" А с блинцовцами соревновались. И опять Артемию Богдановичу вкатили выговор. "Выговор - не туберкулез", пусть... "Умный гору обойдет..."
Вскоре после этого Настю назначили свинаркой вместо Пелагеи Крынкиной. А свинарник был пуст, даже запах свиней выветрился, углы затянуло паутиной. И вот однажды к нему подкатил грузовик, сам Артемий Богданович выскочил из кабинки - шляпа из соломки сбита на затылок, плечи расправлены, пухлая грудь вперед.
- Племяши приехали, встречай, тетушка! - крикнул он Насте.
С кузова сняли две большие плетеные корзины, в каждой из них - по пяти поросят, замученных длинной дорогой. Их высадили на согретую солнцем молодую травку, они лезли друг на друга, повизгивали - розовые, тупоносые, беспомощные.
Артемий Богданович щупал их, восторгался:
- Гляди! Ты на уши гляди! У свиней порода в ушах. Раз висят - значит, благородных кровей, из дворян! - И вдруг стал строг: - Вот, девка, подыми. Колхоз на тебя смотрит. Всех до единого, слышишь?
И Настя подняла всех, это было не так уж трудно - поросята быстро обжились.
Из них выросли десять дебелых маток, каждой было дано имя - Роза, Канитель, Рябина, Купчиха... Они стали основой свинофермы, каждый год по два раза плодили ушастых поросят.
Артемий Богданович не мог нарадоваться на них:
- У свиней порода в ушах. Дворян вислоухих разводим!
Хвалил Настю:
- Золотой ты человек. Придет время - на руках носить будем.
И вот при первой же оплошке свалил все на нее.
7
По дороге, зажатой сугробами, шла Настя домой. В пухлых, белых полях тонули черные избы знакомых деревенек - Степаковская, Кочерыжино, Кулички... В них попрятались люди. Настя несла в себе воспаленное недоверие к ним.
Те, кому она больше всего верила, обманывали ее. Венька Прохорёнок первый, к которому потянулась, без хитрости, открыто. Венька - тонкая шея с проклюнувшимся кадыком, узкие плечи, стянутые тесным пиджаком, тяжелые, раздавленные работой ладони. И ведь робел перед Настей, не нахальничал, как другие парни, можно ли подумать, что обманет?..
Кешка Губин не похож на Веньку, потаскался по жизни, знал баб, ему нужно было к кому-то прилепиться, а Настя - по соседству, чем плоха - не урод, люди уважают. Зажал в сенцах, когда выходила от Павлы, дыхнул табаком, блеснул золотым зубом, сказал: "Перейду к тебе, примешь?" И опять поверила, и опять обман.
Артемию Богдановичу, казалось, какая корысть обманывать, ни в мужья, ни в полюбовники не лез. Ловко он вывернулся: "Сумей против силы справиться". Против силы...
Весь мир Кешки, ты одна против всех. Так и не заметишь, как люди жизнь по кускам повыкрадут. Самой бы у других рвать, да не умеет...
Снег, снег, поля, поля - обширна заснеженная земля, утыканная пахнущими печным дымом деревеньками, перелесками в инее, рассеченная оврагами в путанице кустов. Обширна земля кругом, а куда в ней спрятаться одинокому человеку?
Дорога вела мимо свинарника. Настя свернула к нему. От девичьих неудач, от вида больной матери она привыкла прятаться здесь, забывалась в работе.
Из кормокухни распахнутая дверь вела внутрь, в стойловое помещение. Настя не зажгла свет, и животные не учуяли ее приход. Из темноты слышалось сопение, вздохи, шевеление, тек густой запах. Укрытая от белого заснеженного мира, здесь шла своя жизнь, - Настя впервые подслушивала ее со стороны. Обычно ее приход нарушал эту жизнь: подымалась возня, визг.
Темнота, густой спертый воздух, хряк Одуванчик вздыхает, и его вздохи напоминают натужно стариковское: "Охо-хо!" Тоже жизнь, радуются, когда приносят корм, спят, чешутся, поросятся и не замечают, что над ними текут дни за днями, не замечают, что живут. И Насте вдруг стало страшно от неожиданного открытия - живут, словно спят, к чему являться на белый свет, когда свету не видят?
"Охо-хо!" - вздох Одуванчика.
Кешка звал Настю с собой, в города, освещенные по вечерам огнями, в города, где кипят улицы от народа, где сияют окнами магазины, где непохожие на нее, Настю, люди разъезжают в машинах, ходят в театры. Кешка звал, и стоило ей сказать "да" - как забыты были бы эти стариковские вздохи Одуванчика, забыта засыпанная снегами деревня Утицы, и нынешние беды казались бы смешными, и ругает или хвалит ее сам Артемий Богданович - нисколько не важно. Кешка ни разу не заглянул сюда в свинарник, а звал: едем, не топи себя в свином навозе. Стоило только сказать "да"... Кешка звал, и уговаривать его было напрасно - не прельстился, что построят новый дом, что купят мотоцикл...
Темный провал дверей, в густом, перебродившем сумраке живут туши сала и мяса, без мысли, без страсти, покорно. И Настя, чтоб перебить эту жизнь, стала торопливо шарить по бревенчатой стене, отыскивая выключатель.
Свет вспыхнул, разбудив свиней - заворочались, завизжали. И в этом сонливом мире бывают минуты радости, даже неистовства. Поросята лезли друг на друга, толкались в перегородки...
Отлученные от маток больные сосунки лежали кучей под рядном. Только один отпал в сторону, растянулся, припав по-собачьи мордой к полу. Он вяло приоткрыл белесое веко, проклюнулся черный маленький глаз, переполненный почти человеческой покорной тоской. И эта тоска в упор, в самую душу, и то, что не в куче, а сиротливо умирает в стороне, резануло Настю по сердцу. Она взяла его на руки, прижала к себе:
- Бесталанный ты мой...
Из кучи вынесла в подоле троих, выкинула в навозную яму. В куче оставалось еще около десятка, все они обречены, все подохнут, но Настя все-таки возилась с ними, кормила, подносила к маткам.
Того, сиротливого, засунула за пазуху, пошла домой, волоча от усталости ноги.
Спускавшаяся с потолка лампочка без абажура заливала избу ярким светом, на столе в деревянной чашке прикрыт полотенцем нарезанный хлеб. Мать сидела у стола, сутулилась, ждала ее, и, как всегда, лицо у нее какое-то немое, как всегда, прислушивалась, что происходит у нее внутри, к болезни.
- Щи в печи и селянку с яйцом сделала, должно, перестоялась, - сказала мать. - Достань, лапушка, сама... - И почему-то сняла со стола свою иссохшую, с набухшими суставами руку, стыдливо спрятала в юбке.
Настя вынула из-за пазухи поросенка, положила к порогу:
- Чем бы укутать его?.. Умрет, не выходим.
Клетчатый Кешкин шарф все еще лежал на лавке, Настя взяла его, заботливо завернула грязного поросенка.
- Ты чего? - удивилась мать. - Вещь-то совсем новая.
Настя сердито обрезала:
- Иль думаешь, я корыстоваться после него буду?
И представился Кешка с этим шарфом на шее, в городском пальто, в шляпе и с золотым зубом. Сейчас, поди, толкается где-нибудь под фонарями на людной улице, глазеет - в какой бы магазин зайти. Мать, как и этого свиненка, что сунула под порог, уже не выходишь, все равно умрет. Умрет, а время пропущено, к кому-то там прилепится Кешка?..
Сухие, текучие морщинки на бледном лице матери, глаза застывшие, глаза, для которых не так важно то, что они видят - изба, Настя, печь, поросенок, - важно внутри, туда вглядывается, тем живет.
- Собери, лапушка, сама, мне сегодня чегой-то совсем... Ох, господи! Скорей бы смерть пришла. Молю, молю, никак не вымолю.
- Раньше бы молила, а теперь чего уж - поздно! - прорвалось у Насти.
Вот как складно у нее получается: мать умрет, когда уже нет нужды умиратб, когда уже Кешка утерян, когда счастье проскочило мимо. И что толку, что мать когда-то тянула ее, выкармливала на крапиве да на кугеле, что толку, что вытянула, - нянька при свиньях. И впервые к больной матери обида, впервые злоба: пусть не хотела, а ее бабье счастье переехала.
- Поздно! Не вымолишь!
- Доченька, господь с тобой! Что говоришь?
- А то, мне хоть вешайся, как подумаешь, что за житье впереди.
- Господь с тобой!
- Видать, не со мной ваш господь, с кем-то другим!
- Так я, что ж... так ты б покинула меня... Право, чего уж жалеть.
- Покинула! Покинула! А после - корчись от совести. Тоже не жизнь! Ох, нет мне удачи! Скажи, за что я проклята, за какие такие грехи? Оглянись, кто из девок так обижен, как я?
- Я бы рада...
- Уж молчи! Что толку от твоей радости! Ты-то хоть немного да хлебнула счастья, хоть чуток да с мужем жила, семью имела. А я?.. Может, мне радоваться, что сейчас щи не пустые буду есть, что в сундуке пальто нарядное лежит? И в этом нарядном пальте никому не нужна!..
Мать сидела, подавшись головой вперед, скрученные руки дрожали на коленях. А Настя уже не владела собой, выкрикивала с клекотом:
- Для чего живу? Для чего? Для того, чтоб еще одно пальто заробить? Потом спрятать и не надевывать! Ломлю спину с утра до вечеру - для чего? Для кого? Для себя? Не-ет, для свиней! Вот она долечка! Радуйся вместе со мной-то! Чего не радуешься?..
Мать тихо произнесла:
- Не руки же мне на себя наложить. Нету смерти-то, не вымолю.
И Настя отрезвела от ее глухих, виноватых слов, опустилась на лавку, шершавой, жесткой ладонью провела ото лба к подбородку, сдирая с лица кошмарную одурь.
- Раньше, слышь, приемные дома для стариков были... Есть ли теперь-то?
Настя терла лицо:
- Чтой-то со мной?.. Дичаю...
- Разве не вижу я, что век твой заедаю.
- Молчи! Молчи! Забудь! С ума схожу!..
- У меня, глядючи-то, кровью по тебе сердце обливается.
- Ох, прости ты меня, непутевую. Молчи! Нянчить тебя буду, лечить буду! Да и как мне без тебя? Без тебя одна-то совсем с ума свихнусь. Хоть для тебя и жить-то, маменька...
- Добрая ты у меня, Настька.
- Сорвалась я сейчас...
- Этого-то... - Мать кивнула к порогу, где из широкого клетчатого шарфа высовывался поросячий нос. - Чаю надо круто заварить да отпаивать. Помогает.
- То стервлюсь, то в жалость бросает. И этого вдруг так-то жалко стало...
- Добрая ты... А шарф зря - новый.
- Ну и пусть этот бездоля в новом пофорсит. - Настя подошла к порогу, опустилась на колени. - Лежи, Кешенька, лежи, болезный... Вот и имя ему, самое подходящее... Коль выживет - память о том. Другой-то не оставил.
8
На следующее утро выбросила еще пятерых поросят. Заболели новые. Болезнь как пожар...
Приехал дед Исай, привез корм, сообщил, что кладовщик Михей отпустил муки самую толику, почти всю заменил высевками.
Все ясно, считали - "гордое знамя колхоза", как тут не задабривать, не идти навстречу - ей подбрасывали и получше и побольше. "Гордое знамя"... Ошиблись. И сразу вместо муки - высевки. И жаловаться не думай, ответ один - как всем, так и тебе. Как всем, ты не особая.
И с отчаянья решилась: "Еще посмотрим, может, и особая..."
Она зашла к Павле:
- Подкинь вечером моей прорве корму. В Загарье еду, до ночи задержусь.
Дома она достала из сундука пальто с мерлушковым воротником, то самое, что купила в прошлом году, на голову накинула пуховый платок...
Пешком до тракта, а там к райцентру ходил автобус.
Сушеной черники она достанет и в деревне, в аптеке надо взять каких-нибудь трав, бутыль риванола и, главное, как можно больше рыбьего жира, на что не захотел раскошелиться Артемий Богданович.
В ветлечебнице просить - пустое. Было бы у старшего ветфельдшера, было бы и в колхозе - Артемии Богданович с ним в дружбе.
Конечно, все влетит Насте в копеечку, да теперь ей деньги не так нужны, раньше думала купить Кешке мотоцикл "Уралец".
В аптеку сразу не пошла. Без рецептов, без бумаг с печатями ей не отпустят, тем более что собирается закупать оптом: стадо лечить - не мать, все полки в аптеке опустошишь.
Настя с автобуса двинулась к Маруське Щекоткиной, та родом из их деревни да еще приходилась родней, хотя и не близкой - троюродная сестра. Работала Маруська буфетчицей в сплавконторе, ее все Загарье знало.
- Выручай, Марусенька, не то съедят меня...
Маруська - добрая душа, своих помнит, не раз выручала, когда сахар в магазинах было трудно достать, - сплавщики-то снабжаются на отличку. Вся деревня Утицы не пивала чаю без сахару.
- Выручай, Марусенька...
Маруська - добрая душа, невысока ростом, конопата, бойка на язык. Вот таким-то и везет в жизни, муж у нее работает на сплаве и зарабатывает крупно, не пьет, на стороне не гуляет, Маруськи побаивается. Дом недавно свой поставили, а в доме в каждой комнате по кровати пружинной, на всех перины горой. При такой жизни и к другим можно быть доброй.
В аптеке Маруська никого знакомых не имела, но зато хорошо знала местного фотографа Исаака Куропевцева. Тот уж знает всех и ей, Маруське, ни в чем не откажет. Кроме того, он - стар, верно, часто ходит в аптеку.
Однако Исаак Куропевцев был хоть и стар, побаливал, но лечиться не любил, а беде помочь мог - хорошо знаком с Василием Леонтьевичем Мигуновым, тот много лет работал в райздраве, сейчас на пенсии, авторитет еще не растерял.
Василий Леонтьевич оказался "тот самый", который нужен. Он сходил к врачам, чтоб получить рецепты, - "аптека-то не частная лавочка, перед кем-то отчитываться должна", - свел Настю с Анной Павловной, она заведующая аптекой, провизор, командовала штатом - одной девицей, которая недавно ушла в декретный отпуск, - так что полная хозяйка.
Василий Леонтьевич попросил, Анна Павловна не отказала, выдала все, что нужно. На беготню от одного человека к другому ушел целый день. Но Артемий Богданович, если б решился сам раздобывать, вряд ли бы управился быстрей, ему бы пришлось ходить из учреждения в учреждение, составлять бумаги, подписывать их. Вряд ли быстрей да и вообще вряд ли достал все, так как с бумагами чаще заедает.
С двумя тяжелыми сумками, набитыми бутылками, пузырьками, пакетами, Настя двинулась от Маруськи к автобусу. Все-таки Маруська - добрая душа, она и покормила Настю, и помогла уложить все, даже сунула гостинец - двести граммов недорогих конфет: "Старуху побалуешь..."
Насте везло, по дороге ее обогнал грузовик и с ходу затормозил. Открылась дверка, высунулся шофер:
- Домой, зазноба?
Женька Кручинин, возивший ей обрат и сыворотку.
- Садись. И мне веселей. Люблю женское общество... Да сидоры-то брось в кузов - целы останутся.
- Не, - Настя стала пристраивать сумки на коленях. - Бутылки у меня побьются.
- Бутылки? Уж не свадьбу ли гуляешь?
- В моем заведении один жених - Одуванчик, да и то у него невест много.
- Тогда именины?
- Иль поминки. Чай, слышал уже, болезнь на поросят напала, вот спасаю - рыбьего жира купила да еще отравы всякой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11