Теперь Мария возвратила их в Англию, вернув то немногое из бывшей монастырской собственности, которая не попала в частные руки, а принадлежала королевской семье. К монахам «в Лондоне отнеслись очень по-доброму». Начали восстанавливать свой орден и бенедиктинцы. Шестнадцать бывших монахов, которые с 30-х годов жили как миряне, снова возобновили свои службы, хотя были по-прежиему лишены всего имущества и земель. Они испросили аудиенции у королевы и предстали перед ней все вместе, с тонзурами и в монашеских одеяниях. Такого количества монахов сразу Мария не видела с детства и заплакала от радости, как только они вошли в тронный зал.Вот так счастливо удалилась Мария па роды. Окруженная фрейлинами, она отдыхала и мечтала о младенце, следя за появлением признаков, указывающих на приближение родов. По словам Реиара, появление ребенка ожидалось примерно 9 мая, и уже были начаты окончательные приготовления комнаты для родов и детской. Фрейлины проводили время за шитьем многочисленных и разнообразных одежд для королевы, ее головных уборов и постельных принадлежностей. Все пеленки и покрывала должны были быть обязательно вышитыми, белье для крещения тоже. Одежды королеве шили из мягчайшей голландской ткани с изящными украшениями из серебряных нитей и шелка на шее и запястьях. Так же были отделаны простыни и все остальное. Лекари готовили инструменты, под их наблюдением обставляли комнату для родов соответствующими столами и скамейками, кувшинами и флаконами с душистой жидкостью, которая должна была очищать воздух.Радости от присутствия на этих родах они не предвкушали. В феврале Марии исполнилось тридцать девять лет, и хотя беременность проходила как будто бы нормально, все равно королева не полностью освободилась от меланхолии и своих хронических болезней. Марии эти свои опасения лекари, конечно, не открывали. Напротив, они старались ее всячески воодушевить. Вскоре после удаления к пей в-дворцовые апартаменты в Хэмптон-Корте доставили крестьянку с тремя новорожденными младенцами. Женщина «низкого звания и такого же большого возраста, как и королева», несколько дней назад родила тройню. Все младенцы были крепкими и здоровыми. Мать была уже на ногах, «в хорошем самочувствии», и Марии было очень приятно их всех видеть.В пасхальное воскресенье протестант Томас Флауэр совершил в приходской церкви Святой Маргариты в Вестминстере акт возмутительного кощунства. Флауэр, сам бывший священник и монах с острова Или, очевидно, пришел на мессу с намерением совершить какое-то зло, поскольку переоделся воином и имел при себе деревянный нож. Во время наблюдения за священником в церковном облачении, стоявшим перед алтарем с потиром, полным освященных облаток, его вдруг охватил гнев. Кинувшись к алтарю, Флауэр прокричал свя-щеннику, что тот занимается идолопоклонством и обманывает людей, затем нанес ему несколько ударов ножом в голову и руку, так что кровь от ран хлынула на ризу и в потир. Священник замертво повалился на пол, а толпа прихожан в ужасе выбежала из церкви. Пронзительные крики привлекли внимание находившихся поблизости горожан, они схватили оружие и ринулись в церковь за Флауэром. Вначале говорили, что убийца священника в церкви Святой Маргариты таким образом подавал сигнал к всеобщему восстанию против иностранцев в Вестминстере, что сильно встревожило все население этого квартала. Но вскоре стало очевидным, что Флауэр действовал один. Его заточили в тюрьму Ныогейт, и через некоторое время он был осужден за «злое и порочное» деяние.Преступление Флауэра явилось как бы ответом на вторую волну сожжений еретиков, которые имели место в графстве Эссекс, пограничных районах Уэльса, а также пригородах Лондона. На той неделе, когда Мария радовалась, принимая во дворце бенедиктинцев, на Смитфилд был сожжен второй узник (первый, Джон Роджерс, погиб здесь 4 февраля), а на следующей неделе в нескольких городах графства Эссекс смерть на костре приняли пять человек и, кроме того, один парикмахер в Молдене. На одном из мест казни случился «небольшой бунт». Когда лорд Дакр и его люди привезли узников к назначенному месту, «здесь собралось огромное количество народа, какое доселе на подобных зрелищах не видывали». Приговоренные обратились к толпе, убеждая их продолжать борьбу за веру и, если понадобится, «как они, перенести любые преследования и муки». Присутствующие были настолько возбуждены, что представители власти опасались за свою жизнь, поскольку в толпе «очень крепко ругали» тех, кто приказал казнить этих людей. Когда поднялось пламя костра, начали раздаваться громкие выкрики, что гибнут «святые мученики». Их предсмертные слова были записаны и потом передавались из рук в руки. В этот же день люди разгребли пепел, чтобы похоронить останки страдальцев за веру.После покушения Флауэра и других подобных происшествий король и королева повелели прислать в Хэмптон-Корт дополнительно «настоящих и преданных государству людей». По соседству с дворцом расквартировали несколько отрядов воинов с пушками. Аналогичные меры предосторожности были приняты в Лондоне — из опасения, что наводнившие город «праздные бродяги» могут попытаться воспользоваться любой «неприятностью» во время родов королевы, чтобы начать грабить дома богатых горожан. У городских ворот увеличили количество стражи, а по улицам всю" ночь ходили патрульные. Знать, стараясь не обращать внимания на большое скопление воинов, начала стекаться во дворец, чтобы присутствовать при рождении наследника престола. Филипп удивил всех, посетив свадьбу сына графа Арундела, лорда Мелтраверса. Он прибыл в дом графа со всеми своими приближенными и подарил невесте великолепное ожерелье стоимостью в тысячу дукатов. Буквально через несколько дней во дворце была устроена еще одна свадьба. Сын графа Суссекса, лорд Фит — цуолтер, с огромной помпой женился на дочери графа Саут — гемптона. Чтобы оказать жениху и невесте еще большую честь, Филипп вместе с остальными гостями принял участие в турнире.Рано утром во вторник, 30 апреля, пришла весть, что вскоре после полуночи королева родила принца. Боль она перенесла небольшую и сейчас нормально себя чувствует. Мальчик красивый, можно сказать, безукоризненный. Королевские чиновники это сообщение подтвердили, так что к полудню па улицах запылали праздничные костры и зазвонили все колокола. В этот день ни одна лавка открыта не была, а на площадях и в купеческих дворах были выставлены столы с даровым вином и мясом. Вокруг каждой церкви священники устроили крестные ходы с пением Те Deum «в честь рождения нашего принца». Отплывающие моряки понесли эту радостную весть с собой на континент.К вечеру 2 мая императорский двор испытал «радость безмерную», услышав о рождении принца, а в четыре утра 3 мая император послал за английским послом, чтобы услышать из его уст официальное подтверждение этого события. Мейсон сказал, что он тоже слышал весть из Лондона, но пока никаких официальных сообщений из дворца не поступало. Карл, видимо, был «не склонен подвергать известие какому-либо сомнению», то же самое его сестра в Антверпене. Она «приказала звонить в большой колокол, чтобы дать знать всем людям, что весть правдива». Стоящие в гавани корабли английского купца принялись палить из всех пушек, а их капитаны встретились, чтобы обсудить план «достойного празднества на воде». Но еще до того, как они успели договориться, из Брюсселя пришли сведения о том, что радость преждевременна. Герцог Альба прислал императору сообщение из Хэмптон-Корта, что никакого ребенка не было, у королевы еще не начались роды. Императорский дворец возвратился к своему привычному режиму «надежд и ожиданий», но лондонцы были разочарованы и обижены. «Трудно передать, — писал венецианский посол Мишель, — как сильно это привело всех в уныние». ГЛАВА 42 И мельничья дочка в платьишке своем посконномВсе краше, чем Мэри — владычица без короны!
Ожидалось, что ребенок Марии родится в конце апреля. Главные фрейлины королевства прибыли в Хэмптон-Корт, чтобы стать свидетельницами родов, и во дворце каким-то образом для всех гостей нашлось место. Уже были закончены и шитье, и вышивка, приготовлены кормилицы, прилажены колыбельки. В покоях Марии стояла «очень роскошная и великолепно украшенная» королевская колыбелька. На ее деревянной поверхности были выгравированы стихи на латыни и английском, славящие дарованную Англии Божью милость: Господь, дитя, что Мэри высшей силойПослал, во имя Англии помилуй! Но проходили дни, а схватки все не начинались. Марию в этот период почти никто не видел, кроме самых приближенных дам. Она даже старалась как можно реже подходить к окну. А во дворце придворные сменили шелковые платья со шлейфами и бархатные камзолы веселых тонов на черные одеяния, потому что начался траур по бабушке короля. Наконец закончилось многолетнее убогое существование Иоанны Безумной — она умерла. По обычаю Филипп до похорон уединился в своих апартаментах. Он, конечно, собирался прервать траур для «празднования рождения наследника», но пока этого не случилось, ему вместе со свитой следовало предаваться официальной скорби, находя утешение в том, что годовой доход Иоанны, составляющий около двадцати пяти тысяч дукатов, теперь должен был перейти к нему.Французский посол считал, что в Хэмптон-Корте разыгрывается изощренный фарс. Он никогда не питал особого уважения к Марии, а в последние годы и вовсе имел все основания для недовольства. После подавления восстания Уайат-та она по понятным причинам была с ним довольно резка, и Ноайль находил такое отношение к себе несправедливым. Он написал Генриху II, что Мария в общении с ним «потеряла все свое женское очарование». Кажется, ему было невдомек, что королеву раздражает тот факт, что французы поддерживают группу английских мятежников, которые сбежали во Францию и основали небольшую колонию в Невшателе. Эти «знатные дворяне и молодые джентльмены» численностью около двух сотен поговаривали о том, чтобы вместе с французской армией вторгнуться в Англию. Они водили дружбу с промышляющими в Ла-Манше пиратами, и французский король поощрял их всеми средствами, кроме денег и оружия. Мария выложила все это Ноайлю, обвиняя короля Генриха в вероломстве по отношению к ней и говоря, что «она никогда бы не стала предпринимать против него такие действия, даже если бы ей пообещали три королевства».Сказав это, она вышла из комнаты, оставив посла с широко раскрытым ртом. Несколько секунд он в замешательстве смотрел ей вслед, но затем его смущение сменилось гневом, и он выместил его на первом, кто подвернулся под руку. Им случайно оказался лорд-канцлер. Ноайль обвинил Гардинера в том, что тот, вместо того чтобы слушать его разговор с королевой, занимался чтением, и напомнил епископу о старых договоренностях поддерживать друг друга. Гардинер, как известно, тоже был довольно вспыльчив и, в свою очередь, разозлился. Их спор мог перерасти в серьезную ссору, если бы Ноайль не заметил, что они не одни. В противоположном конце галереи находился один из секретарей Реиара, притворяющийся погруженным в свои мысли, но на самом деле ловящий каждое сказанное ими слово, чтобы вскорости донести своему господину. Злобно пробормотав что-то невнятное, Ноайль удалился.И вот теперь, проходя в Хэмптон-Корте мимо одетых в черное английских и испанских придворных, возносящих молитвы и преисполненных ожиданиями радостного события, которое вот-вот должно было наступить, он внутренне смеялся над ними. Потому что совершенно точно знал: никакого ребенка не будет. И не может быть, поскольку не было никакой беременности. Один из его осведомителей — человек, пользующийся доверием и у Сюзанны Кларенсье, и у повивальной бабки, которые постоянно общались с королевой, сказал ему, что обе женщины уже давно заметили это. Мария была «бледная и осунувшаяся», но, кроме вздутого живота, никаких признаков беременности у нее не было. Повитуха, «одна из лучших в городе», считала, что королевские лекари либо невежественны, либо просто боятся сказать королеве правду. Да и сама она, «больше для того, чтобы утешить ее словами», осмеливалась время от времени тактично намекать, что, возможно, сроки родов «неправильно определены». Уже несколько месяцев ходил слух, что увеличение живота королевы было всего лишь следствием «опухоли, которая часто случается у женщин». Слышали, как один из лекарей Марии сказал (видимо, чтобы придать диагнозу некую благовидность), что королева очень мало ест и это создает угрозу для жизни ребенка и ее самой. Все эти свидетельства были более чем достаточными, чтобы убедить Ноайля, что «сераль» в Хэмптон-Корте — как он называл удаление королевы на роды — был всего лишь нелепым притворством, а королева — либо откровенная лгунья, либо жалкая простушка.Тем не менее истинное положение дел было гораздо сложнее, чем кто-либо это осознавал. Начать следует с того, что повитуха, рассказав осведомителю Ноайля об отсутствии у королевы симптомов беременности, была неточна. Вполне вероятно, что для ее опытного глаза это могло быть и очевидным, но симптомы были, и достаточно убедительные, так что у несведущих наблюдателей при дворе и у самой Марии не было никаких сомнений, что она действительно готовится стать матерью. Например, Ренар, обмануть которого было очень трудно, с уверенностью писал, что «королева поистине носит ребенка, поскольку чувствует его, и есть другие привычные симптомы, такие, как состояние грудей». Венецианский посол Мишель в своих записках, сделанных через несколько лет ; после описываемых событий, заверял синьорию, что «наряду со всеми остальными явными признаками беременности было набухание сосков, из которых выделялось молоко». Оглядываясь назад и вспоминая все, что он видел и слышал во время подготовки Марии к родам, Мишель считал, что «в этом деле не было ни обмана, пи злого умысла, а всего лишь ошибка, причем не только со стороны короля и королевы, по и со стороны советников вкупе со всем двором».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94