— Ч-черт! Что же делать? Он мне в душу плюнул, а я к нему на полусогнутых…Натка, каменея губами и скулами, слушала.— Ну, поговорили? — сказала она резко. — Хватит! Теперь я скажу. Попробуйте помешать Яшке. Только заикнитесь! Пеняйте на себя. Тогда я сама к Яшке пойду, тогда я скажу ему, кто помешал…Рука Сократа задела за струны, и гитара издала густой, тающий звук.— Ага! Поняли — Яшка не простит, вместо Генки вас… разукрасят.— Наточка! — всхлипнула Вера.— Плоха? Мне теперь на все плевать! Хуже уже не стану.Натка возвышалась со вскинутой головой, с гневливым мерцанием за упавшими на лицо волосами.— Фратеры-ы…— тоскливо выдавил Сократ.Игорь, не подымая глаз, сутулился, казалось, стал меньше ростом. У Юлечки торчит вперед острый подбородок, глаза остановились, утратили блеск.— Фратеры-ы!… Яшка меня первого…— Иди! — с высоты своего роста кинула Натка Юлечке. — За волосы держать — больно нужно.И Юлечка, не спуская с Натки остановившихся глаз, тихо произнесла:— Пойду.— Юлька! — заволновался Сократ. — Ты Яшку не знаешь, Юлька! Он любого!… И меня и тебя… Он не посмотрит, Юлька, что ты девчонка.— Одна пойду. Донеси Яшке…Сократ поводил зябко плечами, суетливо топтался:— Игорь! Старик! Скажи ей, дуре… Ты-то знаешь, какой он, Яшка. Она и себя и всех нас… Меня Яшка первого… Ему убить — раз плюнуть.— Слышишь, Игорь, — раз плюнуть. Так помогите Яшке, он без тебя не справится!Игорь дрожащей рукой провел по лицу:— Да ну вас всех к черту. — Вяло, без энергии: — С ума посходили…— И вдруг вскинулся на Сократа: — Ты что голову тут морочишь? Страшен! Страшен! Убить — раз плюнуть. Да никого он не убьет — ни Генку, ни тебя. Что он, без головы, что он, не понимает — за такое ему вышку врежут. Ну, проучит Генку, если тот сам им раньше руки не переломает.— Нет, фратеры! Нет! — задохнулся Сократ.— Он пугает, Юлька. Ничего не случится, цел Генка останется.— А если случится, тогда что?— Да Яшка же знает: чуть что — его первого щупать станут. Кому своей головы не жаль.— Игорь, ты не трясись. Ведь я уже не зову тебя. Я одна все сделаю. Сам не трясись и Сократа успокой, вон как он от страха, выплясывает.— Юль-ка-а…— Сократ заговорил сдавленным шепотом. — Ты сообрази, Юлька, почему Яшка Карьеры выбрал. Думаешь, место глухое, потому… Глухих мест без Карьеров много. А в Старых Карьерах захоронения есть. Слышала — туда из комбината всякую ядовитую пакость свозят. Яшка все продумал, фратеры: стукнут они Генку — и… в яму, за табличку, где череп с косточками, куда даже подходить запрещено. Хватятся — человек пропал, где его искать? Сперва же по реке да по кустам шарить будут. Пока шарашатся, глядишь, яму заполнят, цементом зальют, землей сверху закидают. Захоронения же! А там, говорят, какие-то страшные кислоты, они все разъедают — и мясо и кости. Был человек да растаял, ничегошеньки от него не осталось. Яшка может каждого так…Захлебывающийся шепот Сократа оборвался.Не раз в эту ночь наступали тихие паузы, но такой тишины еще не обрушивалось. Далеко-далеко гудело шоссе, связывающее город с не засыпающим на ночь комбинатом. Сам город спал, разбросав в разные стороны прямые строки уличных фонарей.И сияла над головой застывшая листва лип, и высился обелиск павшим воинам, и дышала ночь речными запахами.Генка Голиков… Он только что стоял здесь — белая накрахмаленная сорочка, облегающая широкую грудь, темный галстук, крепкая шея, волосы светлой волной со лба. Обиженный Генка, обидевший других! Рост сто девяносто, лепное лицо, крутой лоб, белесые брови, волосы светлой волной… И в запретном месте, заполненные ядовито-зловонными, разъедающими все живое отходами ямы. Для Генки. Генка Голиков — и ямы…Тихо— тихо кругом, гудит далекое шоссе, спит украшенный огнями город, ночь дышит речной сыростью.Слово «убить» было произнесено раньше. И не раз. Но до этой тихой минуты никто из вчерашних школьников не в силах был представить себе, что, собственно, это такое.Теперь вдруг представили. Через несовместимое: Генка — и ямы… 21 Ольга Олеговна и директор Иван Игнатьевич шли по спящеему городу. Иван Игнатьевич говорил:— Мы вот в общих проблемах путались, а я все время думал о сыне. Да, да, об Алешке… Вы же знаете, он не попал в институт. И глупо как-то. Готовился, и настойчиво, на химико-техноло-гический, а срезался-то на русском языке — в сочинении насадил ошибок. Пошел в армию… Нет, нет, я вовсе не против армии, мне даже хотелось, чтоб парень понюхал воинской дисциплины, пожил в коллективе, чтоб с него содрали инфантильную семейную корочку. Не армия меня испугала, а сам Алешка. Собирался стать химиком, никогда не мечтал о воинской службе, но спокойно, даже, скажу, с облегчением встретил решение, сложившееся само собою, помимо него. Армия-то его устраивает потому только, что там не надо заботиться о себе: по команде подымают, по команде кормят, учат, укладывают спать. Каждый твой шаг размечен, записан, в уставы внесен — надежно. Что это, Ольга Олеговна, — отсутствие воли, характера? Не скажу, чтоб он был, право, совсем безвольным. Он как-то взял приз по лыжам. Не просто взял, а хотел взять, готовился с упорством, нацеленно, волево. А характер… Гм! Да сколько угодно. Что-что, а это уж мы в семье чувствовали. Но вот что я замечал, Ольга Олеговна, он слишком часто употреблял слова «ребята сказали., все говорят… все так делают». Все носят длинные волосы на загривке — и мне надо, все употребляют словечко «пахан» вместо «отец» — и я это делаю, все берут призы по спортивным соревнованиям — и мне не след отставать, покажу, что не хуже других, волю проявлю, настойчи-вость. Как все… Так даже не легче жить! Отнюдь! Надо тянуться за другими, а сколько сил на это уходит. Не легче, но гораздо проще. Легкость и простота — вещи неравнозначные. Проще существовать по руководящей команде, но право же, необязательно легче. Ольга Олеговна остановилась.— Как все — проще жить? — переспросила она. Остановился и Иван Игнатьевич.Над ними сиял фонарь — пуста улица, темны громоздящиеся одно над другим по отвесной стене окна, спал город.— Да ведь мы все понемногу этим грешим, — виновато проговорил Иван Игнатьевич. — Кто из нас не подлаживается: как все, так и я.— А вам не пришло в голову, что люди из породы «как все, так и я» непременно примут враждебно новых Коперников и Галилеев потому только, что те утверждают не так, как все видят и думают? К Коперникам — враждебно, к заурядностям — доверчиво.— М-да. Недаром говорится в народе: простота хуже воровства.— Воровства ли? Не простаки ли становились той страшной силой, которая выплескивала наверх гитлеров? «Германия — превыше всего!» — просто и ясно, объяснений не требует, щекочет самолюбие. И простак славит Гитлера!— М-да. Но к чему вы ведете? Никак не уловлю.— К тому, что мы поразительно слепы!— А именно?— Целый вечер спорили — дым коромыслом. И на что только не замахивались: обучение и увлечение, равнодушие и преступность, ремесленничество и техническая революция. А одного не заметили…— Чего же?— На наших глазах сегодня родилась личность! Событие знаменательное!— М-да… Но, позвольте, все кругом личности — вы, я, первый встречный, если б такой появился сейчас на улице.— Все?… Но вы, Иван Игнатьевич, сами только что сказали? кто из нас не грешит — как все, так и я, под общую сурдинку. Смазанные и сглаженные личности — помилуйте! — не нелепость ли? Вроде сухой воды, зыбкой тверди, лучезарного мрака. Личность всегда исключительна, нечто противоположное «как все».— Если вы о Студёнцевой, так она и прежде была исключительна, не отымешь.— Она отличалась от остальных только тем, что это «как все» удавалось ей лучше других. И вдруг взрыв — не как все, себя выразила, не устрашилась! Событие, граничащее с чудом, Иван Игнатьевич.— Ну уж и чудо. Зачем преувеличивать?— Если и считать что-то чудом, то только рождение. Родилась на наших глазах новая, ни на кого не похожая человеческая личность. Не заметили!— Как же не заметили, когда весь вечер ее обсуждали.— Заметили лишь ее упреки в наш адрес, о них говорили, их обсасывали, и ни слова изумления, ни радости.— Изумляться куда ни шло, ну а радоваться-то нам чему?— Нешаблонный, независимо мыслящий человек разве не отрадное явление, Иван Игнатьевич?— М-да…— произнес Иван Игнатьевич, с сомнением ли, с осуждением или озадаченно — не понять.Они двинулись дальше.Их шаги громко раздавались по пустынной улице — дробные Ольги Олеговны, тяжелые, шаркающие Ивана Игнатьевича. Воздух был свеж, но от стен домов невнятно веяло теплом — отдыхающие камни нехотя отдавали дневное солнце. 22 Слово «убить», которое так часто встречалось в книгах, звучало с экранов кино и телевидения, вдруг обрело свою безобразную плоть.Натка на пригибающихся ногах, слепо вытянув вперед руки, двинулась к скамье.Вера сдавленно всхлипнула. Игорь — остекленевший взгляд, одеревеневший нос, темный подбородок — стал сразу похож на старичка, даже штаны спадают с худого зада.Виновато переминался Сократ с гитарой. Юлечка застыла в наклоне — вот-вот сорвется бежать.А тишина продолжалась. И шумело далеко в ночи за городом шоссе.Вера всхлипнула раз, другой и разревелась:— Я… Я вспомнила…— Нам теперь будет что вспомнить, — глухо выдавил из себя Игорь.— Я… Я в кабинете физики… трансформатор… пережгла. Один на всю школу и… дорогой. Генка сказал…— Плечи Веры затряслись от рыданий. — Сказал, это он сделал. Я не просила, он сам… Сам на себя!— А меня… Помните, меня из школы исключили, — засуетился Сократ. — Мне было кисло, фратеры. Мать совсем взбесилась, кричала, что отравится. Кто меня спас? Генка! Он ходил и к Большому Ивану и к Вещему Олегу. Он сказал им, что ручается за меня… А мне сказал: если подведу, набьет морду.Игорь судорожно повел подбородком.— О чем вы? — выкрикнул он сдавлено. — Трансформатор!… Генка никогда не был таким… Таким, как сегодня! Трансформатор… Вы вспомните другое: я, ты, Сократ, все ребята нашего класса, да любой пацан нашей школы ходил по улице задрав нос, никого не боялся. Каждый знал — Генка заступится. Генка нашим заступником был — моим, твоим, всех! А сам… Он сам обидел кого-нибудь?… Просто так, чтоб силу показать… Не было. Никого ни разу не ударил!… И вот нас сегодня…— Опомнись! — резко оборвала Юлечка. — Мы же раньше его обидели! Все скопом. И я тоже.— А я… Я ведь не хотела…— заливалась слезами Вера. — Я откровенно, до донышка… Он вдруг обиделся… Не хотела!— Юль-ка-а! — качнулся Игорь к Юлечке. — Скажи, Юлька, как это мы?… Чуть-чуть не стали помощниками Яшки.— Стали, — жестко отрезала Юлечка. — Согласились помочь Яшке. Молчанием.На скамье в стороне сидела Натка, прямая, одеревеневшая, с упавшими на глаза волосами, с увядшими губами.— Нет, Юлька! Нет! — Тоскливое отчаянье в голосе Игоря. — Нет, не успели! Слава богу, не успели!— Согласились молчать или нет?Бледное, заострившееся личико, округлившиеся, тревожно-птичьи глаза в упор — Игорь сжался, опустил взгляд.— Согласились или нет?!Игорь молчал, опущенные веки скрывали бегающие зрачки. Молчали все.Натка, окоченев, сидела в стороне.— Раз согласились, значит, стали!… Уже!… Пусть маленькими, пятиминутными, но помощниками убийцы!Игорь схватился за голову, замычал:— М-мы-ы! М-мы-ы — его!…— А я не хотела! Не хотела! — захлебывалась Вера.— А я хотел? А другие? М-мы — его!Игорь мычал и качался, держась за голову.Натка, деревянно-прямая на скамье, подняла руки, неуверенно, неловко, непослушными пальцами, как пьяная, стала заправлять упавшие волосы. Так и не заправила, обессиленно уронила руки, посидела, мертво, без выражения глядя перед собой, сказала бесцветно:— Я пойду…И не двинулась.Тишина. Далеко за городом шумело шоссе.Игорь опустил руки, обмяк.— Юль-ка…— снова просяще заговорил он. — Не были же такими… Нет… Ни Генка, ни мы…Тишина. Обмерший город внизу — темные кварталы, прямые строчки уличных фонарей да загадочный неоновый свет над вокзалом. Шумело шоссе.— Юль-ка… Я чувствовал, чувствовал, ты помнишь?Глядя в сторону, Юлечка ответила тихим, усталым голосом:— Не лги… Никто из нас ничего не чувствовал… И я тоже… Каждый думает только о себе… и ни в грош не ставит достоинство другого… Это гнусно… вот и доигрались…Опираясь на спинку скамьи, Натка наконец с трудом поднялась:— Я пошла… к нему… Никто не ходите со мной. Прошу.И опять застыла, нескладно-деревянная, слепо уставясь перед собой.Все косились на нее, но сразу же стыдливо отводили глаза и… упирались взглядами в обелиск, в мраморную доску, плотно покрытую именами:
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ — рядовойБАЗАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ — рядовойБУТЫРИН ВАСИЛИЙ ГЕОРГИЕВИЧ — старший сержант…
Обелиск — знакомая принадлежность города. Настолько знакомая, привычная, что уже никто не обращал на нее внимания, как на морщину, врезанную временем, на отцовском лице. Обелиск весь вечер стоял рядом, в нескольких шагах… Сейчас его заметили — отводили глаза и вновь и вновь возвращались к двум столбцам имен на камне с тусклой, выеденной непогодою позолотой.Нет, выбитые на камне, вознесенные на памятник лежали не здесь, их кости раскиданы по разным землям. Могила без покойников, каких много по стране.
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ — рядовойБАЗАЕВ БОРИС АНДРЕЕВИЧ — рядовой… -
и еще тридцать два имени, кончающихся на неком Яшенкове Семёне Даниловиче, младшем сержанте.Убитые… Умерших своей смертью тут нет. Окаменевшая гордость за победу и память о насилии, совершенном около трех десятилетий назад, задолго до рождения тех, кто сейчас немотно отводит глаза…
АРТЮХОВ ПАВЕЛ ДМИТРИЕВИЧ…БАЗАЕВ…
Убитые уже не могут ни любить, ни ненавидеть. Но живые хранят их имена. Для того, наверное, чтоб самим ненавидеть убийство и убийц.Бывшие школьники отводили глаза…Натка качнулась:— Я пошла…Негнущаяся, с усилием переставляя ноги, она прошла мимо обелиска к обрыву.Долго было слышно, как осыпается земля под ее ногами.Ночь уже не напирала с прежней тугой упругостью. Призрачная синева проступала в небе, и редкие звезды отливали предутренним серебром. 23 Физик Решников и математик Иннокентий Сергеевич жили в одном доме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52