Средняя жизнь мужчины в нашей стране – 58 лет.
Чудесный возраст.
Это расцвет.
Это интеллект.
Это даже сексуальный расцвет. Мужчина в 58 только начинает жить.
Жаль, что приходится тут же заканчивать.
Но надо. Статистика неумолима!
Весна, тают льды, твердеют женщины.
Сегодня над нашей жизнью можно смеяться сколько хочешь. Это главное завоевание и есть. Пока оно с нами, жизнь может быть тяжелой, плохой, но не такой противной и не оскорбительно рабской, как вчера.
Вот за это выпьем. Как говорил начальник одесской канализации – выпьем за дерьмо, которое нас кормит!
А я тут мимоходом. Дожил до 60, а ни книг, ни имени, ни фамилии.
Одно-, двух– или трехместная популярность.

Удивление

Я тут мимоходом в библиотеку зашел.
Обычная Library в одном американском городке.
Все наши, кроме автора этих строк.
Автор этих строк не числится в каталогах мировой славы…
А претензий. А претензий было…
Усталости, а грусти.
А с бабами скучал, как настоящий.
А был каким среди своих?
Столичная печаль. Здоровался вторым.
Запоминал свои слова:
– Как я сказал… Не знаю, как мне удалое.
(Без мягкого. Как удалое, не знаю.)
Из всех друзей оставил тех, кто был в восторге и баб своих довел слезами до восторга. Слезами и обидами:
– Ах, вы меня не поняли!
(Как в восторг попали, так стали понимать.)
Ведь сам сказал когда-то:
– А что там понимать?! А что же там читать?! А там во что вникать?!
Хорошо, хоть обувь с каблуками не надел. Бог миловал.
А уж над появлением трудился.
Неслышность хода с легким стуком двери.
А с попаданием в какой-то стиль, как юмор возникал на сочетании немногих слов и редких наблюдений.

И бабы, бабы!

Да, бабы-бабы. Без детей.
Свое лишь детство признавал. Другого не дано.
Неясное какое-то еврейство. Молитва разномастная.
И сплевывает, крестится. И свечи ставит.
Запутал Господа.
Ну, и понес очередное наказанье.
«Все, как у разных» – вот его девиз.
Я преданный, но многим людям.
А слов-то выбор жалкий. Живописать-то нечем.
Да и не помнит он заката или морской волны.
Звук выстрела сравнил надысь с падением доски на стройке.
И долго с этим бегал.
Сейчас, когда почти нет строек, сравненьем этим не сразишь.
Долго помнил и распространял:
«Хочу окно, заполненное морем хоть наполовину».
Сочли не мастерством, а жалобой.
Не получилось. Нет читателей.
И мастерство уходит в ночь.
Ах, бабы, бабы…
Да, так нет в энциклопедии.
Что же делать? Путь один.
Облить помоями британский Кэмбридж.
Их, кстати, что-то долго не ругали.
Или попробовать пролезть с другой строки.
На букву «М». И по другой профессии.
«Мыслитель».
Да. Мыслитель.
Без наследства.
Мыслитель без трудов.
Мыслитель. Мыслящий. Как там будет по-латыни?
Когда от средней школы остался только Друккер…
Как по-латыни мыслитель мыслящий?
Homo odinokiy.
На колене одна рука и подбородок на второй…
Но это же все не его.
Ни подбородок. Ни колено.
Ах, бабы, бабы…
А может быть, не раскусили?
Да, пожалуй… Не поняли… Пожалуй, да.
Не расшифровали…
Высок, глубок, разнообразен.
Сплетен в клубок – не расплести.
Оставим все потомкам.
Они внесут в тот том.
В том тот!
Но только чтоб не исказили.
Пожалуй, надо будет еще раз: год рожденья, имя.
Крупно вырезать на камне.
Не фотографию. Она сотрется.
А имя глубоко в гранит. При жизни.
Намиоту заказать. Пусть врежет.
И за деньги читателями обрамит.
Раскрыта книга с неким изреченьем о низком качестве сапог в период тоталитаризма.
С исчезновеньем строя, кстати, исчезло и правописанье.
Тота… Тато… Лито… Лита…
Некому следить. Филологи ушли в торговлю.
А ветер дует. Море светит.
Вода, как синька. И белье на мне.
Казалось бы, пиши и размышляй. И получай от одного другое.
Так нет. В энциклопедию ушел.
На букву «Ж» перебирает немногих мыслящих…
Там тоже путаница.
Вот это «Ж», из палки со скобками,
оказывается, не применяется.
Там «J» (джи) и «г» как наше «д» и «эйч» как наше «н».
То есть, совсем другие люди.
У них же нету, просто нету «ж».
Так в чем вопрос? Так где же Кэмбридж?
Ах, бабы, бабы!
Что же вы меня родили на букву «Ж»?
Хотя там было и «М» и «Д» и «Zet».
Из вас я вышел. В вас исчезну.
И понесет меня от нас в себе какая-то из вас.
Я знаю, знаю где. Вот тут я.
Вот это знаю я.
И как ни в чем уверен.
Неси, неси, Отродье Божье.
И все-таки руками, руками вам не надо было трогать меня лично.
А вы под видом санитарок, продавщиц, преподавателей английского, физичек…
Зачем? Зачем вы трогали меня руками?!
Истерли всю профессию под корень.
И неужель профессия так отличает женщину от женщины.
Да нет же. Я там был. Нет, нет.
Все одинаково.
И даже врач, которая все знает и говорит о нервных окончаниях.
Все так же – замуж. Замуж.
«Ты не понимаешь. Семья…»
Семья.
Да. Я по-прежнему, (уже по-старому), не понимаю.
В энциклопедии себя ищу, теряю время.
Мне только жаль и поисков, и этих описаний.
Так что же я писал? Так нет меня нигде.
Так что там слушали, запоминали?
Так что ж я делал эти тридцать лет?
Я помню, где-то выступал.
Какие-то такие крики «Браво!», «Еще давай!»
Чего давать? Что было? Вот кошмар.
Ни дома. Ни семьи.
Ни творческого, в душу вошь, наследия.
Одни рецепты в книжках записных.
И правила приема внутрь.
…Внутрь чего?! Я был?! Я спрашиваю вас!
Кого вы узнаете?
Очнулся в шестьдесят. Вот вам и здрасьте.
И жил – хотел. И пил – страдал.
Любил и целовал. Прошел обратно – нет следов.
Исчез бесследно. Не нашел себя.
Но сам себя запомнил.
Так кто же там вставляет в том?
Бабы, бабы.
Так я не жду от них, как и от мужиков, как и от всех людей.
Не вставили – черт с вами!
А что? Такая толстая?
Могла бы толще быть на одного.
Одна страничка.
Чуть увеличить «Ж», уменьшить «М», и отказать «ИКСу» – «X» по-нашему.
А мы все есть!
А ну, давай энциклопедию полегче!
Для легких жанров. Для своих.
Для литераторов, мыслителей бессмертных.
Для авторов одной-двух шуток.
Для куплетистов.
Для красивых женщин, исчезнувших всего лишь в тридцать лет.
Для мужиков, блистающих в компаниях бесплатно.
Для выпивох, обнявшихся.
Для добрых, милых, не подозревающих врачей в компании: «Ну, это излечимо!»
Для узеньких альбомных живописцев.
Поэтов разных годовщин.
Для ярких нищих, сумасшедших.
Для пляжных сторожил.
Для дам крикливых.
Для всех, кто нам запомнился.
Свой том. Свой дом. Своя доска.
Для легких жанров, коротко живущих.
Энциклопедия Одессы для всей Земли.
И всей Земли в Одессе.
И всех евреев.
Пере… недо… и не кочевавших.
Чтоб не забыть случайно про живых.
А мертвые себя напомнят сами…

Бар

Этот дар тебе от Бога…
Ты себя им можешь поддерживать и защищать.
Он освежает тебя.
Он вылечивает тебя.
Он делает тебя независимым.
Я не знаю, заслужил ли ты его.
Все, что ты приобрел и достиг, не стоит того, что имеешь с детства.
Через тебя говорят с людьми.
Тебе повезло. Ты сам радуешься тому, что говоришь.
Ты понятен почти каждому.
А кто не понимает, тот чувствует, и чувствует, что не понимает.
Перестань переживать и сравнивать себя.
Или переживай и сравнивай.
Ты и сравниваешь, потому что не понимаешь дара.
И не понимай.
Господи! Как ты проклинаешь свою мнительность, впечатлительность, обидчивость, ранимость.
Как ты проклинаешь себя за вечно пылающее нутро. Эту топку, где мгновенно сгорают все хвалы и долго горят плохие слова.
Как ты проклинаешь память, что оставляет плохое.
Как ты проклинаешь свое злопамятство, свой ужас от лжи.
Ты не можешь простить малую фальшь и неправду, а как людям обойтись без нее…
Ты же сам без нее не обходишься.
Как неприятен ты в своих нотациях и поучениях.
И как сражен наповал ответным поучением.
Как ты труслив в процессе и неожиданно спокоен у результата.
Как ненавистно тебе то, что ты видишь в зеркале.
Ты все время занят собой.
Ты копаешь внутри и не можешь перекопать.
Существует то, что волнует тебя.
И те, что волнуют тебя.
Ты так занят этим, что потерял весь мир.
Ты видишь себя со стороны.
Ты слышишь себя со стороны.
Ты неприятен окружающим, которым достается результат этой борьбы.
Ты внимателен только к тому, что нужно тебе.
Ты вылавливаешь чужую фразу или мысль и не можешь объяснить себе, почему именно ее. Как гончая, как наркоман, как алкаш ты чуешь запах чьей-то мысли.
И ничего не можешь объяснить.
Ты молчалив и ничтожен за столом.
Все охотятся за тобой, а ты охотишься за каждым.
Но ты профессионал.
Они не подозревают, что твои одежды сшиты из их лоскутов.
К тебе невозможно приспособиться – ты одновременно приспосабливаешься сам. Перевитое вращение червей.
И этого требуешь.
И это ненавидишь.
Ты издеваешься над глупостью, над жадностью.
А кто сказал тебе, что это они?
И кто может существовать без них?
Ты их распознаешь по своему подобию.
Ты передразниваешь манеру собеседника вслух, делая его врагом.
Ты уверен, что разгадываешь обман, от этого обманут и бит сто раз на дню.
Тебе забили рот простым комплиментом и всучили, что хотели.
Не зная, что из всех этих несчастий выгоду извлекаешь ты.
Весь этот ужас дает тебе возможность писать и волновать других.
И весь этот ужас люди называют талантом.
Весь этот ужас переходит в буквы, представляешь!
Просто переходит в буквы, которые передают только то, что могут.
И вызывают ответы.
Хорошие сгорают мгновенно.
Плохие горят долго, сохраняя жар в топке, называемой душой.
Наклонись над бумагой – позволь мне уйти в тебя.
Пусть останется замкнутость.

P. S. Автор – единственный, кто может стать лучше, прочитав это!

Жизнь коротка

Жизнь коротка и надо уметь уходить с плохого фильма.
Бросать плохую книгу.
Уходить от плохого человека.
Их много.
Дело не идущее бросать.
Даже от посредственности уходить.
Их много. Время дороже.
Лучше поспать.
Лучше поесть.
Лучше посмотреть на огонь, на ребенка, на женщину, на воду.
Музыка стала врагом человека.
Музыка навязывается, лезет в уши.
Через стены.
Через потолок.
Через пол.
Вдыхаешь музыку и удары синтезаторов.
Низкие бьют в грудь, высокие зудят под пломбами.
Спектакль менее наглый, но с него тоже не уйдешь.
Шикают. Одергивают.
Ставят подножку…
Компьютер прилипчив, светиться, как привидение, зазывает, как восточный базар.
Копаешься, ищешь, ищешь.
Ну, находишь что-то, пытаешься это приспособить, выбрасываешь, снова копаешься, нашел что-то, повертел в голове, выбросил.
Мысли общие.
Слова общие.
Нет! Жизнь коротка.
И только книга деликатна.
Снял с полки.
Полистал.
Поставил.
В ней нет наглости.
Она не проникает в тебя без спросу.
Стоит на полке, молчит, ждет, когда возьмут в теплые руки.
И она раскроется.
Если бы с людьми так.
Нас много. Всех не полистаешь.
Даже одного.
Даже своего.
Даже себя.
Жизнь коротка.
Что-то откроется само.
Для чего-то установишь правила.
На остальное нет времени.
Закон один: уходить, бросать, бежать,
захлопывать или не открывать!
Чтобы не отдать этому миг, назначенный для другого.

Сделано Жванецким

Ничего просто так не бывает. В каждом значительном явлении есть свой особый смысл. А в появлении такого писателя, как Жванецкий, в это время и в этом месте, очевидно, участвовало провидение. На него существовал социальный заказ в обществе. С наступлением времени безвольного отчаяния, фальшивый героизм мог уравновесить только смех. Вот мы его сами, видимо, и надумали, выудив из недр коллективного бессознательного в районе Черного моря. Произошло это довольно неожиданно для самого «виновника торжества». В молодые годы мечты будущего властителя умов не касались поприща сочинителя и артиста. На нашего героя призвание обрушилось, как пишут в приключенческих романах – вдруг. Судьба включилась после тридцати лет, и из Одесского порта отчалил в долгое странствие современный Одиссей, которому предстояло пройти всю страну от южных морей до Северного полюса. В 70-е он шел «в записи», в 80-е на закрытых концертах, с начала 90-ых – в престижнейших концертных залах.
Самые ценные и необходимые слова о Жванецком уже сказаны, красноречивейшие определения придуманы и напечатаны. Что можно добавить к присвоенным ему титулам «короля юмора», «живого классика», «великого сатирика»? Нет таких слов, чтоб их превозмочь. Остается только написать «Жванецкий» и поставить точку. Или многоточие, после которого каждый сформулирует его себе таким, каким захочет. Литературные критики – первым писателем по «гамбургскому счету» в своем жанре. Продюсеры – артистом, собирающим полные концертные залы. Маркетологи – лицом со стопроцентной узнаваемостью и почтитаким же количеством симпатий. Философы – мыслителем, который истолковал важнейшие явления жизни и оказал значительное влияние на умы современников. Историки – летописцем, запечатлевшим хронику века. Психологи – сердцеведом, точно и исчерпывающе отразившим суть человеческой натуры.
Но – Жванецкий выше всех почетных званий и глубже любых определений. Это уже не просто имя, а особое понятие, которое за последние тридцать лет закрепилось в сознании нескольких поколений. Проникновение его творчества в массы феноменально, он стал действительно народным писателем. Его цитируют чаще, чем философов и сатириков от древних греков до новых русских. Изречения писателя выносят в эпиграфы, произносят с трибун, повторяют с экрана и в компаниях. Даже в некрологе я встретила его фразу.
Чтение называют особым видом искусства. В свое время всю многомерность Жванецкого мне открыла именно книга. Она напрочь снесла трафаретные представления о нем как исключительно о юмористе и предъявила остроумнейшего, ироничного и вместе с тем удивительно тонкого и глубокого писателя – трепетного лирика, мудрого философа, пристального исследователя души. Такой Жванецкий большинству, наверное, меньше известен. Со сцены он в основном читает то, что легко воспринимается на слух и может рассмешить даже истукана. На него идут смеяться, а не плакать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36