— Тренированный, Ольга Олеговна, тренированный. Вам-то известно, что меня чаще других на ковер бросают. Привычка выработалась духом не падать… Есть предложение: кончить на сегодня нашу вольную борьбу, разойтись по домам. Время-то позднее. 18 На скамье под освещенными липами металась Натка, каталась лбом по деревянной спинке:— Он!… Он!… Я же его любя, а он!… Сам-кой! О-о-о!…Вера Жерих топталась над ней:— Наточка, он же не только тебя, он всех… И меня тоже… А я, видишь, ничего…— Перед всеми!… Зачем?! Зачем?! И все вывернул!… Не было, не было у меня тогда в мыслях дурного! Он — сам-ка!… Подлец!Игорь нервно ворошил свою взлохмаченную шевелюру, ходил, как маятник, от одного конца скамьи до другого, слепо натыкаясь на Сократа, прижимающего к животу гитару, на Юлечку Студёнцеву, вобравшую голову в кисейные плечики.— Лучше бы убил меня, чем так!… Лучше! Честней!— Наточка, он же всех…Сократ, не спускавший глаз с Натки, задумчиво спросил:— А меня-то он за что? А?…Никто ему не ответил, каталась лбом по твердой спинке скамьи Натка.— Как-кой он! — Юлечка вся передернулась — от белых бантов в косичках до щиколоток.— Лучше бы убил!Игорь внезапно остановился, развернулся всем телом, уставил твердый нос на бьющуюся в истерике Натку.— Он и есть убийца, — заговорил Игорь. — Только бескровный. Такие вот высмотрят в человеке самое дорогое, без чего жить нельзя, и…— Как-кой он безобразный!— Нен-на-в-ви-жу! Нен-на-в-ви-жу! — металась Натка.— Разве не все равно, каким путем убить жизнь — ножом, ядом или подлым словом. Без жалости подлец! И ловко, ловко!…— Меня-то он за что? Я, фратеры, даже спас его. Яшка Топор подстраивал, я шепнул Генке…— Сократ, как младенца, укачивал гитару.— У всех нашел самое незащищенное, самое дорогое — и без жалости, без жалости!… Всех, и даже Натку…Натка перестала метаться, припав лбом к спинке скамьи, замерла, согнувшись.Юлечка снова передернулась:— Как-кой он, однако… Бесстыдный!— Фратеры, а ведь Яшка Топор снова его стережет, — объявил негромко Сократ.— Два сапога — пара, — процедил сквозь зубы Игорь.Натка оторвалась лбом от спинки скамьи, упираясь рукой, с усилием распрямилась — выбившиеся волосы падают на глаза, нос распух, губы вялые, бесформенные.— Я сегодня такое узнал, фратеры… Не хотел говорить Генке сразу, думал — праздник испорчу. Хотел шепнуть, когда домой пойдем.Игорь с досадой передернул плечами:— Какое нам до них дело!— Мне — дело! — произнесла Натка.У нее твердело лицо, губы сжались, под упавшими волосами скрытно тлели глаза.— Мне — дело! — повторила она громче, с гневным звоном в голосе.— А-а, ну их! Пусть перегрызутся. — Игорь неприязненно отвернулся в сторону обрыва.— И тебе есть дело! — Спрятанные за упавшими волосами Наткины глаза враждебно ощупывали Игоря.Игорь не ответил, упрямо смотрел в сторону.— Убийца же — сам сказал. Убийцу наказывают. А ты можешь?…— При случае припомню.— Не ври! Кишка у тебя тонка. А вот Яшка Топор может…— Не хочешь ли, чтоб я помогал Яшке?— Яшка сам справится, лишь бы не помешали.— Ну и пусть справляется. Плевать. Для меня теперь Генка чужой.Под спутанными волосами — враждебные глаза. Обернувшись на Натку, Игорь невольно поежился. Натка спросила:— Вдруг кто из нас захочет помешать Яшке, как ты тогда?— Никак. Мне-то что.— Врешь! Врешь!… Нен-на-виж-жу! И ты нен-нави-дишь!— Да чего ты от меня хочешь?— Хочу, чтобы Яшке не помешали! По старой дружбе, из жалости или просто так, из благородства сопливого. Хочу, чтоб все слово друг другу дали. Сейчас! Не сходя с места! От тебя первого хочу это слово услышать!— Лично я ни Яшке, ни Генке помогать не собираюсь.— Даешь слово?— Пожалуйста, если так тебе нужно.— Даешь или нет?— Да слышала же: у нас с Генкой все кончено, с какой стати мне к нему бежать.Натка минуту вглядывалась в Игоря недружелюбно мерцающими из-под упавших волос глазами, медленно повернулась к Сократу:— А ты?… Ты хотел шепнуть?… Снова не захочешь?— Я как все, фратеры. Генка и меня… ни за что ни про что.Натка подалась к Вере:— А ты?— Что, Наточка?— Что? Что? Не понесешь завтра на хвосте?— Но Яшка, Наточка… Он же зверь.— И верно, фратеры, Яшка на этот раз шутить не будет… Он страшненькое готовит.И Натка вскипела:— Уже сейчас раскисли! А завтра и совсем… Разжалобимся, перепугаемся, вспомним, что Яшка злой, Яшка страшненький, и — простим, простим, спасать наперегонки кинемся! Нен-на-виж-жу! Всех буду ненавидеть!— Мое дело предупредить, фратеры. А там решайте. Как все, так и я. Мне-то зачем стараться перед Генкой.— Ну, Верка?— Наточка, если уж все…— И все-таки жаль?— Противен он мне.— Даешь слово, что ни завтра, ни послезавтра — никогда не проговоришься?— Да… даю.Натка развернулась к Юлечке:— Ты?Юлечка, подняв кисейные плечики, стояла с прижатыми к груди кулачками, бледная, с заострившимся носом, с губами, сведенными в ниточку.— Что тянешь? Отвечай!— А если Яшка покалечит… или убьет?— Если б Яшка звал Генку в карты играть, то и разговора бы не было.— Даже если убьет?…Натка медленно-медленно поднялась со скамьи, раскосмаченная, с упрятанными глазами, распухшим носом, искривленным ртом, шагнула на Юлечку:— Жалеть прикажешь? Мне — его? Весь город завтра узнает, пальцами показывать станут: сук-ка!… Мне жить нельзя, а ему можно? Да я бы его своими руками!… Нен-на-виж-жу! Не смей!… Не смей дорогу перебегать! Только шепни… Мне терять нечего!Натка кричала, напирала грудью на побледневшую до голубизны, сжимавшую на груди маленькие кулачки Юлечку.Игорь не выдержал, сердито крикнул:— Хватит! О чем мы — Яшка, Генка… Да в первый раз такой треп слышим? Кто-то сболтнул, Сократ услышал, а мы заплясали. Ничего не случится, вот увидите — звон один.— Нет, фратеры, не звон. — Узкое лицо Сократа вытянуто, голос приглушен, руки, держащие гитару, беспокойны. — Точные сведения, верьте слову.— Кто тебе накапал? Не темни.— Скажу. Только — могила. Если Яшка дознается, был Сократ Онучин — и нет его. Я не Генка, Яшке меня — раз чихнуть.— Да кому нужно Яшке на тебя капать! Здесь Яшкиных приятелей нет. Выкладывай.— Пашку Чернявого из Индии знаете?— Это ты там всех знаешь, мы к ним в гости не ходим.— Маленький такой, рожа в веснушках, волосы белые. Потому и прозвали Чернявым, что совсем на чернявого не похож. Он у меня, фратеры, уроки берет… по классу гитары. Так вот он мне под страшным секретом… Из верных рук, фратеры, из верных, верьте слову.— Что сказал тебе Чернявый?— Генка гоняет на велосипеде по Улыбинскому шоссе. Так?— Ну так.— А шоссе мимо чего идет, помните?— Шоссе длинное.— Мимо Старых Карьеров, фратеры. Вот когда Генка мимо Карьеров погонит, этот Пашка Чернявый и выскочит…— Один? На Генку?— Ты слушай… Будет Пашка в рваной рубахе и портрет в крови. Специально разукрасят. Значит, выскочит он таким красивым и закричит: «Помогите! Убивают!» Ну, а Генка мимо проскочит, не остановится? Нет уж, сами знаете, козлом поскачет, куда укажут. «Помогите!» Чего ему не помочь, когда самбо в руках. Но в Карьерах-то его и встретят… Яшка с кодлой. В прошлый раз Генка Яшку красиво приложил. Теперь Яшка все учтет. Так что, ой, мама, не жди меня обратно — самбо не поможет. 19 Уже зашевелились, чтоб подняться, проститься, разойтись по домам, закончить затянувшийся вечер, а вместе с ним и очередной учебный год. Обычный год, напряженно-трудный, принесший под занавес нежданное огорчение.Но тут все увидели, что Нина Семеновна, забыто сидевшая в стороне, собранным в комочек платочком промокает слезы с наведенных ресниц — плачет втихомолку.— Что с вами, Нина Семеновна?— Да так, ничего.Ольга Олеговна устало опустилась рядом с Ниной Семеновной:— Сегодня нам всем не по себе…Нина Семеновна, комкая платочек, прерывисто вздохнула:— Все о Юлечке думаю, и вот стало так жаль…Директор Иван Игнатьевич укоризненно покачал головой:— Бросьте-ка, бросьте! Юлию Студёнцеву жалко. Не страдайте за нее. Девица настойчивая, сами знаете, свое возьмет.— Да мне не ее, а себя…— Нина Семеновна выдавила виноватую улыбку.Ольга Олеговна заглянула под ее впущенные ресницы:— О ней думаете — себя жаль?— Я же на Юлечку надеялась очень. Да, все эти годы… Глупость, конечно, но мечтала: открою утром газету, а там ее имя, включу вечером телевизор — о ней говорят… Нет, нет, не слава мне была нужна! Есть люди, необходимость которых очевидна, они время несут на своих плечах. Можно ли, скажем, вступление нашего двадцатого века представить без Марии Кюри… Думалось, вдруг да Юлечка… А я-то ее у порога школы встретила. От меня значительный человек через времена двинулся, как большая Волга от маленького источника. И вот сегодня… Сегодня я поняла — не случится. Да, да, вы правы, Иван Игнатьевич, за Юлечку беспокоиться нечего — свое возьмет. Но только свое, а на меня-то уже не хватит. Наверное, будет толковым инженером или врачом, каких много. А значит, я не исключительной удачи учитель, нет… таких много. Право, стыдно даже, какие глупости говорю, но настроила себя, чуть ли не все десять лет настраивала и ждала — будет, будет у меня сверхудача! Теперь вот поняла и до слез… Не смейтесь, пожалуйста.Все молчали, рассеянно глядели каждый в свою сторону.— Молоды вы еще, очень молоды! — вздохнул Иван Игнатьевич. — Кто из нас в молодости не мечтал великана в мир выпустить из своих рук!— И, как правило, взмывали не те, от кого ждешь полета, — с горечью проговорила Ольга Олеговна. — Никто из нас не отличал особо Эрика Лобанова, а нынче профессор, и уже известный.— Но это…— Нина Семеновна даже задохнулась от волнения, — это же доказательство нашей близорукости — не разглядеть в человеке, чем он значителен. Так можно и гения просмотреть!Наверное, впервые за весь вечер Ольга Олеговна улыбнулась, покачала головой, увенчанной тяжелой прической:— Мы не провидцы — обычные люди. Самые обычные. Предвидеть гения, тем более научить гениальному, — нет, нам не по силам. Научить бы самому простому, банальному из банального, тому, что повторялось из поколения в поколение, что вошло во все расхожие прописи — вроде уважай достоинство ближнего, возмущайся насилием… Собственно, научить бы одному: не обижайте друг друга, люди.— Научить?! — воскликнула Нина Семеновна. — Кого? Юлечку! Гену Голикова! Игоря Проухова! Они все, все еще в детстве были удивительно отзывчивы на доброту. С самого начала, еще до школы, все добры от природы. И уж если они станут обижать друг друга, то тогда… Тогда остается только одно — повеситься на первом же гвозде от отчаяния.Иннокентий Сергеевич повернул к свету взрытую сторону лица, тронул свой страшный шрам.— Не исключено, что вот это украшение подарил мне вовсе не злой от природы человек. И я должен был каких-то детей оставить сиротами, не ведая озлобления.И Нина Семеновна с испугом отвела глаза, с жаром проговорила:— Я готова каждый день повторять: господи, дай мне силы отдать жизнь тем, кого учу! Господи, не обмани меня, сделай их всех счастливыми!— Стоит ли молиться! — отозвалась Ольга Олеговна. — Мы и без молитв делаем это — отдаем жизнь.— Вот именно. И Зоя Владимировна тоже, — напомнил Иван Игнатьевич.Ольга Олеговна встала, засмотрелась в темное распахнутое окно, за которым лежала притихшая улица.— Мальчики и девочки, мальчики и девочки, как вы еще зелены! Нет, не готовы к жизни…— Помолчала и, не отрываясь от окна, спросила: — Интересно бы послушать, что они сейчас говорят о своем будущем?— Пусть поют и веселятся. Думать о будущем им предстоит завтра.Учителя задвигали стульями, стали подыматься. 20 Фонари освещали уголок сквера под липами — пять человек и пустая скамья. Сократ замолчал.Юлечка, выставив на Натку острый подбородок, спросила:— Слышала?— Слышала! — Ответ с вызовом. — Ну и что? Я ненавижу его! Раньше любила. Открыто говорю: лю-би-ла! Теперь нен-навижу! Не прощу!Щу! — отозвалось в почи.— Мне даже кошку жаль, когда ее бьют и калечат. Тут человек.— Пусть каждый как хочет, Натка, — вступился Игорь.— Опять заело у тебя, Иисусик. Убийцей же его называл, теперь простить готов. Трепач ты!— Яшке помогать — не жди, не буду!— Так помогай Генке! А сам говорил — они друг друга стоят, два сапога…— Я к Генке не побегу, но других за руку хватать не стану.— А я…— Юлечка задохнулась. — Я и Яшку бы… Да! Предупредила, если б кто-то убивать его собирался.— Побежишь? Скажешь? Только попробуй!— А что ты со мной сделаешь? За волосы удержишь?— Попробуй… Все попробуйте! Только заикнитесь!— Игорь! Ты слышишь? Игорь! Ты хочешь художником… Наверно, радовать людей хочешь. Наверно, думаешь: посмотрят люди твои картины — и добрей станут. Разве не так, Игорь? Добрей! А сам сейчас… Пусть бьют человека, пусть калечат, даже убить могут — тебе плевать. Сам не пойду, других держать не буду, моя хата с краю… Игорь! Пойдем к Генке вместе!Прижимая ладошки к груди, натянуто-хрупкая, дрожащая, Юлечка тянулась к Игорю, на выбеленном лице просяще горели темные глаза. Игорь морщился и отводил взгляд.— Черт! Ты думаешь, он шевельнул бы пальцем, если б нас Яшка…— Стари-ик! — слабо изумился Сократ. — Надо быть честным, старик! Генка за нас всегда. Даже за незнакомых на улице… И ты знаешь, как он Яшку приложил.— То раньше… Раньше он за меня готов черту рога сломать. А вот теперь… сомневаюсь.— Тут что-то не то, фратеры. Раньше — не сомневаюсь. Значит, хорош был раньше, а на него накинулись. Зачем? Что-то не то…— А кто накинулся? Кто?! — с отчаяньем закричал Игорь. — Я на него? Ты не слышал, как я говорил ему — не будем, не надо, кончим! Нет! Сам, сам напрашивался! Угрожал еще — не жди, не пожалею! А что ему сказали? Да то, что было. А он про нас понес что? Про каждого! На меня как на врага. И на тебя тоже, хотя ты ни слова плохого о нем… Все ему вдруг враги. И нас, врагов, ему любить и защищать? Да смешно думать. Ну, а мне-то зачем врага спасать? Он мне теперь чужой, посторонний!Сократ тоскливо промолчал, мигал красными веками, оглаживал гитару.Юлечка снова подалась на Игоря:— Пусть он плохой, Игорь. Пусть чужой. Но не кошку — человека… собираются бить!И снова Игорь сморщился, влез пятерней в растрепанные волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52