– Я почем знаю? Какие-нибудь проклятые тайные агенты, которые вертятся вокруг мирной конференции. Но мне надо ехать. Эту депешу нельзя задерживать.
– Ладно. Пиво на мой счет.
– Спасибо, янки.
Человек встал, пожал руку Эндрюсу и Жанне, вскочил на велосипед и через сад поехал к дороге, пробивая себе путь между железными стульями и столами.
Лакей принес яичницу, с которой начинался их завтрак.
– Какой чудак! Забавная штука жизнь, – сказал Эндрюс. – Нигде в мире человек не пляшет с таким увлечением, как на вулкане.
– Не говорите так, – сказала Жанна, откладывая нож и вилку. – Это ужасно! Мы теряем нашу молодость без всякого смысла. Наши родители небось наслаждались, когда были молоды. Если бы не было войны, мы были бы тоже счастливы, Этьен и я. У моего отца была небольшая фабрика мыла и парфюмерии. Этьен занимал бы великолепное положение. Мне никогда не пришлось бы работать. У нас был славный дом. Я вышла бы замуж.
– Но теперь, Жанна, разве у вас нет больше свободы? Она пожала плечами. Потом выпалила:
– Какой толк в свободе? Что мне с ней делать? Человеку нужно хорошо жить, иметь хороший дом и пользоваться уважением людей. О, жизнь была такой очаровательной во Франции до войны!
– В таком случае не стоит и жить, – сказал Эндрюс злобным тоном, но сдерживаясь.
Они продолжали есть молча. Небо заволокло. Несколько капель брызнули на скатерть.
– Придется пить кофе внутри, – сказал Эндрюс.
– Вы находите забавным, что люди стреляли в человека на мотоциклетке, проезжавшего по лесу. Мне это представляется ужасным, ужасным, – сказала Жанна.
– Посмотрите, вот и дождь!
Они вбежали в ресторан и сели за столик около окна, наблюдая, как пляшут и сверкают дождевые капли на зеленых железных столах. Запах мокрой земли и похожий на грибной запах прелых листьев проникал вместе с сырым воздухом через открытую дверь. Лакей закрыл стеклянные двери и запер их.
– Он хочет удержать весну. Это ему не удастся, – сказал Эндрюс.
Они улыбнулись друг другу поверх кофейных чашек. Между ними снова протянулась симпатия.
Когда прошел дождь, они пошли гулять по влажным полям; они шли по узкой тропинке, покрытой светлыми лужами, в которых отражались голубое небо и белые и янтарные облака; они шли под руку, прижимаясь друг к другу всем телом. Они чувствовали себя очень утомленными, сами не зная отчего, и часто останавливались для отдыха, прислоняясь к сырым стволам деревьев. Около пруда, бледно-голубого, янтарного и серебряного от отраженного в нем неба, они нашли под большим буковым деревом пучок диких фиалок. Жанна с жадностью сорвала их и смешала с маленькими розоватыми на краях маргаритками в туго стянутый букет. На пригородной железнодорожной станции они молча сидели рядом на скамейке, по временам нюхая цветы и настолько погрузившись в томную усталость, что едва могли собраться с силами, чтобы влезть в вагон третьего класса, переполненный публикой, возвращавшейся домой после дня, проведенного за городом. У всех были фиалки, крокусы, цветки, покрытые почками. В их чопорных, городских платьях удержался аромат влажных полей и прорастающих лесов. Все девушки вскрикивали и цеплялись руками за мужчин, когда поезд проходил через туннель или под мостом. Что бы ни случилось, все смеялись. Когда поезд прибыл на станцию, они покинули его неохотно, точно чувствовали, что с этой минуты опять начнется их будничная, трудовая жизнь. Эндрюс и Жанна прошли по платформе, не прикасаясь друг к другу. Пальцы у них были запачканные и клейкие; они трогали почки и давили молодые сочные листья и стебли трав. Городской воздух казался спертым, и в нем нечем было дышать после душистой влажности полей.
Они пообедали в маленьком ресторане на набережной Вольтера, а потом медленно пошли по направлению к площади Сен-Мишель, чувствуя, как вино и теплота пищи наполнили новыми силами их усталые тела.
Эндрюс обнял Жанну рукой за плечи, и они беседовали тихими, интимными голосами, почти не шевеля губами и долго рассматривая мужчин и женщин, сидевших на скамейках обнявшись, и проходящие мимо пары юношей и девушек, которые тихо разговаривали, как они, и прижимались друг к другу всем телом, как они.
– Сколько здесь любовных пар! – сказал Эндрюс.
– А мы – любовная пара? – спросила Жанна со странным смешком.
– Я хотел бы знать… Были вы когда-нибудь безумно влюблены, Жанна?
– Не знаю. В Лионе у нас был мальчик, Марселей. Но я была тогда маленькой дурочкой. Последние известия от него мы получили из Вердена.
– А много было у вас… таких, как я?
– Как вы сентиментальны! – воскликнула она, смеясь.
– Нет. Я хотел знать. Я так мало знаю жизнь, – сказал Эндрюс.
– Я развлекалась, как могла, – сказала Жанна серьезным тоном. – Но я не легкомысленна. Мне очень мало мужчин нравилось. Поэтому у меня было очень мало друзей… Хотите называть их любовниками? Любовники бывают только на сцене, у замужних женщин. Все это очень глупо.
– Еще не так давно, – сказал Эндрюс, – я мечтал о романтической влюбленности; о пажах, влезающих, цепляясь за плющ, на стены замков; о пламенных поцелуях на балконах при лунном свете.
– Как в Комической опере! – воскликнула Жанна, смеясь.
– Все это было очень глупо. Но даже теперь я требую от жизни гораздо больше, чем она может дать.
Они наклонились над парапетом й стали прислушиваться к быстрому плеску реки, то тихому, то громкому; отражения огней противоположного берега извивались в ней, как золотые змеи.
Эндрюс заметил, что кто-то стоит сзади них. Слабое зеленоватое сияние фонарей на набережной дало ему возможность узнать хромого юношу, с которым он разговаривал много месяцев тому назад на Монмартре.
– Интересно, узнаете ли вы меня? – сказал он.
– Вы – американец, который был в ресторане на площади Тертр. Не помню когда, но это было давно.
Они обменялись рукопожатиями.
– Но вы одни, – сказал Эндрюс.
– Да, я всегда один, – сказал хромой юноша твердо. Он снова протянул руку.
– До свиданья, – сказал Эндрюс.
– Счастливо! – сказал хромой юноша.
Эндрюс слышал, как его костыль стучал по панели, когда он шел вдоль набережной.
– Жанна, – внезапно сказал Эндрюс, – вы пойдете ко мне, правда?
– Но с вами живет приятель?
– Он уехал в Брюссель. Он не вернется до завтра.
– Что ж, надо расплачиваться за обед, – лукаво сказала Жанна.
– Боже мой, нет! – Эндрюс закрыл лицо руками.
Песня реки, переливавшейся через устои моста, наполняла его слух. Ему безумно хотелось заплакать. От едкого желания, похожего на ненависть, дрожало его тело, руки болели от стремления сжать ее руки.
– Идемте! – сказал он грубо.
– Я не это хотела сказать, – проговорила она мягким, усталым голосом. – Вы знаете, я не очень приятная особа.
Зеленоватый свет фонаря озарил контур ее щеки, когда она подняла голову, и заблестел в ее глазах. Нежная, сентиментальная грусть внезапно овладела Эндрюсом. Он почувствовал то, что испытывал крошечным ребенком, когда мать рассказывала ему негритянские сказки, и он сознавал, что беспомощно уносится потоком ее нежного голоса, повествующего ему, – уносится к чему-то неизвестному и очень грустному, не зависевшему от него.
Они снова пошли дальше, мимо Нового моста к сиянию площади Сен-Мишель. Три имени пришли Эндрюсу в голову: Арсиноя, Берениса, Артемизия. Он на несколько минут задумался над ними, а потом вспомнил, что у Женевьевы Род большие глаза, широкий, гладкий лоб и твердо очерченные тонкие губы женщин на портретах, нашитых на мумиях в Фаюме. У этих патрицианок Александрии не было этих каштановых волос с мерцанием красной меди, но они могли так выкраситься.
– Отчего вы смеетесь? – спросила Жанна.
Потому что жизнь такая глупая штука.
Может быть, вы хотите сказать, что люди глупы? – сказала она, смотря на него искоса.
– Вы правы.
Они шли молча, пока не подошли к дому Эндрюса.
– Поднимитесь раньше и убедитесь, что там никого нет, – сказала Жанна деловым тоном.
Руки Эндрюса похолодели. Он чувствовал, как колотилось его сердце, когда он поднимался но лестнице.
Комната была пуста. Дрова были приготовлены в маленьком камине. Эндрюс поспешно вытер стол и толкнул ногой под постель грязную одежду, валявшуюся кучей в углу. Ему пришла мысль: как это похоже на его приготовления в его комнате в колледже, когда ему сообщали, что к нему приехал родственник.
Он на цыпочках спустился вниз.
– Все в порядке. Ты можешь подняться, Жанна, – сказал он.
Она с довольно натянутым видом села у огня в кресло с прямой спинкой.
– Какой красивый огонь! – сказала она.
– Жанна, мне кажется, я безумно в тебя влюблен, – сказал Эндрюс возбужденным тоном.
– Как в Комической опере? – Она пожала плечами. – Комната славная, – сказала она. – О, какая большая кровать…
– Ты первая женщина, которая вошла сюда, Жанна… Но этот мундир ужасен…
Эндрюсу представились вдруг трепещущие тела, заключенные в такие же мундиры и принуждаемые к окостенелым движениям автоматов в этом чудовищном фарсе превращения людей в машины. О, если бы он мог одним движением вернуть всех этих рабов мундиров к жизни, свободе и счастью! В этой мысли все потонуло на мгновение.
– Но ты оторвал пуговицу! – вскрикнула Жанна с истерическим смехом. – Мне придется ее пришить.
– Ничего. Если б ты знала, как я их ненавидел!
– Какая у тебя белая кожа… точно у женщины. Я думаю, это оттого, что ты блондин, – сказала Жанна.
Шум двери, которую энергично трясли, разбудил Эндрюса. Он встал и, остановившись на минуту посреди комнаты, не мог собраться с мыслями. Стук в дверь продолжался, и он услышал голос Уолтерса, кричавшего: «Энди! Энди!» Эндрюс почувствовал, что стыд подползает к нему, как тошнота. Он почувствовал страстное отвращение к себе, Жанне и Уолтерсу. У него явилось побуждение двигаться крадучись, точно он что-то украл. Он подошел к двери и слегка приоткрыл ее.
– Послушай, Уолтерс, старина, – сказал он, – я не могу тебя впустить. Со мной девушка: Мне очень жаль. Я думал, что ты не вернешься до завтра.
– Ты шутишь, что ли? – раздался голос Уолтерса из темной прихожей.
– Нет! – Эндрюс решительно закрыл дверь и снова запер ее.
Жанна все еще спала. Ее черные волосы распустились и разметались по подушке. Эндрюс старательно поправил на ней одеяло.
Затем он взобрался на другую кровать и долго лежал, бодрствуя и уставившись в потолок.
IV
Публика, проходившая по бульвару, с любопытством смотрела через решетку на очередь людей в темно-оливковых мундирах, протянувшуюся через двор. Очередь медленно двигалась мимо стола, за которым сидели офицер и двое рядовых, склонившись над длинными ведомостями и кучками бледно окрашенных банкнот и серебряных франков. Над головами мужчин поднимался в солнечном сиянии легкий налет от папиросного дыма. Раздавался шум голосов и шаркающих по гравию шагов. Люди, получившие жалованье, уходили с бодрым видом, позвякивая деньгами в карманах.
Лица у людей за столом были красные, напряженные и серьезные; они резким движением пихали деньги в руки солдатам и произносили их имена, словно отщелкивали их на какой-то машине.
– То-то был ад! – говорил в очереди один солдат другому. – Помнишь этого парнишку, умершего в казармах?
– Еще бы! Я был тоже в санитарах. В этой команде был сержант, сущий дьявол; он хотел заставить мальчишку встать, а лейтенант пришел и сказал, что предаст его военному суду. Мальчишка, оказалось, вышел уже в тираж.
– Отчего он умер?
– Разрыв сердца, вероятно. Не знаю, впрочем, он никогда не мог примениться к этой жизни.
– Ну, в этой дыре, в Косне, нетрудно было сыграть в ящик.
Эндрюс получил деньги. Уходя, он подошел к солдатам, разговор которых слышал.
– Вы были в Косне, ребята?
– Именно.
– Вы знали парня по фамилии Фюзелли?
– Я не знал.
– Как же нет? – сказал другой. – Не помнишь Дэна Фюзелли? Он еще мечтал, что будет капралом. А вышло совсем другое.
Оба рассмеялись.
Эндрюс ушел со смутным раздражением. На бульваре Монпарнас было много солдат. Он свернул на боковую улицу: он чувствовал какой-то страх и унижение, как будто он каждую минуту мог услышать резкий голос сержанта, выкрикивающий ему приказания.
Серебро в карманах его брюк звенело при каждом шаге.
Эндрюс облокотился на балюстраду галереи и смотрел вниз на сквер против Комической оперы. У него кружилась голова от красоты услышанной им музыки. Он чувствовал где-то в глубине сознания грандиозные ритмы моря. Люди болтали вокруг него на широкой переполненной галерее, но он сознавал только синевато-серую ночную мглу, где огни рисовали узоры из зеленоватого и красноватого золота.
И, отвлекая его внимание от всего прочего, ритмы скользили по нему, как морские волны.
– Я так и думала, что вы будете здесь, – услышал он около себя спокойный голос Женевьевы Род.
Эндрюс почувствовал, что у него язык как-то странно прилип к гортани.
– Приятно видеть вас! – вдруг выпалил он, после того как молча смотрел на нее в течение минуты.
– Вы, конечно, любите «Пелеаса»?
– Я слышу о нем в первый раз.
– Почему вы не заходите к нам? Уже две недели прошло. Мы ждали вас.
– Я не знал… О, я, конечно, приду. Я не знаю ни одной души, с кем я мог бы говорить о музыке.
– Вы знаете меня.
– Я должен был сказать «ни одной другой души».
– Вы работаете?
– Да… но это страшно мешает. – Эндрюс дернул за отворот своей шинели. – Все же я рассчитываю скоро быть свободным. Я подаю прошение об увольнении.
– Вы сможете теперь работать гораздо более продуктивно. Сознание исполненного вами долга даст вам новые силы.
– Нет… ни в каком случае.
– Скажите, что это вы играли у нас дома тогда?
– «Три зеленых всадника на диких ослах», – сказал Эндрюс, улыбаясь.
– Что это значит?
– Это прелюдия к «Царице Савской». Если бы вы не держались об «Искушении Святого Антония» взгляда Эмиля Фаге и компании, я объяснил бы вам, что это значит.
– Это было очень глупо с моей стороны… Но если вы будете подбирать все глупости, которые люди случайно говорят, тогда вам придется вечно быть сердитым.
Он не мог при тусклом свете разглядеть ее глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55