Снова вернулась в парк, хотела по-быстрому двинуть остатки продукта. У меня оставалось десять «черных красоток», а до следующего визита к доброму доктору было еще три недели. Раньше туда заявляться нельзя. В общем, надо чего-то думать. Встретила Сэла. Он мой постоянный клиент. Он сказал, что возьмет всю партию. Пригласил меня к себе в кафе — у него было свое маленькое кафе рядом с отелем «Челси». Меню состояло из фалафели, хумуса и турецкого кофе. Разве что на порядок повыше обычной палатки с едой — там было даже несколько столиков, втиснутых в помещение впритык к стене. Наверняка прикрытие для чего-то другого — так называемой выручки не хватило бы даже на уплату аренды.
Сэл вызывал у меня стойкое омерзение. Его ужасные волосы — черные и всегда сальные, зализанные назад, чтобы прикрыть плешь. От него постоянно несло перегаром и сексом. Его грязные руки не знали покоя: он то нервно ощупывал все карманы, то пытался пригладить лоснящийся от жира волосяной покров, то хватал сам себя за задницу, то проводил заскорузлыми пальцами по своим вечно обветренным губам. Я терпела его, заинтригованная его компанией из Лонг-Айленда. Взбудораженные аван-джаз музыканты, которые иногда выступали в клубах, пели песни о пытках в подвале и расчленке под сопровождение спазматического звона и грохота. Такая помесь Ночного Охотника с Элбертом Эйлером. В общем, музычка еще та. Но мне они нравились. Кстати, это Сэл мне «сосватал» «Хилого Уилла». Мой мимолетный роман с добрым, заботливым каннибалом. Когда я попросила у Сэла адрес Уилла в тюряге, он сказал мне: забей. У него пожизненное заключение плюс еще тридцать лет сверх того. Тема закрыта.
Сидим— потягиваем второй мутный кофе, и тут входит лонг-айлендская четверка. Спасение от пустой болтовни, пошленьких шуточек и нежелательных грубых заигрываний, составляющий фирменный стиль общения Сэла. Эта скотина просто не может держать пасть закрытой и не распускать рук. Считает себя самым крутым, и может устроить любую пакость -например, плеснуть пивом тебе в лицо, — только, чтобы вызвать реакцию, если вдруг видит, что ты откровенно его игнорируешь. Чем я, собственно, и занималась по мере сил. Использовала его, чтобы скинуть пилюльки, ради бесплатного кофе и его уникальных знакомств. Я запала на долговязого — солиста, который стоял за ударными, возвышаясь над ними, как каланча, и начитывал страшные сказки про похищенных детишек и насильственную содомию. У него было странное обаяние — и скользкая уклончивая улыбка, озарявшая хмурые паузы между продолжительными молчаниями. Сэл и Лонг-айлендская четверка общались уже лет четырнадцать, если не больше. Еще со школы. Им уже почти не о чем было говорить, кроме как обсасывать изношенные детали почти забытых событий минувших дней — предаваться запутанным общим воспоминаниям, которые подогревались короткими фразами, понятными только им пятерым. Типа: «ловушка для дурочек», «групповуха на джине», «конкурс замученных сисек». Воспоминаниям о совместных эскападах под знаком крепкой мужской дружбы и всяческого унижения женского пола. Жестокие и безжалостные мерзавцы, к которым я, тем не менее, питала слабость.
Они только что прикатили с Айленда и поселились в «Челси». Притащилась и Джина — показать свои новые сиськи. Джина — единственная из женщин, кого они называют по имени. Меня она раздражает. Стерва, каких поискать. Я ее возненавидела с первого взгляда, в частности, потому, что она принимала непосредственное участие в сексуально-садистских изысках лонг-айлендской четверки, о которых я знала пока лишь понаслышке. В общем, было в ней что-то такое, что меня жутко бесило. Ее откровенно фальшивая улыбочка, снисходительное отношение, мелочная зависть, крашеные волосы и накладные ногти тоже как-то не способствовали зарождению симпатии с моей стороны. Надо было видеть, как она влетела в кафе, горя нетерпением увести всех нас в номер и продемонстрировать свежие шрамы и лиловые синяки от своих имплантантов, оплаченных папочкой. Типа подарок любимой дочке. У меня руки чесались — так бы в рыло и дала.
Лонг-айлендская четверка поселилась в одном из самых больших номеров в «Челси», который к тому времени превратился — если не был таким изначально — в блошиный рассадник, чья блистательная история богемской рапсодии давно уже даже и не резонирует. Окна их номера выходили на 23-ю стрит, шум уличного движения врывался в пустое молчание и жадные предвкушения, пока народ закидывался спидом. Я решила, что обойдусь без спида, я была возбуждена и так. Налила себе «Джека Дэниелса». Покурила со всеми гэша. В ожидании начала шоу.
Джина была уже на кофеине и на каких-то таблетках для похудания, так что она ограничилась одной дорожкой. Жадная сука. Мне по-прежнему очень хотелось ее ударить. Лонг-айлендская четверка исполняла свой обычный ритуал: занюхать пару дорожек, покурить гэша, хлопнуть стаканчик и попиздеть на своем зашифрованном языке. И так — раз за разом. Сэл, в роли главного массовика-затейника, трижды хлопнул в ладоши и объявил: «Леди и джентльмены… попрошу тишины… итак, блядь, сиськи наружу…» Он залпом допил свой виски, хлопнул стаканом о стол и велел Джине снять маечку. Она медленно расстегнула свою фитюльку, едва прикрывавшую сиськи, на которых сосредоточилось все внимание. Все еще опухшие, лиловые по периметру, в красных шрамах — они были красивы. Идеальный 36С.
Двое из четверки и Сэл вступили в дискуссию. Обсуждали, что лучше: настоящие или искусственные. Решили устроить голосование. Сэл выступал за силикон, но остался в меньшинстве. Уоррен, тот самый солист, на которого я положила глаз, предложил провести сравнительный анализ — чтобы я предъявила собранию свои сиськи. Поскольку сиськи — это лучшее, что у меня есть, я никогда не стеснялась изредка порадовать этим приятным зрелищем хороших людей. С притворной робостью я выставила на всеобщее обозрение сначала левую, потом — правую, а потом — обе сразу. Уоррен тихонько хрюкнул, подошел, взял в ладони сначала мои сиськи, а потом — Джинины, еще воспаленные после операции. Самозваный эксперт бережно мял и ласкал наши груди, обследуя их на предмет формы, упругости и чувствительности. Лизал соски языком и покусывал их зубами — у кого лучше реакция. Удовлетворенный результатами экспертизы, он объявил, что мои сиськи одержали безоговорочную победу, и заметил, что Джинины напоминают ему недозрелые «Грэнни Смит» ((прим.переводчика: сорт яблок)). И такими они останутся навсегда — два бейсбольных шара в нескольких милях от «дома», — они, может быть, и обеспечат Джине внимание мужиков, но в данном конкретном случае они не выдержали конкуренции. Джина, понятное дело, взбесилась.
— Да пошел ты, урод! — завопила она и ломанулась в ванную.
Уоррен и Сэл отметили ее унижение еще парой дорожек, еще одной трубочкой гэша и очередной порцией виски. Остальные трое из Лонг-айлендской четверки пошли в «Мир шоу», где их подруги выступали сегодня в живом секс-шоу — исполняли ведущие номера программы. Сэл просил их остаться, мол, у нас тут будет свое секс-шоу, как только Джина выйдет из ванной. Они сказали, что это они уже видели — ничего интересного, — и ушли.
Уоррен плюхнулся в кресло и позвал меня сесть к нему на колени. Он испытывал настоятельную потребность в чьей-нибудь посторонней плоти, чтобы снять зуд под спидом. Схватил меня за обе сиськи и принялся подбрасывать на коленях вверх-вниз, вроде как на лошадке меня катает. Мой маленький пони. Растрясая огненную жидкость. Дурман в голове. Я уже пьяная в хлам. Еще стакан — и я просто упаду. Прошу его сбавить темп. Я лучше сама. Начинаю медленно о него тереться, вжимаясь задницей в его промежность. У него встал. Большой член. Узкая дырочка. Сама возбуждаюсь конкретно. Он запускает обе руки мне между ног. Чувствует, как там мокро. И жарко. Его член шевелится у меня под задницей. Он нюхает свой палец. Запускает его в рот. Говорит, что хочет меня облизать. Я стягиваю трусы и сажусь на кресло верхом. Играюсь с его языком своей влажной горячей штучкой. То прижимаюсь к его лицу, то отстраняюсь. То к нему, то от него. Он хватает меня зубами. Жует волосы у меня на лобке, потом — нежную плоть под ними. Пихает в меня свой язык. Я дрожу.
Сэл лежит на кровати и выдает директивы: «Раздвинь ей задницу, я хочу видеть дырку… оближи ей пизду, обсоси ее всю…» В конце концов Уоррен орет на него, чтобы он заткнулся. А заебал, потому что. Его комментарии портят нам все удовольствие. Джина выплывает из ванной в одних трусиках и в туфлях на шпильках. Наверняка заглотила еще пару своих таблеток для похудания — я сама чуть ли не чувствую, как зудят ее шрамы. Сэл говорит, чтобы она к нему не подходила. Говорит, чтобы она повернулась к стене и нагнулась — чтобы он видел «розовенькое». Она улыбается с притворной застенчивостью, говорит: «Да, папочка», — и делает, как он сказал. Сэл и Джина ебутся друг с другом уже много лет. Такое вот долгосрочное порево, замешанное на ненависти.
У Сэла рождается «замечательная» идея — подключить и меня тоже. Он говорит, чтобы я убрала свою пизденку с уорреновой морды и взяла со стола бутылку из-под кока-колы. Грязную бутылку с остатками засохшей сахарной воды, оставшуюся от прежних постояльцев. Сэл делает мне знак, чтобы я подошла к Джине, которая так и стоит раком лицом к стене. Говорит, чтобы я вставила ей бутылку. Прямо в пизду. Чтобы я ее выебла этой бутылкой. Так прямо и говорит: выеби эту пизду. Я плюю на горлышко, часть слюны стекает в бутылку. Джина умоляюще шепчет:
— Нет, Сэл, не надо, пожалуйста… только не это, только не снова…
— Заткнись, прошмандовка, и раскрой лучше пизду. Я кому, блядь, говорю?!
Джина тихонечко хнычет. Вся извивается, вертит жопой. Похоже, ей нравится, когда ее опускают. Она раздвигает мохнатую щель, обнажая свое перламутровое нутро — лиловое, серое, розовое. Уоррен тянет шею, чтобы лучше видеть. Он достает из штанов свой член, весь мокрый, в полу-эригированном состоянии. Сэл лежит на боку, опираясь о локоть, и трется хуем о подушку. «ЕБИ ЕЕ, БЛЯДЬ!» — орет он дурным голосом. Обожает разыгрывать из себя диктатора. Я осторожно сую краешек горлышка в ее хлюпающую дыру. Из нее прямо течет. Бутылка входит легко, как по маслу. Я проталкиваю ее поглубже, до самого круглого выступа сразу за горлышком… Сука аж стонет, виляя задом. Ей действительно нравится. Ей хочется большего. Я пытаюсь просунуть бутылку дальше. Сэл беснуется на кровати. Трясет свой член, водит его по кругу, сдавливает у головки обеими руками, так что головка становится просто багровой. Кричит: «Ты что, блядь, не знаешь, как надо ебаться?!» Вскакивает с кровати, отнимает у меня бутылку, а Джине явно уже не терпится, чтобы ей засадили по самые пончикряки. Я вспоминаю, что мать однажды рассказывала моей тетке. В конце пятидесятых мать работала на фабрике кока-колы. Она говорила, что в бутылках якобы находили утопших мышей или дохлых тараканов. Мать работала на контроле — следила за тем, чтобы такие бутылки снимались с конвейера. Она рассказывала, как одну женщину пришлось везти в больницу, чтобы достать застрявшую бутылку. Вот почему у бутылок под кока-колу теперь вогнутые донца — чтобы они не застревали, если засунуть их в одно место, для которого они явно не предназначены. Мне тогда было пять лет, когда я все это услышала. Но я это запомнила на всю жизнь.
Сэл яростно сношал Джину бутылкой. Одной рукой он схватил ее за волосы и запрокинул ей голову, а второй заколачивал в нее стеклянную хреновину, при этом выкрикивал всякие грязные гадости. Грязные и жестокие. Грозился так ей заделать, что она будет плеваться битым стеклом. Колотил ее членом по жопе. Потом развернул ее лицом к себе — бутылка так и осталась висеть у нее между ног, — и велел мне встать сзади и ублажать Джину стекляшкой и дальше, так чтобы пизда задымилась, пока она будет ему отсасывать.
Джина трясется, давясь его членом. Он ее держит за уши, и злобно ебет ее в рот. Душит своим грязным хуем. Хорошо еще, Уоррен сидит-молчит. Дрочит себе втихую. Вот-вот кончит. Групповое безумие. Джина рыдает, льет слезы и давится. Сэл наяривает все сильнее — он тоже уже сейчас кончит. Я сношаю ее бутылкой — вхожу в раж, свободной рукой бью наотмашь по заднице. Коллективный оргазм сотрясает комнату. Стоны, плач, крики, мычание — аудио-кошмар в невозможных пропорциях. У меня ощущение, как будто я выкупалась в грязи — в горячем безбожном оргазме, который подернул всю комнату призрачной зыбкой пленкой. Тридцать секунд тишины.
Сэл вынимает свой член. Я вынимаю стекляшку. Уоррен выплескивает на подлокотник немалую плюху белесого молофья. Сэл подходит к окну, что выходит на 23-ю стрит, прикуривает сигарету и трясет хуем, приветствуя проезжающий мимо школьный автобус. Джина скрывается в ванной, хлопнув дверью. Я отпиваю виски. Нахожу толстую пятку с травой. Затягиваюсь.
Проходит пятнадцать минут. Мы сидим — ошалевшие, изможденные. Приходим в себя. Джина выходит из ванной, завернутая в полотенце. Только-только из душа. Улыбается. Сэл говорит ей: чего ты, блядь, лыбишься. Чего ты такая довольная. Что с ней такое, вообще — почему она еще здесь? Она заикается было: «Но… Сэл…» Он вопит, чтобы она убиралась на хрен. Его тошнит от ее радостной морды. Уходи. Убирайся. Уёбывай. Он бросается на нее, пинает под зад — на прощание.
— Кого хрена тебе еще надо?! Убирайся отсюда, кому говорю?!
Он срывает с нее полотенце и бьет ее по ногам. Тащит за волосы к двери. Выпихивает в коридор.
Джина колотит в дверь кулаками, вопит, чтобы ее впустили. Или хотя бы отдали одежду. И сумку. И кольцо — она его в ванне оставила. Сэл делает вид, что не слышит. Стоит у окна, ковыряет в заднице. Уоррен, который за долгие годы привык к их скандалам, объявляет, что идет в душ… никто не хочет составить ему компанию? Джина все не унимается. Сэл поднимает с пола бутылку из-под кока-колы и запускает в дверь. Осколки летят во все стороны. С той стороны слышны удаляющиеся шаги. Сэл говорит, что ему надо вздремнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21