Я и дамы упали на скамейку перед бистро и, откашливаясь, дожидались лимонада. Все были измучены. Над нашей семьей опять нависла гроза. Огюсту нужна была разрядка, он долго искал какой-нибудь предлог. Сопел и принюхивался, как бульдог. Лучше всего подходил я. Другие могли бы ответить… Он выпил стакан перно, что было против его правил, скорее, это можно было назвать причудой… За то что я разорвал брюки, меня ожидает большое наказание. Мой дядя пытается вступиться, это злит отца еще больше.
Перед возвращением из деревни я получаю несколько сильных оплеух. На переездах всегда бывает много народу. Я нарочно заревел изо всех сил, чтобы его разозлить. Я старался привлечь всеобщее внимание, упал и катался под столиками. Он был ужасно смущен, весь покраснел. Он не выносил, когда все на него смотрели. Чтоб он сдох! Мы уехали на своем драндулете, трусливо пригнувшись.
Всякий раз, когда мы возвращались с прогулки, было столько шума и скандалов, что дядя в конце концов отказался от своей затеи.
Все говорили: «Мальчику, несомненно, полезен свежий воздух!.. Но автомобиль плохо на него действует!..»
* * *
Не передать, какой сволочью была мадам Меон из лавки напротив. Она цеплялась к нам по малейшему поводу, сплетничала, к тому же была завистлива. Но у нее хорошо продавались корсеты. За сорок лет у старухи сложилась постоянная клиентура из мамаш и их дочек. Причем таких, что далеко не всякому согласились бы показывать свою ГРУДЬ.
Это Том подлил масла в огонь, и все из-за своей привычки писать у витрин. Правда, он был не одинок. В нашей округе все собаки делали то же самое. Пассаж был местом их прогулок.
Меонша явилась специально, чтобы спровоцировать мою мать на скандал. Она орала, что наш паршивый пес загадил ей всю витрину… Слова разносились из магазина до самой стеклянной крыши. Прохожие слушали с интересом.
Этот спор оказался роковым. Бабушка, всегда сдержанная, ответила ей довольно резко.
Когда отец вернулся из конторы и все узнал, он впал в такую бешеную ярость, что страшно было смотреть! Он так ужасно таращил глаза на витрину этой почтенной дамы, что мы опасались, как бы он ее не задушил. Мы удерживали его, повиснув на его пальто… Он вдруг стал сильным, как трехколесная машина. Волочил нас за собой по лавке… Вопил, что сейчас растерзает в клочья эту проклятую корсетницу… «Мне не надо было тебе этого рассказывать!..» — лепетала мать. Но зло было уже сделано.
* * *
В течение последующих недель меня оставили в покое. Отец был поглощен другим. Как только у него выдавалась свободная минута, он начинал пялить глаза на Меоншу. Она занималась тем же. Они следили друг за другом из-за занавесок. Вернувшись из конторы, он обдумывал, что она теперь может сделать. Все происходило визави… Когда она находилась в кухне на первом этаже, он тоже забивался в угол нашей кухни. Он изрыгал ужасные проклятия…
«И как только эта старая сволочь не отравится!.. Не обожрется грибами и не проглотит свою вставную челюсть!.. Да и толченое стекло она, наверное, не любит!.. Ах, падаль!..» Он наблюдал за ней постоянно. Его больше не интересовали мои дурные наклонности… В некотором смысле это было даже удобно.
Другие соседи старались избегать лишнего шума. Собаки гадили всюду, и на их витрины тоже, не только на витрину Меонши. Напрасно они окуривали все серой, Пассаж Березина оставался своеобразной сточной канавой. Желание помочиться привлекало сюда всех. На нас мог мочиться каждый, кто хотел, даже взрослые, особенно когда на улице шел дождь. Сюда заходили специально для этого. А в небольшую канавку на улице Приморгей даже срали. Жаловаться было некому. Часто это делали наши покупатели, с собаками и без них. Наконец, моему отцу стало недостаточно одной Меонши, и он стал цепляться к Бабушке.
— Посмотрите на эту старую сволочь с ее грязным кобелем, я знаю, что она задумала!.. Ты не понимаешь!.. Она хитрая!.. Лживая! Она ее соучастница! Точно! Они хотят мне все испортить!.. И уже давно! Ах вы, две суки!.. Зачем? Ты меня еще спрашиваешь? Чтобы вывести меня из себя! Вот! Вот зачем!..
— Да нет, Огюст, я тебя уверяю!.. Ты выдумываешь! Ты преувеличиваешь каждую мелочь!..
— Я выдумываю? Может, еще скажешь, что я вру?.. Оставь! Это ты выдумываешь! Ах! Клеманс! Ты неисправима! Жизнь ничему тебя не научила!.. Нас преследуют! Нас попирают! Над нами издеваются! Меня бесчестят! А ты что говоришь? Что я преувеличиваю?.. Дальше просто некуда!
И вдруг он разрыдался… Пришла и его очередь.
* * *
В Пассаже не одни мы продавали круглые и овальные столики и маленькие стулья, обитые репсом, времен Людовика XVI. Наши конкуренты заняли сторону Меонши. Этого и следовало ожидать. Отец потерял сон. Ему казалось ужасным, что каждое утро, перед тем как отправиться в контору, он должен был чистить двор и все канавы перед нашей лавкой.
Он выходил с ведром, метлой, мешком и маленькой лопаткой, предназначенной, чтобы собирать фекалии и бросать их в опилки. Для такого образованного человека это было большим унижением. Фекалий становилось с каждым днем все больше и больше, и именно перед нашим домом. Это было похоже на заговор.
Меонша скалила зубы из своего окна первого этажа, глядя, как отец сражается с говном. Весь день она ходила веселая. Прибегали соседи, чтобы сосчитать кучи дерьма.
Заключались пари, что он не сможет убрать все.
Он торопился, ему нужно было еще надеть воротничок и галстук. Он должен был поспеть в «Коксинель» раньше других, чтобы разобрать почту.
Барон Мефэз, директор, мог положиться только на него.
* * *
Именно тогда у Кортилен произошла трагедия. Любовная драма в 147?м в Пассаже. Об этом восемь дней писали во всех газетах. Огромная толпа зевак галдела перед их лавкой.
Я часто видел мадам Кортилен, потому что мама продавала ей ирландские корсажи с гипюровыми вставками. Я хорошо помню ее длинные ресницы, исполненные нежности взгляды и то, как она строила глазки даже мне. Я часто дрочил на нее.
Во время примерки обнажаются плечи, грудь… Как только она уходила, я бросался в уборную на третий этаж, чтобы снять возбуждение. Я спускался вниз с кругами под глазами.
У них тоже часто бывали сцены, но в основном из-за ревности. Ее муж не разрешал ей никуда отлучаться. Он ходил все время один. Это был маленький вспыльчивый брюнет, офицер в отставке. Он торговал резиновыми изделиями в 147?м. Дренажи, инструменты, разная мелочь…
В Пассаже все говорили, что она слишком красива для такой лавки…
Однажды ревнивец внезапно вернулся. Он обнаружил, что его красотка беседует на первом этаже с двумя господами, этого оказалось достаточно, чтобы он выхватил револьвер и выстрелил сперва в нее, а потом себе в рот.
Они умерли в объятиях друг друга.
Он отсутствовал всего пятнадцать минут.
* * *
Револьвер моего отца представлял собой модель устаревшего образца и хранился в ночном столике. Он привез этот огромный револьвер из армии.
Драма Кортилен могла дать моему отцу лишний повод для еще больших истерик и ругани. Но он, напротив, замкнулся. Он больше почти не говорил с нами.
Перед нашей дверью и в канаве фекалий было в избытке. Мимо ходило столько народу, что они спрессовывались. Он все чистил. Он не говорил больше ни слова. Это так не походило на его обычное поведение, что мама стала следить за ним, когда он запирался в комнате. Он оставался там часами, пренебрегая доставкой. Он больше не рисовал. Она подсматривала за ним в замочную скважину. Он брал свою пушку в руки, крутил барабан, раздавалось «щелк! щелк!..» Можно было подумать, что он тренируется.
Однажды он куда-то ушел и вернулся с целой коробкой патронов, открыл ее перед нами, чтобы мы хорошенько рассмотрели. Он не сказал ни слова, поставил ее на стол рядом с лапшой. Моя мать бросилась перед ним на колени и умоляла его выбросить все это на помойку. Но он уперся. Ничего не отвечал. Грубо ее оттолкнул. Один выпил целый литр красного вина. Он не хотел есть. Моя мать так приставала к нему, что он затолкал ее в стенной шкаф. Сам он залез в погреб. И закрыл за собой люк.
Слышно было, как он стреляет: «Пенг! Пенг! Пенг!..» Он вошел в раж, раздавался треск, бухало сильное эхо. Должно быть, он стрелял в пустые бочки. Моя мать надрывалась, кричала через щель…
— Огюст! Огюст! Я тебя прошу! Подумай о малыше! Подумай обо мне! Фердинанд, позови своего отца!..
— Папа! Папа! — вопил я в свою очередь…
Я ломал голову: кого же он собирается убить? Меоншу? Бабушку Каролину? Обеих, как Кортилен? Но их же нужно было еще подкараулить вдвоем.
Пенг! Пенг! Пенг!.. Он не прекращал стрельбу… Сбежались соседи… Они думали, что здесь произошло убийство…
Наконец у него кончились патроны. Он поднялся… Когда он открыл люк, он был бледен как смерть. Его окружили, взяли под руки, усадили в кресло времен Людовика XIV в центре магазина. С ним говорили очень ласково.
Револьвер еще дымился у него в руке.
Мадам Меон наложила в штаны от страха, услышав эту пальбу… Она прибежала, чтобы посмотреть. Тогда при всех моя мать высказала ей все, что она о ней думает. Удивительно, как она решилась.
— Входите! Посмотрите! Посмотрите, мадам! До какого состояния вы его довели! Честного человека! Отца семейства! У вас нет совести! Ах! Вы низкая женщина!..
Меонша ничего не ответила. Она быстро вернулась к себе. Соседи смотрели на нее осуждающе. Они поддерживали отца. «Мне все надоело!» — пробормотал он тихо. Месье Визьо, торговец трубками, семь лет служивший на флоте, увещевал его.
Моя мать завернула оружие в газету, а потом в индийскую шаль.
Отец лег. Она поставила ему банки. Его трясло еще часа два…
«Пойдем, малыш!.. Пойдем!..» — позвала она меня, когда мы остались одни.
Было уже темно, когда мы добежали по улице Пирамид до Королевском моста… глянули направо, налево, нет ли кого. И бросили пакет в воду.
Назад мы вернулись еще быстрее. Отцу сказали, что провожали Каролину.
На следующее утро он был весь разбит… не мог даже выпрямиться. Еще по крайней мере неделю мама убирала двор сама.
* * *
Бабушка очень не доверяла всевозможным затеям с Выставками. Одна из них, в 1882 году, только повредила мелкой торговле, ибо вынудила всяких идиотов тратить деньги на пустяки. От этой шумихи, волнений и суматохи осталось только две или три больших площадки, так заваленных строительным мусором, что и через двадцать лет никто не хотел его убирать… Не говоря уже о двух эпидемиях, которые ирокезы, дикари, черные, желтые и коричневые завезли из своих стран.
Новая Выставка наверняка будет еще хуже. Не обойдется без холеры. Бабушка была уверена в этом.
Покупатели уже стали экономить, они припасали карманные деньги, отговаривались и кривлялись, ждали, когда «начнется»! Грязная банда отвратительных крикунов. Мамины серьги уже не покидали ломбард.
— Если бы нужно было заставить крестьян уйти из деревни, им предложили бы бал в Трокадеро!.. Там хватит места для всех! Они не остановились бы перед тем, чтобы ради этого полностью разрушить город и перекрыть Сену!.. Но подобная авантюра не стоит таких затрат! Нет!
Вот какие доводы приводила Бабушка Каролина. Как только она ушла, отец сразу начал ломать себе голову и гадать, что она хотела сказать этими горькими словами…
Он обнаружил скрытый смысл… личные намеки… Что-то вроде угрозы… Он сразу решил защищаться…
— Я запрещаю рассказывать ей о моих делах!.. Выставка? Клеманс, знаешь, что я тебе скажу? Это предлог! Чего добивается твоя мать? Хочешь знать? Я это почувствовал с самого начала. Нашего развода!.. Вот!..
Потом он указал на меня, я сидел в углу, неблагодарный! Маленький скрытный иждивенец… Ради которого стольким жертвовали… Я… с дерьмом на заднице… Мои фурункулы… и огромное количество обуви, которая мне нужна… Я был здесь!.. Все это касалось меня, я всегда был козлом отпущения…
— Ах! Господи Боже мой! Если бы только его не было! Ах! Какой кошмар? Ну и ну! Уфф! Ах! Я уверяю тебя, что это нужно было сделать уже давно!.. Очень давно! Ни секунды более! Ты слышишь? Сейчас же! Черт побери! Если бы не было этого сопливого дерьма! Она бы не лезла к нам! Я-то знаю! Развод! Ах! Развод!..
Он корчился в судорогах. Становился похожим на дьявола, совсем как в кино, и к тому же ругался…
— Ах! проклятый сволочной бордель! Свобода! Ах! Самоотверженность? Да! Отречение? Да! Лишения? Ах! Ах! Все! Все! Все! Все и всегда только ради этого дерьмового выродка! Ах! Ах! Свобода! Свобода… — Он исчезал за кулисами. Бил себя в грудь, и глухие звуки раздавались все громче.
При одном слове «развод» моя мать начинала биться в конвульсиях…
— Но я делаю все что могу, Огюст! Ты же прекрасно знаешь! Я разрываюсь на части! На десять частей! Ты же видишь! Все будет хорошо! Я клянусь тебе! Я тебя умоляю! Когда-нибудь мы будем счастливы втроем!..
— Я тоже делаю все, что могу! Хо! Ах! — отвечал он надменно. — Сколько можно!
Она целиком предавалась своему горю, это уже напоминало потоп.
— Он будет порядочным человеком! Увидишь! Клянусь тебе, Огюст! Не нервничай! Позже он все поймет!.. Он тоже будет делать все, что сможет… Он будет, как мы! Он будет таким, как ты! Увидишь! Он будет, как мы!.. Да, малыш?..
* * *
Мы снова отправились на доставку. Мы видели, как на углу площади Конкорд сооружают огромные монументальные ворота. Они были так изящно и искусно сделаны, все в разных завитках и безделушках снизу доверху, что напоминали гору в подвенечном платье. Каждый раз, когда мы проходили мимо, мы видели, как мастерят что-то новое.
Наконец леса сняли. Все было готово к приему посетителей… Сначала мой отец старался не обращать внимания на эти сооружения, но однажды в субботу все же отправился туда один…
Ко всеобщему удивлению он был в восторге… Счастливый, довольный, как ребенок, который увидел Фею…
Все соседи из Пассажа, конечно кроме Меонши, прибежали послушать его. Было уже десять часов вечера, а он все очаровывал их своими россказнями. Меньше чем за час отец все успел рассмотреть, все посетить, все изучить и даже больше, чем изучить, — все, от павильона с горными змеями до Галереи Машин и Северного полюса с каннибалами…
Визьо, который, будучи в свое время марсовым, путешествовал гораздо больше отца, заявил, что это восхитительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13