Никаких проблем. Отошли этих в самые захолустные уголки королевства, мори их голодом, бросай в тюрьмы или пошли на войну.
Значит, так это происходит…
Но удовлетвори алчность большинства, и тогда остальные не причинят тебе вреда. Вот так. Ты еще не избавился от ложных представлений о согласии. Если самые бедные из рабочих начинают ворчать, провозглашай, что государственная власть выше общества, она управляет им, удерживает его в рамках установленного порядка, являясь безличной и высшей справедливостью. А если рабочие не пойдут на примирение? Кричи: «Закон!» Кричи: «Общее благо!» — и примени репрессии: арестуй и казни нескольких.
Грязное мошенничество, — сказал Хродульф и прикусил губу. В глазах у него были слезы. Старый раб засмеялся.
Точно, мой мальчик! Что такое государство во время внутреннего или внешнего кризиса? Что такое государство, когда деньги ничего не стоят? Ответ очевиден и прост! О да! Если несколько человек отказываются работать, приезжает полиция. Если границам угрожают, выходит армия. Сила общества — это жизнь и душа любого государства: не только армия и полиция, но также тюрьмы, судьи, сборщики налогов, все мыслимые способы принуждения и подавления.Государство — это организация, которая обладает монополией на насилие, тем, что они с радостью называют узаконенной жестокостью. Переворот, мой милый принц, — это не переход от безнравственного к нравственному или от беззакония к узаконенной жестокости; это просто схватка одной власти с другой, где исходом является свобода для победителей и рабство для всех остальных.
Хродульф остановился.
— Это вовсе не то, к чему я стремлюсь, — сказал он. — В разных государствах может быть больше или меньше свободы.
Старик тоже остановился в нескольких шагах впереди него на лесной тропинке и оглянулся, заставив себя быть вежливым.
— Ну, может быть, — сказал он, пожимая плечами.
Хродульф, хоть и туго соображающий, вовсе не был дураком.
— Никто в здравом уме, — сердито сказал он (не сознавая иронии того, что он, принц, имеет право гневаться, а старик-крестьянин — нет), — не стал бы восхвалять насилие ради него самого, независимо от его целей!
Старик пожал плечами и по-детски улыбнулся.
— Я ведь простой человек, ты знаешь, — сказал он. — И это в точности то, что я делаю. Все системы — зло. Все правительства — зло. Не мелкое зло. Чудо вищное зло.
Хотя он по-прежнему улыбался, его била неудержимая дрожь.
— Если ты хочешь, чтобы я помог тебе уничтожить правительство, — я в твоем распоряжении. Но что касается Всеобщей Справедливости… — Он рассмеялся.
Хродульф поджал губы, задумчиво глядя мимо него.
Племянник Хродгара, тем не менее, выказывал всяческую доброту к своим двоюродным братьям, от которых уже наполовину решил избавиться. Этот унылый И одинокий юноша до сих пор побаивался незнакомцев и чувствовал себя неловко даже с теми, кого хорошо знал. Его кузены были пухленькими белокурыми мальчиками трех и четырех лет. Была еще кузина Фреава-ру — дочь Хродгара от женщины, которая давно умерла. Каждый раз, когда Фреавару заговаривала с ним, Хродульф заливался краской.
Он сидел за столом между двумя мальчиками, помогая их кормить, улыбался, когда они что-то лепетали, но отвечал редко. Королева время от времени поглядывала на них. Другие тоже изредка бросали взгляды в их сторону. Все знали, что должно произойти, хотя никто в это не верил. Кто мог, глядя на слюнявые улыбки детей, увидеть горящий чертог или, слушая их мелодичную болтовню, вообразить полночное рычание огня?
Кроме старого Хродгара, конечно. Жестокость и стыд провели на его лице глубокие морщины, придав ему загадочно-спокойное выражение. Глядя на него, я почти всегда приходил в замешательство — ощущение не из приятных. Он сидит в своем резном кресле, высокий и прямой, руки недвижно застыли на подлокотниках, ясные глаза устремлены на дверь чертога, откуда я должен появиться (если приду). Когда кто-нибудь заговаривает с ним, он отвечает вежливо и мягко, думая о чем-то далеком — об убитых танах, об утраченных надеждах. Он огромен. В молодости он обладал силой семерых мужчин. Сейчас не то. У него ничего не осталось, кроме остроты и силы ума, а в этом — никакой радости: просто кинжал в ножнах. Цивилизация, которую он предполагал создать, непостижимым образом превратилась в непроходимую чащу, уставленную ловушками. Он знает, что Хродульф представляет опасность для его сыновей, но не может отречься от сына своего погибшего младшего брата. Его шурин Хигмод пока выжидает; отдав Вальтеов, он будет ждать, пока жив Хродгар, но Хродгар знает, что Хигмод ему отнюдь не друг. А кроме того, есть еще человек по имени Ингельд, правитель Хедобардов, известный своей кровожадностью не меньше, чем сам Хродгар в былые дни. Старый король намерен сосватать ему Фреавару, но не уверен, что это сработает. И помимо этого есть также сокровищница. Еще одна ловушка. Человек грабит других для того, чтобы, будучи богатым, платить своим людям и сохранить мир в королевстве, но сокровища, накопленные, чтобы обеспечить безопасность, становятся приманкой для каждого грабителя, которому случится о них прослышать. Хродгар со своим проницательным умом не плетет интриг и не строит козней. Это не ошибка. У него просто не осталось ни планов, ни замыслов. И поэтому он ждет, словно прикованный в пещере, уставившись на вход, изредка с грустью поглядывая отсутствующими глазами на Вальтеов, прикованную рядом с ним. Вальтеов — еще одна ловушка, наихудшая. Она молода — могла бы послужить более энергичному человеку. И прекрасна — ей ни к чему иссушать свою красоту и попусту проводить ночи возле костлявого дрожащего старика. То, что она знает об этом, лишь увеличивает его вину и боль. Она понимает, что страх за своих людей, который делает его трусом, столь велик, что он даже пальцем не шевельнул, когда я напал на нее. Благородный это страх или нет — даже в этом он не может быть уверен; возможно, это просто желание, чтобы его имя и слава пережили его самого. Она слишком хорошо понимает его горечь по поводу наступившей старости. Ей даже понятно — и это, несомненно, самое ужасное, — что к миру приходится идти через одно тяжелое испытание за другим, без надежды на успех, — истина, давно известная старому Хродгару. Урок за уроком, проходя через страдания, они с каждым разом все глубже осознают свое ничтожество, позор, заурядность. Так будет и впредь. Как же, спросите вы, я могу, зная все это, травить его, снова и снова разбивать его надежды, глубже и глубже ввергать его в скорбь? У меня дет ответа, разве что этот: а почему бы и нет? Сделал он что-нибудь, чтобы заслужить мою доброту? Если я дам ему передышку, пригласит меня король на кубок меда? Поцелует в лоб? Ха! Его благородство, его достоинство — разве они не моя работа? Чем был он раньше? Ничем! Надутый грабитель, доверху набитый бахвальством, глупыми шутками, налитый хмельным медом. Благородства не больше, чем у Рыжего Коня, друга Хродульфа. Никто не может помешать мне преследовать его. Я сделал его тем, кто он есть. Имею я право испытывать мое собственное творение? Хватит! Кто сказал, что я должен оправдываться? Я действую так же механически, как и вы. Ярость и жажда крови — моя натура. Почему лев не остепенится и не станет лошадью? В любом случае я тоже — испытание за испытанием — изучаю свое ничтожество. Это все, что у меня есть, мое единственное оружие, чтобы сокрушить эти гробоподобные стены застывшего мира. Поэтому я и танцую в лунном свете, отпускаю грязные шуточки или тружусь, расшатывая основания ночи, наподнял ее воплями ярости. Что-то непременно должно произойти. Не могу поверить, что столь чудовищная энергия отчаяния ни к чему не приведет!
Я придумал жуткий сон, приснившийся Хродгару. Говорит Хродгар:
Снова приснилось: ошеломленный, Стою неподвижно в мокрой чащобе. Дрожь меня бьет. Я услышал древесное эхо.
Между тенями стволов, под завесой дождя Скрылась подстилка из мха. Напряженно ловлю Древесное эхо. Секундой подольше
Его удержать бы… Я вспомню, Я вспомню…
Двуствольное черное дерево или, вернее,
Два дерева, ставших одним, неясные подняли ветви.
В затаенном причудливом танце долгого роста Оба ствола сплелись и проникли друг в друга. Там, где срослись они, длинный закрученный шрам.
Воздух рассечен сверкающей аркой.
Тяжкий взлет топора. Удар
Стали о дерево. Ах-нула сердцевина!
Все это будет мне сниться опять .
9
Декабрь; приближается самая темная ночь в году, и сновидению надо пройти ее от начала до конца.
Деревья мертвы.
Дни — точно стрелы, торчащие в груди мертвеца.
Снег слепит меня: холодное, бледное пламя конца света.
•Стихотворение Томаса Кинселлы «Полины» (пер. И. Леви-довой).
Ручьи замерзли; у оленей видны ребра.
Я натыкаюсь на мертвых волков: то лапа, то тощий хвост торчит из сугроба.
Деревья мертвы, и только глубочайшая вера способна прорваться сквозь время и надеяться, что они оживут. На фоне снега они — как черные порезы на белой-белой руке.
В селении дети, размахивая руками, съезжают на спинах со снежных гор, и когда они поднимаются на холм, мне чудится, что это какие-то загадочно-зловещие крылатые существа. Я подхожу к ним поближе, пробираясь к чертогу по спящим улочкам, и хотя знаю, что это всего лишь дети, я останавливаюсь и внимательно смотрю на них, теребя губу.
Я не притворяюсь, что понимаю такого рода чувства. Я запоминаю их, отмечаю их одно за другим в мертвой тишине ночи.
Что-то надвигается, странное, как весна.
Мне страшно.
Я стою на вершине холма, и мне мерещатся глухие шаги в небе над головой.
Я вижу, как один из Хродгаровых стрельцов преследует оленя. Охотник, укутанный с головы до «ог в меха, идет через освещенный луной и снежным блеском лес, двигаясь беззвучно, как сова; за плечом у него огромный лук, глаза устремлены на темные следы. Он взбирается на густо поросший лесом холм, на вершине которого, будто поджидая человека, стоит олень. Его широко расставленные рога неподвижны, как ветви над ним или как звезды над кронами. Они подобны крыльям, озаренным внеземным светом. И олень и охотник замирают на месте. Время внутри них; оно перетекает из одного сосуда в другой, словно песок в песочных часах, и не может вырваться наружу так же, как песок из нижнего сосуда не может подняться в верхний, если не перевернуть упрямую природу вверх ногами. Они смотрят друг на друга, неподвижные, как цифры на часах. И вдруг — невероятно — в бледном, странном свете рука человека движется — клик, клик, клик, клик — по направлению к луку, сжимает его, снимает с плеча и выносит вперед (клик, клик), потом перекладывает лук в медленно поднимающуюся левую руку, а правая возвращается за спину и (клик) через плечо вытаскивает стрелу, натягивает лук. Тотчас время для оленя сжимается; тряхнув головой, он судорожно дергается, его передние ноги подгибаются, и он падает замертво. Он лежит тихо, как снег, кружащий вокруг до самых пределов смолкшего мира.
Этот образ, точно опухоль, давит мой мозг. Я чувствую в нем некую загадку.
Неподалеку от дворца Хродгара стоят изображения богов Скильдингов; гротескные фигурки, вырезанные из дерева или вытесанные из камня, установлены по кругу, их глаза, обращенные внутрь, глубокомысленно смотрят в никуда. К ним с факелами в руках приближаются жрецы, подобострастно склонив взлохмаченные седые головы, «Великий дух, — завывает главный жрец, — незримый Разрушитель, защити народ Скильда и убей его врага, ужасного скитальца по краю мира!» Я улыбаюсь, сложив руки на груди, и жду, но никто не появляется, чтобы убить меня. Они поют — на древнем языке, таком же путаном и странном, как их бороды, на языке, который ближе моему, чем их собственному. Они шагают по кругу от одного божка к другому — наверное, никак не могут решить, который из них Великий Разрушитель. «Это ты?» — вопрошают их смиренные старческие лица, когда факел освещает очередное чудовищное изваяние. «Нет, не я», — шепчет четырехглазая голова. «Не я», — шепчет злобный старикашка с зубами, как кинжалы. «Не я», — говорят бог-волк, бог-бык, бог-конь и радостно улыбающийся бог с поросячьим рыльцем. Жрецы закалывают и сжигают теленка, не дав его телу окоченеть. Старик-крестьянин, приятель принца Хродульфа, гневно шепчет: «В старые времена они убивали девственниц. Религия ослабела».
Это верно. В песнопениях старых жрецов нет убежденности, есть только показной эффект. Никто в королевстве не верит, что боги живые. Слабые выполняют ритуал: снимают шапки, снова надевают, поднимают руки, опускают руки, стенают, подвывают, молитвенно складывают ладони — но ни один из них не питает напрасных надежд. Сильные — старый Хродгар, Унферт — пренебрегают идолами. Воля к власти таится среди сталактитов сердца. (Кап-капф.)
Однажды, много лет назад, я без всяких на то причин разрушил их святилище: переломал, как щепки, деревянных божков и поопрокидывал каменных истуканов. Когда утром пришли люди и увидели, что я натворил, никто особенно не огорчился, кроме жрецов. Надутые и велеречивые, как и всегда во время молений, они, жрецы, стенали и рвали на себе волосы, и через несколько дней их крики вселили в людей беспокойство. На всякий случай — а вдруг в этом что-то есть, что бы там ни говорили всякие умники, — люди с помощью рычагов и веревок водрузили на место каменных богов и начали вырезать из дерева новых вместо тех, которых я порушил. Это была, судя по их лицам, нудная работа, но — так или иначе — необходимая. Когда боги снова были расставлены по кругу! я надумал было разрушить их еще раз. Однако выглядели они так безобидно и скучно, что я решил: черт с ними.
Я съел нескольких жрецов. От них у меня изжога, как от утиных яиц.
Полночь, Я сижу в центре круга богов и размышляю о них, пытаясь уловить некую смутную мысль, которая все время ускользает от меня. Они ждут, безжизненные, как торчащие кости, заметаемые тихо падающим снегом. Хродгар тоже ждет, лежа на спине с открытыми глазами. Вальтеов лежит на спине возле него, ее глаза открыты, рука легко касается его руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17