Мы все трое переглянулись.
— Любопитно… Много любопитно. — Раковский от возбуждения тоже перешел на родной язык.
— Ты учишься в этой школе? — продолжал допытываться на немецком Морис.
— Да.
— Как называется твоя школа?
— Школа, — с некоторым недоумением ответил Томас.
— Как зовут директора школы?
— Герр Лозериц.
— Он строгий?
— Да.
— Ты хорошо учишься?
— Да.
— Какие предметы вам преподают?
— Нельзя говорить, — нерешительно ответил Томас. — Всякие…
— А какие предметы ты любишь?
— Географию. Как находить дорогу в лесу.
— Пожалуй, хватит, — пробормотал озабоченно Морис. — Очень он волнуется. Пусть отдохнет. Спи спокойно, крепко. Когда ты проснешься, будешь чувствовать себя здоровым, бодрым, хорошо отдохнувшим…
Сделав мне знак, чтобы я выключила магнитофон, Морис спросил у Раковского:
— Ну как?
— Потрясающе! — воскликнул тот и развел руками, — Никогда бы не поверил. Вы настоящий маг и волшебник!
Морис заулыбался, но я поспешила вернуть его на землю, спросив:
— Что же это за странная школа, о которой он не хочет вспоминать?
— Да, действительно весьма любопытно, — подхватил Раковский. — Мне кажется это важным. Нельзя ли его расспросить о ней подробнее? Так была засекречена, и не случайно, конечно, немцы ее взорвали.
— Попробуем, — сказал Морис. — Хотя почему-то рассказывает он о ней неохотно. Такое впечатление, будто ему внушали что-то забыть, никому не рассказывать и хранить в строгом секрете. Мои вопросы о школе его явно волнуют, беспокоят.
— Под гипнозом внушали? — переспросила я. — Ты думаешь, его гипнотизировали?
Морис пожал плечами, рассматривая лицо спящего Томаса, и задумчиво ответил:
— Возможно… Не случайно же он так боится таблеток и засыпал первый раз неохотно.
Что же это в самом деле была за необычная школа, где детей подвергали гипнозу? И зачем? Я не могла понять, а донимать Мориса расспросами при Раковском стеснялась.
Дав Томасу немного поспать спокойно, Морис снова внушил, будто ему девять лет, и опять начал задавать вопросы:
— Как е вашето име? Къде живеете?
Он спрашивал его по-болгарски о родителях, о странной школе, о друзьях.
Томас отвечал неохотно и все одно и то же:
— Не разбирай… Не зная, — и то и дело старался перейти с болгарского на немецкий язык. Он вертел беспокойно головой, дергался, по лицу его катился пот; Морис несколько раз вытирал его осторожно полотенцем. Расспросы о школе явно мучали бедного Томаса.
Тогда Морис переменил тему и стал спрашивать его по-немецки:
— А после занятий вы что делаете?
— Играем. Играем в саду.
— Как вы играете?
— Как хотим. В сыщиков. В боевые операции.
— Сад тебе нравится?
— Очень нравится, — с улыбкой, странно выглядевшей при крепко закрытых глазах, ответил Томас.
— А яблоки вам разрешают рвать? Ягоды есть?
— Нам всё разрешают. Делай что хочешь после занятий.
Вспоминать это Томасу было приятно. Даже голос у него изменился, стал радостным, веселым, и по губам то и дело пробегала улыбка.
— А гулять вас пускают?
— Иногда разрешают ходить с учителем на речку, рыбу ловить. Только редко.
— Ты любишь ловить рыбу?
— Да.
— А куда-нибудь еще пускают?
— Нет, — грустно ответил Томас и громко вздохнул.
— И вы никуда не ходите?
— Только с учителями. И все вместе. Редко.
— А домой вас отпускают, повидаться с родителями?
— Нет.
— А где ты родился?
— Далеко отсюда, — неожиданно ответил Томас, и губы у него задрожали, как у обиженного ребенка.
— Колко далече?
— Не зная.
— Где же ты родился? — Морис опять перешел на немецкий.
Томас молчал, весь напрягшись.
— Как тебя звали там, дома, твои родные? Не бойся, мне ты можешь сказать. Как тебя звали дома?
— Павел…
Мы так и замерли.
— Очень хорошо, Павел. Хорошее имя. А фамилия твоя как?
— Петров.
— Дома тебя звали Павел Петров?
— Да.
— А как звали твоего отца?
— Не знаю.
— А как звали твою маму?
— Не знаю, — упрямо повторил Томас — или теперь его нужно называть Павлом?
— Но где же они жили, где твой дом? Ты сказал: далеко отсюда. Где?
— Не знаю. — Опять он явно не хотел отвечать на эти вопросы.
Морис не стал его больше мучать, сделал внушение, что он будет спокойно и крепко спать до утра, а когда проснется, станет чувствовать себя веселым и бодрым, хорошо отдохнувшим, и мы ушли в свой номер, оставив Томаса одного.
— Павел Петров… — сказал Раковский, просматривая записи в блокноте. — И родился не здесь, а где-то в другом районе. Искать будет нелегко. У нас в Болгарии много Петровых да и Павел довольно распространенное имя. Если бы еще хоть какие-нибудь детали. Имена отца, матери…
— Вы же видите: приходится из него буквально вытаскивать новые сведения, — устало ответил Морис. — Почему он так упирается? Не пойму.
— Да, — сочувственно произнес Раковский. — Форменный детектив. Ни разу еще, пожалуй, не приходилось мне вести такое сложное и запутанное следствие. Но у вас это великолепно получается.
— Благодарю, — склонил голову Морис. — Но почему ему вспоминается так мало болгарских слов? Забыл? Но он уже в монастыре говорил только по-немецки — я специально справлялся. Не мог же он так скоро забыть родной язык.
— Видимо, в этой школе их усиленно заставляли его забыть, — угрюмо проговорил Раковский.
— Вероятно. — Морис вздохнул и потянулся. — Как я устал…
Я тоже так устала, что решила отложить расшифровку пленки до утра, хотя и страшно не люблю рано вставать.
6
Следующий сеанс принес новую неожиданность. Усыпив Томаса как обычно, Морис опять начал расспрашивать его о доме и родителях, все время успокаивая и ободряя:
— Где ты родился? Может быть, в Софии? Или в Бургасе?
— Не знаю.
— Постарайся вспомнить, Павел. Тогда мы найдем твоих родителей. Ты хочешь их увидеть?
— Хочу.
— Будешь снова жить дома, ходить на речку, ловить рыбу. Ты ведь любишь ловить рыбу?
— Люблю.
— Спросите его, пожалуйста, чем они ловят рыбу: удочкой или сетью? — зашептал вдруг Раковский, хватая Мориса за локоть.
— Зачем? — удивился тот. — Разве это важно?
— Пожалуйста, спросите. Я вам потом объясню.
Морис пожал плечами:
— А как будет «удочка» по-болгарски?
— Въдица.
— Въдица? Трудное слово. А сеть, кажется, — мрежа?
— Да.
Морис, запинаясь, задал этот, по-моему, совершенно пустой и ненужный вопрос. Томас ответил:
— Не разбирай.
Морис повторил вопрос снова, уже увереннее. Ответ был тот же:
— Не разбирай… Нищо не разбирай.
— Не понимает! — радостно воскликнул Раковский, хватаясь за блокнот.
— Но я тоже не понимаю: зачем вы задали этот вопрос и чему радуетесь? — спросил удивленно Морис.
— Что это за мальчишка, который не знает, как называется удочка?! Понимаете? Он не знает этого слова. Вам не кажется это странным?
— Пожалуй, — пробормотал Морис и опять склонился над спящим Томасом. — Ну, Павел, вспомни! Как зовут твоего отца?
— Не знаю.
— А как зовут твою маму? Может быть, Христина? Или Лиляна?
— Не знаю, — ответил Томас и вдруг, помедлив и понизив голос, добавил что-то еще чуть слышно.
Мне показалось, что он сказал это на болгарском языке. Но Морис и Раковский вдруг необычно оживились.
— Он сказал по-русски: «Мою маму зовут Ольга»! — пояснил мне Морис.
— По-русски?
— Да!
Морис два года занимался научной работой в Институте мозга в Москве и неплохо знает русский язык. Он начинал задавать вопросы по-русски, и Томас отвечал так же, но опять неуверенно, неохотно, словно с опаской:
— Ты знаешь русский язык?
— Да.
— Значит, ты родился в России?
— Нет.
— А где ты родился?
— Не знаю, — испуганно ответил спящий.
— А твои родители где живут? Здесь, в Болгарии?
— Не знаю… Я не знаю. — Голос Павла звучал так умоляюще, что Морис поспешил прекратить мучительные расспросы.
Он внушил, что сон постепенно перейдет в обычный и, проснувшись, Павел будет чувствовать себя хорошо, и мы перешли в наш номер, оставив спящего в покое.
— Может, он родился все-таки не в Болгарии, а в России? — сказала я. — Ты ошибся, Морис?
— Не знаю. Он ведь отрицает, но это надо еще проверить, — озабоченно ответил муж. — По-моему, он был кем-то очень запутан и многое скрывает.
— Кем запуган?
— Гитлеровцами, — ответил мне вместо Мориса Раковский. — Во время войны они вывезли из Советского Союза не менее сорока тысяч детей и подростков. Многие из них попали к нам, в Болгарию. Прошло уже четверть века после окончания войны, а мы все еще продолжаем искать по просьбам безутешных родителей этих злодейски украденных детей…
— Я слышал об этом, — кивнул помрачневший Морис. — «Хеуакцион» — это вы имеете в виду?
— Да, — подтвердил Раковский. — «Акция „Сено“» — так она называлась на секретном фашистском жаргоне.
— Но зачем они воровали и вывозили детей? — спросила я. — Какие из малышей работники?
— Их вывозили не на принудительную работу, — угрюмо пояснил Раковский. — Как указывалось в секретных приказах, старались этим «уменьшить биологический потенциал Советского Союза». А кроме того, фашисты мечтали вырастить из похищенных детей будущих палачей своего родного народа, слепо преданных фюреру. Их отдавали на «воспитание» в особые лагеря СС. А в конце войны попробовали даже создавать секретные школы для подготовки шпионов и диверсантов.
— Из детей?!
— Да.
— Но это же чудовищно! Бесчеловечно!
— Фашизм вообще бесчеловечен, — пожал плечами Раковский.
Я посмотрела на мужа. Морис мрачно кивнул и сказал:
— Да, тоже слышал о таких школах. Фашисты считали, что детей будут меньше подозревать и опасаться. Маленькие шпионы, надеялись они, смогут всюду проникать беспрепятственно.
— И вы думаете, что несчастный Павлик попал в такую школу?
Раковский кивнул и сказал:
— Очень подозрительна эта загадочная школа в тщательно охраняемом саду. И этот номер на запястье у Павла. Школа была строго засекречена, детей в ней всячески запугивали, — понятно, почему он вспоминает о пребывании в ней так неохотно.
Морис в задумчивости прошелся по комнате и сказал:
— Пожалуй, Георгий прав: кажется, наш Томас-Павел побывал именно в таком шпионском притоне, где старательно выбивали из каждого ребенка память о прошлом — о родном доме, о близких. И не случайно кто-то испугался, что он может вспомнить виновников этих преступлений.
Морис рассказал Раковскому о покушении на Томаса возле бензоколонки.
— Вот видите, — сказал болгарин. — Это еще одно подтверждение, что наши догадки правильны. Его старались заставить забыть прошлое, это несомненно!
— Но ведь он послушно воображает себя девятилетним мальчиком по одному слову Мориса, — сказала я. — Он полностью подчиняется ему, когда спит. Мне кажется, он бы ничего скрывать не стал. Нет, Морис, наверное, он в самом деле не помнит ни своей родины, ни родителей.
Морис покачал головой.
— Ты переоцениваешь гипнотическое внушение, а оно не всесильно. Нельзя внушить человеку поступки, противоречащие его моральным убеждениям, — я уже, кажется, тебе объяснял.
— Пытая Эрнеста Тельмана в своих застенках, гестаповцы пробовали его заставить под гипнозом выдать товарищей и назвать их адреса, но у них ничего не вышло, — сказал Раковский.
— Верно, — кивнул Морис. — Отличный пример. Даже под гипнозом человек не станет говорить о том, что хочет скрыть. Поэтому напрасны надежды некоторых полицейских чиновников использовать гипноз при допросах, так же как и всякие «эликсиры правды». Насколько мне известно, ни в одной стране показания, данные под гипнозом, юридической силы не имеют. Ведь я могу внушить Томасу, будто ему не девять лет, а шестьдесят. И он станет вести себя и отвечать на мои вопросы соответственно, хотя стариком еще не был! Но он вообразит себя стариком, и, можете поверить, весьма убедительно. Так что ко всем ответам человека, находящегося в гипнотическом сне, надо подходить строго критически, отделяя вымысел от правды.
— И проверять эти показания другими данными, — вставил Раковский.
— Совершенно верно, — согласился Морис. — Только тогда мы будем застрахованы от возможных ошибок.
— В таком случае, может, Томас-Павел и свои детские воспоминания сочиняет? Притворяется, играет перед нами, как хороший актер? — сказала я. — Разве этого не может быть?
— Нет! — решительно ответил муж. — То, что человек испытал, пережил, он вспоминает под гипнозом вполне искренне и правдиво. Могу привести вам такой пример: у новорожденных каждый глаз еще движется независимо от другого — они «плавают», как говорят медики. И вот один исследователь — кстати, ваш земляк, профессор Лозанов, — повернулся Морис к Раковскому, — попробовал некоторым людям внушать под гипнозом, будто им всего два дня от роду. Невероятно, но глазные щели суживались, взрослые люди начинали косить, как младенцы, и глаза у них «плавали»! Такого не сыграет самый гениальный актер…
Морис закурил, несколько раз жадно затянулся и добавил:
— Муштровка в этой школе создала у Павла в памяти, видимо, второй психологический барьер. Первый, связанный с его семейными переживаниями, мы благополучно преодолели. Перескочим и через второй барьер!
Попробую перенести его внушением еще в более раннее детство, хотя бы на год.
— В сорок третьем ему было восемь лет — уж больно ранний возраст, вспомнит ли он что-нибудь? — засомневался Раковский.
Томас вспомнил!
На следующем сеансе Морис внушил Томасу, будто ему только восемь лет, и начал задавать вопросы по-русски. И Томас отвечал без запинки, хотя в нормальном состоянии, не в гипнотическом сне, мог бы поклясться, что не знает ни слова по-русски! Это было поразительно.
Раковский знал русский язык, а мне муж переводил вопросы и ответы:
— Как тебя зовут?
— Павел… Павлик.
— А как твоя фамилия?
— Петров.
— Сколько тебе лет?
— Восемь.
— Ты уже ходишь в школу?
— Нет, — ответил он с явным сожалением.
— Почему же ты не ходишь в школу?
— Немцы ее закрыли.
— Где ты живешь?
— Здесь.
— Где — здесь? Ты живешь в городе или в деревне?
— В деревне.
— А как называется ваша деревня?
— Вазово… Нет, Васино.
— От вашей деревни далеко до города?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12