Он видел по телевизору съемки, сделанные в Нюрнберге, где тысячи людей держали горящие факелы, слышал песни, гремящие в холодном арийском небе. Конечно, перед ним — всего лишь продукт питания на четырех ногах, а не светловолосые штурмовики, но в общем-то разницы особой не было. Пора раздавать угощение.
— Подойдите ко мне, и я благословлю вас.
Не успела первая из коров пошевелиться, как жирная туша Гернзейца сбежала вниз с вершины холма и замерла перед Стивеном. Бычьи глаза налились кровью, в уголках рта скопилась засохшая слюна. И так, скаля зубы, дергаясь, он стоял на границе, разделявшей вражду и начало войны, он готов был перейти ее и оставить от Стивена рожки да ножки. Но сдержался, просто шумно дышал, потом чуть расслабился и смог поковылять к склону насыпи и бросить недобрый взгляд.
Стивен сунул руку в окровавленный мешок и вынул маленький кусок человечины:
— Кто первый?
Вышла чалая и поела с его руки. Она чмокнула его покрасневшими от крови губами и вернулась на свое место. Подошли и остальные.
И началось. В сумерках пещеры коровы насыщались, привыкая к вкусу, который приведет их в будущее.
В тени чавкал ручей, камень стен опутался чехлом напряжения, ведь он прятал этих все более опасных существ от города.
Есть не стал только Гернзеец.
Глава тридцать третья
Люси лежала на полу. В квартире было пусто и холодно, окна открыты настежь. Опустив голову, она разглядывала себя между грудями, смотрела на живот. Волосков на пизде она не видела, потому что мешало пузо. Перед тем как утром уйти, Стивен заявил, что слышит, как малыш толкается. Но это был не малыш, и она это знала.
С тех пор, как несколько месяцев назад у нее прекратились месячные, она притворилась, что верит словам Стивена, позволила ему думать, что то, что она носит — это его ребенок. Но сегодня она перестала лицемерить. Сегодня она вытянулась на спине, и по коже, натягивающейся на животе, побежали мурашки. Она решилась взглянуть на это — на тяжелый черный ядовитый камень, который вырос в ней и будет увеличиваться, пока тело ее не растянется, чтобы его удержать. И эта гадость думает расти, пока не убьет ее.
Чуть раньше утром, раздевшись догола и присев на корточки, она попыталась залезть рукой через пизду в живот. Она намазалась смазкой и завинчивала пальцы, пока капли крови не упали к ногам на новый линолеум, но дальше костяшек она не продвинулась. И тогда она растянулась на полу.
Она раскрыла футляр со скальпелями, похороненным на дне ящика с тех пор, как она перебралась к Стивену, и сделала надрезы на пизде от клитора и почти до ануса. Очнувшись от нескольких секунд беспамятства, она обнаружила, что шея и груди забрызганы рвотой, однако боль была малой ценой за избавление от яда.
На этот раз рука проскользнула гораздо легче, но, даже расширив пространство, ставшее скользким от крови, она не сумела забраться дальше запястья. Угол был неудобным, внутренняя сторона предплечья мешала забраться сквозь разрезанный клитор. Она щупала пальцами, но ничего не доставала.
Боль из пизды кислотой расходилась по бедрам и тазу, но от камня внутри ей было еще больнее. Она снова потянулась за скальпелем.
Едва она провела длинный раскрывающийся разрез у основания живота, все поплыло. Попка, казалось, покачивается на полдюйма над полом и легонько стукается то там, то там. Ужасно много крови, кровь, наверное, попала ей в глаза, потому что вокруг стоял красный туман. Добрый цвет, убаюкивающий. Он покрывал ее руки, ими было трудно пошевельнуть. Но ей надо кое с чем разобраться и, несмотря на окутывающую боль, о деле забывать нельзя. Она бросила скальпель и резким усилием приподнялась на локтях так, что увидела забрызганный надрез вдоль живота. Красные губы разошлись от ее движения, и она обрадовалась, что наконец-то ее тело раскрылось перед ней.
Рукой она уверенно проникла сквозь рассеченную кожу в мокрую и горячую матку. Она сразу ее узнала. Твердый предмет, такой невообразимо ровной формы, каких в мире не бывает. Она улыбнулась и сомкнула вокруг него пальцы. У него были странные очертания — она ожидала найти что-нибудь гладкое и овальное — на ощупь немного походил на резину. Но вот он, и удовлетворимся этим.
Теперь красная дымка сгущалась в глазах, силы покинули ее, она так ослабла, что пришлось лечь на пол. Она глубоко дышала и обхватила себя, собираясь с силами. Не могла сказать, закрыты или открыты у нее глаза, но какая, блин, разница, если она сейчас совершит это. Вычистит себя от накопившейся за всю жизнь дряни.
Она убедилась, что готова схватить крепко, одним махом последний раз втянула полные легкие воздуха и вырвала предмет из матки. Он был слишком тяжел, она не смогла его удержать и уронила на пол. Зрение отказывалось служить, но она представила, как валяется на полу черная вонючая штуковина, почувствовала сквозь боль волны облегчения, уносящие ее прочь в мягкий сумрак освобождения. Она умерла с чувством очищения: наконец-то глыба яда лежала снаружи, привалившись к ее бедру
Глава тридцать четвертая
На улицах, высоко на поверхности города Стивен шагал в сумерках рассыпанных звезд — машины, огни, люди несли теплый ореол энергии, он светил, но не угрожал. Все хорошо, теперь стадо со своими способностями станет механизмом, с помощью которого он добудет средства для поддержания принадлежащей ему жизни. Причащение человеческим мясом наполнило клетки коров новой силой и завершило мутации, начавшиеся с их побега в подземные туннели. Они стали другими и радовались этой перемене. Тягостные тревоги переходного периода остались позади, они осознали свою природу — отныне они горячие звери и способны удовлетворить все свои желания, а не запуганная собственность человека, прячущаяся от владельца. Они стали охотниками, они вольны творить все, что продвинет их существование. Их ждет великое будущее, они не поскупятся на благодарность. Он стал их богом, дарующим жизнь, ибо они погибли бы без него. И заплатят они, если можно назвать это «заплатят», ненасытным голодом, утолить который сможет лишь человеческое мясо.
Над его улицей висело ясное небо, натриевые фонари горели ярче солнца. Они отбрасывали тени с четкими и строгими силуэтами.
Он поднялся по лестнице к своей квартире, представляя, как раскроется пизда Люси, она будет теплой, будет хотеть его одного, а попрыгав с ним несколько часов в койке, жена встанет и пойдет готовить ему покушать. Рядышком работает телек, время идет, а им ничего не угрожает, его обнимают ее руки, пальцы скользят по коже… тепло, уют, безопасность.
В квартире было холодно.
В кухне он обнаружил Люси на полу в луже крови. На два дюйма выше хохолка на лобке алела дыра, а к бедру прислонился мертвый желтый плод.
Его было затошнило, но горло пересохло, желудок застыл и похолодел. Люси покинула его и забрала с собой все, что минуту назад представлялось таким неприступным для врагов. Без нее он останется один — нет больше ни мягкого тела, чтобы забыться рядышком, ни ласкающих его грудей, никто не будет ходить по соседней комнате, когда он спит или смотрит телек.
Холод из его нутра охватил стены комнаты, они покрылись льдом, замерзла недавняя покраска, поблек цвет, постарел материал. Похолодел даже свет. Боковым зрением он видел, как выступает каркас здания, будто квартир две, как бывало при жизни Зверюги.
Все ночи, проведенные наедине с собой и своими страхами в обвивающей влажности его комнаты, обрушились пульсирующей болью воспоминаний. Под их тяжестью он рухнул на колени, заплакал от страха перед возвратом в эту опустошенность. Ни жены, ни ребенка, ни идеальной семьи. И даже ни собаки.
Он поболтал рукой в крови на полу, та была вязкой, несколько сгустков прилипли к пальцам. Слезы капнули на застывающую поверхность лужи нежно-розовыми брызгами.
Грязная безмозглая воровка. Спиздила его новую жизнь и утащила с собой в мертвое пространство, где его, гогоча, поджидает Зверюга. Нечестно, что после целой жизни, полной боли, одна ненормальная пизда отняла у него маленькую хрупкую драгоценность — счастье.
Он несколько раз пнул ее голову, но от ударов ногой ничего не изменилось.
Он вытащил лежащий у ноги Люси скользкий плод из липкой оболочки, парой острых ножей из ящика для посуды пришпилил его к стене, на уровне человеческого роста (плод состоял почти из одной головы). Не похоже на Господа Бога. Как оно и есть — мертвая изуродованная надежда. Он никогда не вырастет в рыжеватого блондина, не наденет тертый комбинезон, не пойдет поиграть в кукурузные поля, его никогда, никогда нельзя будет полюбить. На стенке он выглядел символом, кричащим: «Идиот, хуесос, мудак, недоумок, который ничего не видит, не слышит и не понимает! И ты вправду рассчитывал получить больше, чем вот это вот?!»
Стивен понесся прочь от него в коридор, потом в свою комнату… комната сжимала его в безжалостных объятиях все долгие ночи, когда в коридоре бесновалась Зверюга.
Он включил телек, лег на кровать и повернулся к нему спиной, ведь тот ему все наврал. Показывал картинки, говорил, будто он способен стать, как они, но умолчал, как легко все разваливается на части.
Тянулась бесконечная ночь, телевизор покрыл стены пятнами лживых изображений. Стивен скрючился на груде одеял. Мыслей в голове не осталось.
Глава тридцать пятая
Рассвело беспощадное утро, и все осталось, как вчера. Стивен проснулся, но не пошевелился, просто лежал, уставившись в стену, иногда мигал, но тела не чувствовал.
Телепередачи транслировались согласно расписанию, прошел час, потом еще полчаса. Утренние программы, ток-шоу, викторины… потом мыльные оперы и дневные спектакли. Солнце припекало жарче, но температура в комнате не поднималась. Стивен смотрел на заблестевшую стену, но все ему было по фигу. По фигу ход времени. Впереди и позади не осталось ничего, на на что надеяться, не на что оглянуться. Незачем двигаться или что-то чувствовать. И он лежал, уставившись в стену, не пытаясь прервать неразборчивое бормотание телека.
Так он, опустошенный и отдавшийся потоку времени, провел три дня. Организм ссал и срал за него, но он не замечал влаги или твердых катышков, раздавленных ягодицами и собравшихся под штанами. И все это время журчание телека подбиралось к его мозгам, которые когда-нибудь начнут слушать, пожирало пустоту, вызванную шоком, чтобы дойти до нежных клеточек, все еще способных реагировать.
На четвертый день Стивен понял, что говорит телек, разобрал слова и осознал их значение, начал лениво слушать совершенные в своей краткости фразы рекламы. Потом впервые за все время почуял вонь собственного говна, зуд в складках собственного тела. И другой запах, еще более мерзкий, шел откуда-то из-за пределов спальни.
Медленно, превозмогая боль, он скатился с кровати и встал на ноги. Казалось, хребет у него перебит, у него не было ни сил, ни воли держаться прямо. Он потопал в ванную, смутно сознавая необходимость помыться, и каждый шаг давался ему с трудом. Двигаясь, он боролся с оцепенением, свисавшим с его плеч, подобно кольчуге.
Разделся — съежившийся промокший член, жирные пятна говна. Он шагнул в душ и оперся об угол, чтобы не упасть.
Не удосужившись вытереться, выполз в коридор, с него капала вода, и заковылял походкой чудовища Франкенштейна.
Люси на кухне уже разлагалась. Кожа потускнела, Люси распухла и потяжелела, будто никогда и не жила. Лежала в похрустывающем ледяном катке засохшей крови. Жутко воняла. Стивен вдохнул, проверяя, сколько вони еще он может вынести. Он закрыл глаза, и ему почудилось, он стоит на краю гниющей пизды шириной с каньон, вот он упадет, и его поглотят бурлящие отблески.
Потом он отодрал Люси от лужи крови, она стукнулась о пол, словно упавшая мебель. Он схватил ее за лодыжки, потащил, и руки ее запутались в ножках стульев.
Волочить тело на крышу было тяжело, но Стивен сносил это с терпеливостью мула. Физическая боль, когда он тянул тело по ступенькам, душевная боль, когда он старался вписать ее в углы, —это просто часть невыносимого существования.
Бывшее некогда Псом все еще торчало между двумя дымоходами. Верхняя часть туловища почти оголилась, но на нижней, недоступной птицам, сохранился слой высохшего мяса. Стивен вытащил трупик из кирпичных возвышений и осторожно положил рядом с Люси.
Эти мертвецы никогда не знали друг друга, но для него они олицетворяли любовь, потому будет справедливо, если они будут вместе. Он соскреб кровавую коросту, образовавшуюся у Люси на матке, и заткнул тело Пса в дыру, бывшую домом его мертвого ребенка. Весь Пес не влез, небольшой пучок костей торчал между окровавленными полосками кожи, но лучше не получилось. Он оставил обоих на съедение воронам и отправился вниз, так и не взглянув на город.
Несколько часов он провел, прибираясь на кухне. На кровь на полу и на плод на вешалке из ножей ему было наплевать. Что в квартире может быть не так? Не важно, покрыт пол кровью или линолеумом, оклеены стены обоями или покрашены масляной краской — все равно получается клетка для боли. А погрузившись в пустую монотонность работы, убирая собственные рвотные массы, он хоть чем-то заполнил время, сжег минуты, отделявшие его от смерти.
Потом зарядил дождь. Стивен присел на постель и невидящими глазами уставился в телевизор. Звук падающей воды погасил все мысли, осталось лишь тупое примирение с потерей.
Так он сидел целыми днями. А снаружи не прекращался ливень. Дождь струился мутными потоками, промочил дряхлые красные кирпичи, те размякли и начали крошиться, цемент же, и так уставший от тяжести черного рака печали, понемногу разрушался.
Здание потяжелело, оно замучилось от собственного веса. По ночам дом жалобно скрипел, а его фундамент шатался в грязи. Пока заря, после одной за другой проливных зорь, не свалила измученного Стивена в постель, целая стена многоквартирного дома, нарочито медленно и тяжело отодвинувшись, осыпалась кучей разбитых кирпичей, сочившихся красным пигментом в затопленный мусор на дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19