
С Виталием Коля делился всем и всегда, а Виталий, несмотря на самые убедительные доказательства, говорил только «может быть»… И это его неверие удерживало Колю от рассказа о незнакомце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28