— Господи Боже мой! — с отчаянием вскричала жена. — Нас пятеро, а хлеба, который ты принес, мало для одной старухи!— Уверяю тебя, дорогая Вероника, — оправдывался сторож, — я не мог более достать. Ты говоришь, что мать особенно голодна, разве она не получила сегодня свою порцию монастырского супа?— О, дорогой Фортунато! — вскричала Вероника, закрывая лицо руками.— В чем дело? — спрашивал удивленный сторож. — Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?— Отец Гауденцио хотел дать нам и супу и хлеба, но с одним условием, — тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.— Ну, говори же, какие условия?Вероника молчала.— Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?— Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.— Тысячу чертей! — вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. — Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розеты, хочется еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!— Успокойся, милый папа, — сказала Сесилия, подходя к отцу и нежно обняв его, — зачем ты так тревожишься?Этот тихий голос любимого дитяти заставил прийти в себя несчастного отца, чуть не потерявшего рассудок от горя и оскорбления. Он глубоко вздохнул и на минуту замолчал.— Однако что же мы будем делать, если монастырь прекратит нам выдачу хлеба, — продолжал он в раздумье, — мы все должны умереть с голода?!— Но я не понимаю, к чему вся эта комедия? — вдруг отозвалась старшая сестра Розета. — Меня, кажется, без всех этих церемоний послали к монаху в келью за хлебом. Почему же сестра не может туда идти? Кажется, пора понять, что бедная девушка должна неизбежно так кончить.— Я пойду к монаху в келью, пойду и принесу вам всем много, много хлеба, — шептала Сесилия, продолжая обнимать отца, не подозревая, что каждое ее слово точно ножом поражало его сердце.— О, как тяжело! Как невыносимо тяжело сознавать, что нет другого выхода, кроме голодной смерти или позора! — шептала, ломая себе руки, несчастная Вероника.— Вы ошибаетесь, милая, средство есть, — вдруг раздался голос на пороге.Все обратили внимание на входную дверь. На пороге стояла высокого роста женщина, одетая вся в черное.— Кто вы такая, синьора? — спросил Фортунато. — И с какой стати явились издеваться над нашей нищетой?— Напротив, я пришла помочь вам, избавить от голода вашу жену и от когтей попа вашу дочь. Войди, Вениамин, — прибавила она, несколько приотворив дверь. Показался лакей с большой корзиной в руках, он подошел к столу и начал методично вынимать из корзины: два больших хлеба, две жареные курицы, кусок ростбифа, две бутылки вина и множество других вещей, тщательно завернутых в белую бумагу.— Как! Неужели все это для нас? — спросила с удивлением Вероника.— Конечно, кушайте на доброе здоровье, а потом поговорим о деле, — мягко отвечала гостья.— Но вы просто Мадонна! — вскричала Вероника, принимаясь за жареных кур.— Я Мадонна? — отвечала гостья. — Ошибаетесь, вы перед собой видите простую еврейку.— Еврейку! — вскричала с ужасом Вероника, отскакивая от стола. — Дети, не прикасайтесь ни к чему этому, если вам дорого спасение души!Эта просьба уже несколько запоздала, потому что каждый из членов семьи распоряжался своей порцией. Фортунато, взяв за руку свою жену, сказал:— Полно вздор молоть, милая, кушай и благодари эту великодушную синьору.— Но, милый мой, — возразила Вероника, — мне запретил брать что-либо у евреев мой духовник…— Какой это духовник? Уж не благочестивый ли отец Гауденцио?— Да, отец Гауденцио.Фортунато злобно рассмеялся и вскричал:— Хорош духовник, нечего сказать! Пользуется нищетой бедных людей, ценою куска хлеба хочет купить невинность молодой девушки и запрещает прикасаться ко всему еврейскому! Выбрось эту чушь из головы и кушай!Во всякое другое время Вероника с ужасом отвергла бы слова мужа, с детства она привыкла, безусловно, повиноваться духовнику, но теперь, когда этот духовник осмелился посягнуть на честь любимой дочери, она не усомнилась в истине слов мужа и принялась за провизию, принесенную еврейкой. Фортунато, хотя и закусывал в Ватикане, тем не менее, присоединился ко всем. Удовлетворив голод, он пригласил еврейку следовать за собой в конец комнаты, где было нечто вроде ниши, и, усадив ее на скамье, спросил:— В чем дело, синьора?— Надо рискнуть своей шкурой и заработать двести червонцев, — отвечала еврейка.— Двести червонцев, конечно, сумма соблазнительная для нас, бедняков, — тихо произнес Фортунато, — но и шкура моя нужна семье, впрочем, посмотрим, говорите, в чем дело?— Ты, кажется, сторож в тюрьме Ватикана?— А, теперь я догадываюсь, — вскричал Фортунато, — речь идет об освобождении кого-нибудь из заключенных?— Ты угадал.— Вещь не совсем-то легкая, — возразил Фортунато, — каждый из нас, сторожей, хорошо знает, что с Сикстом шутить нельзя.— Однако несколько недель тому назад ты же способствовал бегству одного осужденного.— Положим, это было, но мы все остались в стороне; следствие не открыло нашего участия в бегстве преступника.— Ну, вот видишь, все зависит от того, как поставить дело.— Хорошо, если у судей не явится подозрения, а если оно явится? Восемью днями епитимьи не отделаешься, могут и вздернуть.— Зато много получишь, если не ты, то твоя семья, — сказала еврейка.— Кого же вы хотите освободить? — продолжал Фортунато, вынимая бумагу из бокового кармана. — Вот список моих арестованных.— Читай! — сказала еврейка.— Вот двое молодых людей из Велетри, осужденных на смерть за покушение на жизнь губернатора, соблазнившего их сестру. Против этих молодых людей, собственно, папа ничего не имеет; напротив, его святейшество сказал, что они поступили благородно, хотя и закон против них.— Нет, не они мне нужны, — отвечала еврейка.— В таком случае я не могу служить вам, все остальные заключенные находятся под наблюдением других сторожей.— Нет, Фортунато, есть преступники, за которыми смотришь именно ты.— А, заключенные по приговору инквизиции! — вскричал он. — Но их освободить немыслимо.— Ну, а если бы тебе предложили вместо двухсот червонцев тысячу, что бы ты сказал?— Что бы я сказал? — отвечал, видимо, колеблясь, Фортунато. — Я бы сказал, что тысяча червонцев для меня, бедного человека, есть такой капитал, о котором я и помыслить не смею, но к этому я бы прибавил, что ужасный Сикст велел бы на площади изломать все мои кости.— Я надеюсь, ты избегнешь этой опасности, по крайней мере, я со своей стороны употреблю все зависящие от меня меры, чтобы с тобой ничего подобного не случилось, — сказала еврейка. — И, во всяком случае, — прибавила она, — твоя семья будет вполне обеспечена, я ей дам две тысячи червонцев.— Две тысячи червонцев! — прошептал Фортунато, вытирая со лба холодный пот. — Капитал громадный, но он — цена моей крови.— По крайней мере, твоя прелестная Сесилия не достанется развратному попу, — тихо прибавила еврейка.— Правда! Когда же я получу деньги?— Сто червонцев получишь сейчас; остальная сумма тебе будет выдана в тот день, когда барон Гербольд выйдет из тюрьмы.— А, дело идет о бароне Гербольде; что же, он симпатичный юноша, впрочем, раз я решился пожертвовать жизнью, для меня безразлично, кого бы я ни освободил.— Напрасно ты думаешь, что я подвергну опасности твою жизнь, — говорила еврейка, — я тебе устрою бегство в Голландию, где когти Сикста тебя не достанут.— Хорошо, — прошептал тюремный сторож, — если мне не удастся бежать, палач не заставит меня долго страдать, он мой приятель… Решенное дело, синьора, я согласен и буду ждать ваших приказаний.— Ну, вот тебе пока, — сказала еврейка, вручая Фортунато сверток с золотом, — по окончании дела ты будешь награжден так, как и не ожидаешь.Сказав это, еврейка вышла.— Фортунато! — вскричала его жена. — Попробуй этого прекрасного вина, давай чокнемся!Фортунато налил в стакан вина, чокнулся с женой и подумал:— Несчастная! Она не догадывается, что это цена моей крови!.. ЗАМЫСЕЛ ИУДЫ КАРДИНАЛ Рустикуччи по поручению папы Сикста V вошел в переговоры с Альфонсом Пикколомини герцогом Монтемарчиано, дабы поймать бандита Малатесту, с которым Монтемарчиано был очень дружен, за что было решено его святейшеством забыть все старые грехи последнего, занимавшегося, как известно, ремеслом бандита. Ввиду таких соображений, Пикколомини, как друг и товарищ Малатесты, назначил ему в алберго свидание, где были скрыты сообщники предателя. Алберго «Трех королей» находился около Колизея, и содержал его некто Григорий. В назначенный час вечером первым явился Пикколомини и, проходя в отдельный кабинет, сказал хозяину:— Григорий, я несколько раз слышал от тебя уверения в преданности.— Я, кажется, ее вам доказывал, — отвечал хозяин.— Да, но до сих пор ты служил, нам двоим, мне и Малатесте.— Я потому служил Ламберто Малатесте, что он был вашим приятелем.— Ну, а теперь я хочу, чтобы ты исключительно служил мне.— Я сделаю так, как прикажет Эчеленца.— Надо тебе знать, что мы уже более не друзья с Малатестой.— О, я теперь догадываюсь, — вскричал хозяин, — вы, кажется, хотите сыграть какую-то злую штуку с синьором Малатестой, в этом деле, извините, я участвовать не буду.— Значит, я не могу на тебя рассчитывать? — спросил со злобой Пикколомини.— Я прошу вас оставить меня в стороне, вы займете отдельный кабинет и делайте, что вам угодно; я мешаться, не намерен.— А, ты, кажется, сомневаешься, что тебе хорошо заплатят, — продолжал Пикколомини, — но ты ошибаешься, друг мой: со мной пятьдесят червонцев, и они твои, если дело удастся.— Ни за сто, ни за тысячу червонцев, — решительно возразил хозяин. — Я очень люблю золото и готов сделаться убийцей во всякое время, когда мне прикажете, но Иудой — никогда!— Напрасно, Григорий, — заметил Пикколомини, — я к тебе пришел не с одними предложениями, но и с угрозой в случае, если бы ты отказался участвовать в моем деле.— О, мне вы грозить не можете, — отвечал, иронически улыбаясь, хозяин, — наши с вами дела чересчур коротко связаны.— Что было, то прошло, мой милый, — возразил Пикколомини, — а теперь в моем кармане лежат некоторые инструкции римского губернатора.— Как, герцог Монтемарчиано заодно с полицией, этого быть не может!— Не удивляйся, милый Григорий, — отвечал Пикколомини, — на моем месте ты сделал бы то же самое. Я попался в руки к папским сбирам, римский губернатор поставил передо мной такую дилемму: или быть повешенным, предварительно отведав пытки, или же предать в руки полиции моего приятеля и сотоварища Ламберто Малатесту. Сначала я, было, отверг всякого рода миролюбивые соглашения, и меня отправили в тюрьму; но когда привели в зал, где пытают, и палач на моих глазах стал раскладывать свои ужасные инструменты, признаюсь откровенно, слабость человеческая взяла свое, и я послал сказать кардиналу, что согласен на все.— Положим, вы имели некоторые основания согласиться на предложение папского правительства, — сказал Григорий, — конечно, всякий бережет свою шкуру, но что же вы от меня хотите? Помогать вам я ни в каком случае не намерен.— Я не прошу тебя об этом, ты должен сидеть там у себя внизу и, что бы ни произошло здесь, в отдельном кабинете, не мешать и даже не удивляться.— Ну, на это я, пожалуй, согласен, — отвечал Григорий.— Постой, еще не все, — живо добавил Пикколомини, — сюда придут четыре человека и будут спрашивать меня, ты должен провести их в отдельный кабинет, который я занял.— Хорошо.— Потом, разумеется, ты ничего не должен говорить Ламберто Малатесте, и за это вот получай от меня маленькую безделицу, — присовокупил Пикколомини, подавая хозяину кошелек с червонцами.— Нет, денег я от вас не возьму, — сказал Григорий, — повторяю, я никогда не был Иудой-предателем, делайте, что хотите, но меня избавьте от этого, — прибавил он и вышел.Герцог Монтемарчиано остался один.— А ведь действительно предательство, — рассуждал он сам с собою, — я должен отдать в руки полиции лучшего моего друга!Словом сказать, в черствой душе Пикколомини зашевелилось нечто вроде угрызения совести, он даже был готов отказаться от своего плана, но было уже поздно, на лестнице послышались шаги четырех папских сбиров, которых надо было спрятать в известном месте. ЛОВУШКА ЛЬВА ВСКОРЕ внизу раздалась песнь беспечного Ламберто Малатесты.— Есть кто-нибудь в отдельном кабинете? — спросил он хозяина.— Есть, ваш приятель Пикколомини, — отвечал Григорий.— Давно он меня ожидает?— Несколько минут, не более, — отвечал хозяин, расширив выразительно глаза и показывая пять пальцев.Ламберто понял знак и сказал:— Кстати, Григорий, если ты услышишь несколько громкий разговор, не удивляйся, ты знаешь, какой резкий голос у моего друга Пикколомини. Ну, а теперь посвети мне на лестнице.Хозяин взял со стола фонарь и, подойдя ближе к Ламберто, прошептал:— Их пятеро, и они хотят убить вас.Малатеста невольно остановился, услыхав эту страшную новость, но, гордый и безумно храбрый, он и не думал об отступлении.Смело вошел в отдельный кабинет, где его ожидал Пикколомини, и, поздоровавшись с ним, беспечно сказал:— Вы, Альфонс, хотели меня видеть, я к вашим услугам.— Очень вам благодарен, Ламберто, мне нужно поговорить об известном вам деле.— О каком деле? Пожалуйста, объяснитесь; я вообще не умею отгадывать загадок.— Да разве вы забыли, что между нами было условлено способствовать бегству из инквизиционной тюрьмы всех обвиняемых по отравлениям.Ламберто Малатеста мигом понял, что негодяй скрыл четырех свидетелей, которые в случае его признания явятся перед трибуналом. Ввиду таких соображений Ламберто решился искусно маневрировать.— Об этом деле, милый Альфонс, — сказал он, — я еще ничего не могу вам сообщить положительного, так как княгиня Юлия до сих пор не вручила мне тридцать тысяч скуди.— Зачем же эти деньги?— Но, Бог мой, разве вы не знаете? Для того чтобы подкупить тюремных сторожей.— Ах, тюремных сторожей…— Да, они не хотят уступить из этой суммы ни одного сольда, что и весьма понятно, кому же охота рисковать собой из-за пустяков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36