Она замотала головой, по-прежнему не поднимая глаз.Я придвинулась к ней ближе. От нее волнами шел острый запах страха — мускусный, потный, липкий. И я чувствовала, что она целиком в моей власти, что она сейчас, в эту минуту сделает все, что я бы ей ни приказала. Если я вдруг скажу: прыгай в окно — она прыгнет, обязательно прыгнет, потому что эта быстрая смерть для нее будет легче того, что я пообещала с ней сделать.Я улыбнулась — надеюсь, моя улыбка действительно была похожа на оскал убийцы.— А теперь ты мне расскажешь все, что о них знаешь. Все подробности их жизни, до самой мельчайшей: характеры, привычки, слабости, семьи… Все. Все, о чем ты знаешь и даже о том, чего не знаешь, а только догадываешься.Я вытащила из кармана диктофон. Поставила перед ней на стол и включила на запись.— Говори. * * * На Каменном острове жгли опавшие листья.Сизые дымы вяло стелились в тумане над мокрой коричнево-серой травой, над неподвижными блюдцами прудов, над остатками еще недавно красочно-веселых клумб с сухими палками стеблей цветов; дымы закручивались вокруг уныло поникших кустов с остатками поблекшей, съежившейся листвы и окутывали все вокруг горькой дымкой, гасящей звуки проезжающих неподалеку по набережной машин и превращающей расстояния в фантомную зыбкую неопределенность.Запах горящих листьев, запах неизбежной утраты и подступающих холодов окутывал этот несчастный, не в добрый час построенный город: им пропитались воздух, дождь, пожухлая трава, коричневые стволы деревьев и низко нависшее, плачущее стариковскими слезами питерское небо в разводах свинцовых облаков.Бросив машину у тротуара, я брела по раскисшей парковой дорожке, глубоко засунув озябшие руки в карманы куртки. Обрывки каких-то мыслей лениво ворочались у меня в голове, не вызывая ничего, кроме ощущения полной опустошенности и усталости.Я подошла к пологому откосу пруда. Коричневая вода застыла у моих ног.Я огляделась.Вокруг не было ни души. Я достала из кармана пузырек с кислотой. Открыла его и, вытянув подальше руку в перчатке, вылила кислоту в воду. Зашипели, задергались смрадным дымом мутные пузыри.— Кислотные дожди, — пробормотала я.Размахнулась и зашвырнула пузырек на середину пруда. Глухо булькнув, он скрылся под водой. Пробежали ленивые затухающие круги — и все.Я села на краешек мокрой одинокой скамейки. Достала полупустую пачку сигарет. Я понимала, что надо ехать домой и не медля ни минуты, делать то, что я задумала. Но у меня просто не было сил подняться.Внезапно в туманной тишине откуда-то справа послышался звук медленные шаркающих шагов. Я резко обернулась и увидела, что по дорожке в мою сторону направляется, опираясь на трость, высокий высохший старик. Длинное черное пальто, на ногах — ботинки со старомодными галошами, изжеванные брюки неопределенного цвета. Ткань лоснилась на обшлагах рукавов. А наличие галош вообще меня просто потрясло — я такого не видела уже лет двадцать.Старик приближался, не сводя с меня пристального взгляда. На голове у старика красовалась расшитая потускневшим золотом черно-синяя тюбетейка, из-под которой свисали сосульки длинных седых волос. И борода у него была седая, клочковатая, а вот глаза — внезапной небесной синевы. И они внимательно смотрели на меня. За стариком, не отставая ни на шаг, мелко трусила маленькая дрожащая собачонка со скорбным взглядом выпуклых фиолетовых глазок.Старик поравнялся с моей скамейкой. Остановился напротив, повернулся и, легко, мимолетно улыбнувшись, уставился на меня.Я молчала.— Великодушно прошу прощения, — сказал старик чуть дребезжащим глубоким баритоном, — я вам не помешаю, милая незнакомка, если здесь присяду?Я пожала плечами. Мне никого не хотелось видеть, а тем более с кем-либо разговаривать. Но, кажется я заняла его постоянное место.Старик, видимо, расценил мой неопределенный жест как согласие и крякнув, опустился рядом со мной на влажные отполированные доски. Собачонка тут же с тяжелым вздохом пристроилась у него в ногах, прямо на галошах. Узловатые, набухшие холодной венозной кровью кисти рук старик пристроил на набалдашнике трости. Он смотрел прямо перед собой. И продолжал улыбаться — я краем глаза видела его улыбку. Я сунула в рот сигарету, которую машинально вытащила из пачки и закурила.Старик повернулся ко мне, не переставая улыбаться. Борода торчала над скрученным шарфом непонятно-ветхого цвета. Старик помолчал немного, а потом негромко произнес:— Мне кажется, что вам сейчас очень плохо…Я вздрогнула и повернулась к нему.— Что?— С вами что-то стряслось, милая незнакомка, не правда ли?— Старик смотрел мне прямо в глаза. — Нечто весьма для вас печальное?..— С чего это вы взяли? — грубо сказала я.— Ведь стряслось, да? — мягко переспросил он.Я не ответила. Отвела взгляд.— Не надо стыдиться того, что тебе плохо, — продолжил старик негромко, но внятно. — Надо всего лишь излить свою душу и зло отступит вместе с болью… Но излить ее необходимо не кому-то — пусть даже самому близко-понимающему, а себе, своему второму "я", своей душе, которая обязательно выслушает, поймет вас и поможет принять то единственно верное решение, которое убережет вас от отчаяния…Он умолк, отведя от меня свой взгляд. Теперь он смотрел на неподвижную воду пруда. Собачонка сладко зевнула, показав пещерку мокрой розовой пасти.— Вы — священник? — тихо спросила я.— Нет, милая незнакомка, я не священник, — отрицательно покачал головой старик. — Я просто человек, такой же, как и вы. И человек мыслящий, ибо любое человеческое существо — это ни что иное, как мыслящая машина, запрограммированная Создателем на созидание добра, но никак не зла.Он повернулся ко мне.— И только те мыслящие человеческие машины, которые не забывают о своем высшем предназначении, о том, что они должны стремиться к внутреннему добру и гармонии духа, только те машины становятся подлинными людьми… Остальные же, прошедшие горнило страданий и не выдержавшие испытания, сниспосланного нам свыше…Улыбка сползла с его лица, старик замолчал, глядя на меня. Глаза его смотрели строго и одновременно как-то печально. Только сейчас я заметила, что у него были очень длинные, по-детски пушистые ресницы.— И что становится с ними? — спросила я. — С этими…не выдержавшими?..— Они становятся слугами зла! — воскликнул старик с внезапной энергией. — Зла вселенского, которое невозможно объять нашим бедным разумом! Оглянитесь — и вы увидите их, бездушных, ничего не помнящих и ничего не желающих, шествующих по жизни с закрытым сердцем и угаснувшим разумом, в котором нет места состраданию и жалости… Они не выдержали испытаний, они равнодушны, ибо они — не люди! Вы же — прошли… Да-да, не возражайте, я вижу это, я ощущаю вашу печаль. И это есть хорошо, потому что вы очистились, пройдя через тяжкие испытания и искушения. И возблагодарите за это судьбу, и живите дальше с миром…— С миром? — зло спросила я его. — А если нет у меня теперь в душе мира? Если не желаю я его, — мира?Старик как-то печально посмотрел на меня:— Если вы не обретете мира в душе, то с вами произойдет то, что произошло со мной… Я не смирился, я не возжелал мира в своей душе и тогда они… Они убили меня.Я почувствовала, как по моему затылку пробежал холодок.— Кто — они? — спросила я, помолчав.— Машины. Настоящие, не мыслящие. Машины, поклоняющиеся злу. Они подстерегли меня, схватили и вынули из меня душу. Они взяли ее, раскаленную перенесенными мучениями и спрятали от меня, я даже знаю, куда они ее спрятали, но не в силах человеческих, смертных ее освободить… А я остался никем. Без души, без желаний, без будущего, настоящего и прошлого…Собачонка вдруг взвизгнула, вскочила. Завертелась на месте вьюном и снова успокоилась, плюхнулась на галоши старика так же внезапно, как сорвалась с места. Я почти с ужасом смотрела на старика. А он горько усмехнулся, глядя мне в глаза.— Вы не верите мне, — сказал старик. — Да-да, не возражайте. Я вижу, что вы мне не верите… Ну, что ж…Он потянул с головы тюбетейку. Склонился ко мне, сказав негромко и задумчиво:— Убедитесь сами, мой юный печальный друг…Розоватую лысину старика пересекал громадный Т-образный шрам: бугорчатый, неровный, синевато-белый. Я смотрела на шрам и не могла оторвать от него глаз. Старик, не надевая тюбетейки, поднял голову и впился в меня взглядом.— Теперь вы мне верите? — свистящим шепотом спросил он. — И вас ждет то же самое, если вы не смиритесь. Они ведь постоянно наблюдают за вами, они не спускают с вас глаз, чтобы только в подходящий момент схватить вас и сделать то, что они сделали со мной. Они — повсюду! Они вокруг нас! Они — в каждом из нас!.. А если вы попробуете воспрепятствовать им, восстать, то ваше же сила обернется против вас! И вы погибнете от собственной руки!..Голос старика возвысился до пронзительной звенящей ноты. Глаза вспыхнули неистовым огнем, мне казалось, что они пронизывают меня, прожигают огненно-синим пламенем. Он придвигался ко мне все ближе и ближе, постепенно вздевая вверх правую руку с зажатой в ней тростью.Я вскочила и не спуская с него глаз, боком начала отступать от скамейки.— А-аа! — вдруг завопил старик. — Я все понял!Он тоже вскочил и взметнул над головой свою трость. Собачонка утробно завыла, задирая к тусклому серому небу бородатую мокрую морду.— Вы — одна из тех, кто обокрал меня! — шипел старик, мелкими шажками наступая на меня. — Да-а!.. Я узнал тебя, хоть ты и попыталась скрыть свою личину! Я узнал! Я даже знаю, как тебя зовут, машина!..Я почувствовала — еще секунда и у меня начнут рваться нервы. И я, не выдержав, вжала голову в плечи и трусливо бросилась бежать по дорожке прочь от этого сумасшедшего ублюдка, но крик его догнал меня и ввинтился в уши:— Тебя, машина, зовут Ольга! О-ольга-а-а!..Я бежала.Мимо меня летели стволы деревьев, мертвые осенние лужайки, мертвые скамейки и умирающие кусты.— Ольга-а-а! — било мне в уши и подгоняло завыванье старика, перемежающееся кашляющим смехом. — Ольга-а-а!.. * * * Матово горели лампочки в ванной комнате моей тихой и уютной квартиры.Я смотрела на свое перепуганное отражение — мокрое лицо, выпученные глаза, приоткрытый, как у слабоумной, рот. Включила воду и машинально начала смывать размазанные следы туши со щеки. Я все еще никак не могла придти в себя после этого фантасмагорического разговора со стариком в осеннем тумане Каменного острова. Я все пыталась найти этому разумное объяснение — и не могла.Умом-то я понимала, что в нашей идиотской жизни никто не застрахован от встречи с обычным городским сумасшедшим — мало ли их бродит днем и ночью по улицам и переулкам, или сидит дома, бредя вслух или про себя и считая весь этот мир враждебно ополчившимся на них. Ведь этот седобородый старик с изуродованным теменем и был именно таким, — мне это было понятно, как дважды два четыре. Но все это я понимала умом, так же, как всю — пусть даже столь маловероятную, — чистую случайность совпадения моего имени с тем именем, что возникло в его затуманенных паранойей остатках разума. И которое он с такой злобой орал мне вслед.Но я ничего не могла с собой поделать — мне было страшно и я до сих пор не могла опомниться.— Ольга, — сказала я негромко. — Ну, что ты, Ольга… Надо собраться, милая…Я закрыла воду. Вытерла лицо жестким свежим полотенцем. Запахнула полы халата и пошла на кухню делать себе бутерброды, по дороге закинув в рот таблетку сонапакса.— Действительно, — сказала я вслух, — нельзя же питаться одними этими таблетками, которые всучил тебе твой старинный друг Сережа… * * * На улице уже стемнело. Блики беззвучной световой рекламы, расположенной на доме напротив моих окон, слабо окрашивали комнату то в красный, то в зеленый цвет.Я включила настольную лампу, придвинула кресло и уселась за компьютер. Поставила рядом с собой тарелку с бутербродами и чашку горячего сладкого чая. Включила компьютер и пока он загружался, раскрыла блокнот со Светочкиными каракулями и стала их бегло просматривать. Очень хотелось курить, но я сдержала себя — за сегодняшний день я высмолила, наверное, уже целую пачку. Я стала чисто механически жевать бутерброд с сыром, запивая его мелкими глотками обжигающего черносмородинового «Pickwick»a".Я ввела пароль и вошла в директорию, где хранилась информация исключительно для моего личного пользования: письма, дневниковые записи, всякие денежные подсчеты и много еще всякой всячины, не предназначенной для посторонних глаз. Ведь иногда я пускала за свой компьютер своих коллег по работе. А эти данные им просматривать было совсем ни к чему.На мгновение я было задумалась — как же назвать файл, в который я сейчас засажу всю информацию об этих подонках, которую выболтала мне Светочка. И тут же, внутренне усмехнувшись, я пробежалась пальцами по клавиатуре и на экране высветилось: revenge. В самую точку, мать их!Сверяясь с листочками из блокнота, исписанными Светочкой, я напечатала прописными буквами: «Номер первый. Погодин Игорь Иванович». Потом нажала клавишу стоящего рядом с компьютером диктофона.— …а вообще я его давно уже знаю, Игоря, — зашелестел из динамика прерывающийся голос Светочки. — Лет пять, Оля… Да-да, — считай с тех пор, как я приехала в Питер из Пороховца. Он мне сразу…— Где он работает? Ну, отвечай, быстро!И это спросила я?..Наверное, меня уже ничем нельзя было удивить, но я все же удивилась. Было полное впечатление, что это вовсе не мой голос. Этот голос — лающий, отрывистый должен был скорее принадлежать Эльзе Кох, или еще какой-нибудь пресыщенной извращениями мерзкой суке в черных галифе и с хлыстом в руках. Но никак уж не мне.— В «Метрополе», в ресторане… — продолжала Светочка и в голосе ее слышался только страх — и ничего более. — Ме…менеджером, так, кажется. Я толком сама не знаю. Но его там все знают, Оля. Он женат… Кажется, второй раз, кто-то говорил мне… Не помню только кто… Дочка есть… В университете учится, на первом курсе. Я ее видела несколько раз… Она ничего, такая…Раздался звонок. В дверь. Один раз, потом еще два раза. Я быстро выключила диктофон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31